Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Мальчики оказались не очень-то разговорчивы: они уже начали перенимать у Тауша привычку много молчать и говорить только тогда, когда это действительно необходимо. Из учеников не удалось извлечь ничего особенного, так что их оставили в покое. Старейшины Мандрагоры решили сами обратиться к святому и отправились искать его по окрестностям. Нашли в лесу, где он мыл лицо и голову в ручье. Подождали, пока закончит, и сказали:

– Святой, давай присядем вон на тот пень и поговорим.

Так и сделали. Говорили они долго, и старейшины никому не рассказали, о чем беседовали со святым Таушем в тот день в лесу, но в Мандрагору они вернулись всего с двумя новостями: известием и приказом. Хочешь знать, какими именно? Слушай.

Известие оказалось недобрым, ибо святой поведал старейшинам, что скоро в городе поселится зло, и потому Тауш с учениками собираются обосноваться в лесу. Не будем бояться, решили старейшины, мы не одиноки. А приказ? Почтенные мужи велели всем собраться и общими усилиями возвести в сердце Мандрагоры зал для собраний и судов.

– Когда придет время, мы будем вершить суд, – сказали старейшины и принялись за дело.

В те дни никто больше не говорил о живых мертвецах. Все трудились, строя Зал собраний, и каждый для себя решил, что раз уж старейшины во всем разобрались, то простым мэтрэгунцам остается с этим смириться. Между тем, путник, зло двинулось в путь и направилось к ним, и Мандрагора готовилась к битве, но никто

не знал, с кем и когда она случится. Не прошло много времени, как зло и впрямь явилось – а Тауш с учениками в это время ушли в лесную чащу, чтобы соорудить там для себя новые землянки.

Зло, путник, пришло под видом одного ученого мужа и его дочери.

Глава девятнадцатая

В которой мы узнаем про ученого Хасчека и его дочь Анелиду; в Лысой долине Искатели Ключа шьют для знакомого святого чужое тело

Узнай же, путник, что в то самое время, пока Тауш и его ученики трудились в лесу поблизости, возводя на вершине холма Деревянную обитель вроде той, в которой когда-то жил Мошу-Таче со своими мальчиками, в Мандрагору приехал в кибитке некий ученый муж и попросил разрешения пожить там какое-то время. Мандрагорцы вызнали про него все: был он учителем в другом городе, где все дома – включая школу – уничтожил страшный пожар, не оставив от них ни следа. Учение было последней вещью, которая интересовала выживших бедолаг, и учителю – звали его Хасчек – пришлось покинуть те края и отправиться на поиски другого города, где бы его хорошо приняли и где бы он смог продолжить свое ремесло, пустив в ход разум и голос, ибо происходил этот учитель Хасчек из древнего рода мудрецов и не мог жить спокойно, никого не обучая.

– Понятно, понятно, – говорили бородачи-мэтрэгунцы, – а что в той повозке, которую ты так ревностно оберегаешь?

– Я везу с собой то, что смог спасти из огня, люди добрые: всякое тряпье и книги; но самое ценное в повозке – это дочь моя, Анелида, душа ее и тело. Очень она испугалась пожара, и оттого теперь всего боится, робеет. Обещаю, когда ее страх пройдет, и моя дорогая малышка Анелида выздоровеет, она выйдет с вами познакомиться – и, познакомившись с нею, вы полюбите ее так, что сильней и не придумаешь.

А теперь узнай, одноглазый пилигрим, что мэтрэгунцы не были такими уж доверчивыми и глядели на учителя с подозрением, как долгое время глядели и на Тауша, пока святому не удалось завоевать их сердца. Но к этому мужчине недоверие было еще сильнее, тем более что он был лысым и без бороды, а мэтрэгунцы как были, так и остались очень подозрительны по отношению к мужчинам, у которых не растут волосы на голове и на лице. Потому что, говорят они, что это за мужчина такой, если лицо у него голое, как попка младенца? Вот так-то, пилигрим. Я бы и сам хотел отпустить густую бороду, прежде чем заявиться в Альрауну, но не растут волосы на костях, хоть ты тресни. Но вернемся к мэтрэгунцам, которые из-за лысого Тауша и учеников его, таких же лысых, вроде как начали привыкать, что бывают люди, которые выглядят по-другому, и что по-другому – это хорошо. Слушай!

И пока они продолжали ломать голову над тем, можно ли позволить учителю поселиться в городе, тот втерся в доверие к мандрагорскому святому отцу – ибо священник, который в новом городе занимался обучением малышей, весьма хотел от этого бремени избавиться и потому убедил всех, что не помешало бы Мандрагоре обзавестись собственным учителем, а он сам станет уделять больше времени проблемам духовным, поскольку в них сплошные неясности; поди разбери, тверда ли вера в жителях Ступни Тапала. Увидев, что святой отец так решительно настроен, горожане позволили учителю заехать на своей повозке прямо во двор церкви, где как раз закончили строить деревянное здание. Его прям на месте и постановили сделать школой. Учитель возрадовался и начал, как мог, приводить ее в порядок. Вечером он объявил, что через три дня будет готов принять для обучения мальчиков и девочек со всей Мандрагоры, любых возрастов.

Три дня его никто не видел, лишь время от времени плясала его тень за окном, где всю ночь напролет горела толстая восковая свеча, и мэтрэгунцев сильно впечатлило то, насколько самозабвенно и добросовестно готовится учитель Хасчек к прибытию городских детей. Поглядев на это, они снова занялись своими делами, думая, что город растет, и это хорошо.

На третий день ученик Тауша пришел в город за провизией, узнал про учителя Хасчека с его дочерью Анелидой и попросил разрешения на них взглянуть, поскольку у святого Тауша было право знать, что происходит в городе в его отсутствие. От старейшин ученик узнал, что ученый муж еще никому не показался, но буквально завтра собирается принять детей в школе. Мальчишка кивнул и отправился по своим делам: наполнил повозку всем, что ему требовалось, гвоздями там, маслом и всякой едой, холстами и мастикой, и отправился назад к братьям, в лес.

Там, на холме, ученики уже построили землянки, которые опоясывали большую хижину Тауша, совсем как было, по рассказам святого, у Мошу-Таче, чьи подопечные сражались с не’Миром, который стремился вырасти на груди Мира, словно опухоль. Топоры и рубанки днем и ночью тревожили покой леса, ученики трудились в молчании и мало спали. Все это время мертвецы Тауша рыскали по лесу, выискивая места, где проявлялся не’Мир, и все ученики спали спокойно, зная, что тот еще к ним не прорвался.

Прибыл ученик из города, разгрузил повозку, разнес все по местам и отправился на поиски Тауша, чтобы по секрету рассказать ему о незнакомце, которого приняли в Мандрагоре, – но он сам его, к сожалению, не смог увидеть, хоть и попытался, так что вот такая получилась новость, куцая. Но уж лучше, чем никакая.

– Хоть что-то, да, – ответил Тауш и погладил его по бритой макушке. – Ты молодец.

И удалился святой в свою землянку, откуда не выходил много часов. А когда вышел, попросил, чтобы ученики не шли за ним, чтобы остались в лесу и работали, как велено, потому что он скоро вернется. Он им не сказал, куда отправился, но мы теперь знаем, что Тауш пошел в Мандрагору – и тайком, в поздний ночной час, подкрался к школе, пытаясь увидеть учителя Хасчека и его робкую дочь Анелиду.

Похоже, что святой и впрямь там что-то увидел, но что это было, я не могу тебе поведать. Он вернулся в Деревянную обитель на холме, и там его встретили ученики и мертвые, которые все эти часы ждали, не смыкая глаз, – это я про учеников, пилигрим, у мертвых нет ни век, ни глаз, чего им смыкать-то? Тауш им сказал, что кое-что видел, но был на слова скуп. И вот так его ученики узнали, что зло наконец-то прибыло в Мандрагору.

– Дорогие мои ученики! – провозгласил Тауш. – Слушайте меня! В городе Гайстерштат, где я родился, покой был навеки нарушен, когда туда прибыл один зловонный карнавал…

И святой поведал ученикам обо всем, что приключилось в те черные дни Гайстерштата, когда циркачи украли трех девушек ради исполнения некоего извращенного плана, но, когда ученики Мошу-Таче об этом прознали, напустили смерть на Деревянную обитель и исчезли. Тауш никого не щадил, повествуя в подробностях о произошедшем, и рассказал даже о брате Данко Ферусе и бедной Катерине, но знай, путник, что про Бартоломеуса, брата и ученика, он не сказал ни слова, не говоря уже про Бартоломеуса Костяного Кулака, о котором еще даже не знал.

– И тот человек, ученики мои, тот циркач с патлами и бородой, который повсюду за собой возил брюхатую тварь, полную яда и гноя, – ни кто иной, как учитель Хасчек. Завтра, дорогие мои, вместе с теми, кто умер в Рэдэчини и воскрес в Мандрагоре, мы изгоним зло из города и уничтожим его раз и навсегда!

Глава двадцатая

В которой мы узнаем о том, как живое и мертвое воинства Тауша одолели учителя Хасчека; Тауш – толпа, Тауш – легион

Как и обещал святой, воинство Тауша вступило в Мандрагору с приходом вечера. Во главе шел сам Тауш, ступая медленно и спокойно, и его лысая голова поблескивала в свете факелов, которые несли его солдаты. Среди факелов виднелись веревки и топоры, а кое-кто даже успел в спешке перековать в лесу какие-то железяки, придав им форму сабель. Мэтрэгунцы спешили в страхе убраться с дороги, придя в ужас при виде преобразившихся парней, а также отцов и дедов, которые умерли в Рэдэчини, но были воскрешены святым Таушем в Мандрагоре. Весь город пал на колени в поисках бога, которому можно было бы поклониться, – и, быть может, им бы подошел тот самый бог, который заботился о Тауше, одновременно добрый и злой, хранитель, предводитель несметных воинств, мститель. Тот, кто оживляет мертвых.

Тауш не смотрел ни налево, ни направо, не обращал внимания на толпу, а неспешно вел свою свиту из парней с железяками к школе. Перед нею он остановился и велел ученикам и мертвым подступить ближе. Ты можешь себе представить эту картину, одноглазый пилигрим?.. Плакали женщины рядом с детьми, которые были так похожи на своих гниющих сверстников, плакали и протягивали грудных младенцев мужчинам, которые умерли раньше, чем сумели обнять сына, дочь, внука или внучку, плакали и звали своих мальчиков, ставших солдатами в войске святого Тауша.

– Дорогие мои, собратья из Рэдэчини, гордые жители Мандрагоры, – начал святой. – Один-единственный раз спрошу я: где ученый муж со своей дочерью?

– Внутри, – ответили несколько человек.

Потом к ним присоединились другие, закричали хором:

– В школе! Они в школе!

– Слушайте меня! – попросил Тауш, и стало тихо. – В город, где родился ваш святой, в славный Гайстерштат, не так давно нагрянул жестокий карнавал гнилостных миазмов, уму непостижимое зло, которое человечья душа принять не в силах. Это зло, сокрытое в распухшем брюхе странствующего карнавала, как-то сумело пробраться сквозь щели Мира, прежде чем добрый старик Мошу-Таче, мой вечный отец, сумел вместе со своими учениками, в числе коих был и я, эти щели закрыть. Ибо говорю я вам, что там, где в Мире появляются прорехи, надо их латать миром, иначе сквозь дыру явится не’Мир. Быть человеком – значит быть иглой, а жить в мире – значит быть нитью, которой чинят рваный занавес, окружающий нас и изодранный до лоскутов тут и там, теми, кто хочет, чтобы не’Мир воцарился на месте Мира. И вот через такие места, через такие дыры, смердящие не’Миром, попал к нам злобный карнавал, который истомился по чревам девушек из Гайстерштата, желая, чтобы изверглись из них отродья не’Мира. Я нашел его однажды, нашел еще раз и найду столько раз, сколько понадобится. Но знайте, любимые мои мэтрэгунцы, что зло изменило облик и нынче заявилось в Мандрагору под видом учителя Хасчека и его дочери, Анелиды.

– И чего они от нас хотят, дорогой святой? – спросил один из городских старейшин.

– Вы построили для них школу и дали им приют, но вы не виноваты – откуда вам было знать. Я вам говорю, что этот ученый муж собрался учить истинам не Мира, но не’Мира, он ищет юных рассказчиков, чтобы их натаскать, – ведь как Миру нужны ученики, чтобы творили его своими рассказами, талантливо и самозабвенно, так и не’Мир ищет приверженцев, чтобы создавали его, повествуя столь же талантливо и самозабвенно, но шиворот-навыворот, вверх тормашками, потому что в не’Мире все перепутано, и «слово» там «оволс», а «Мир» – «риМ». Вам повезло, что это зло повстречалось с другим злом, ибо ему было невдомек, что святой Тауш, коий шел по его следам так долго и якобы погиб посреди Лысой долины, попал сюда, к вам, живет среди вас, с вами, как один из вас.

Закрой свой глаз, пилигрим, представь себе толпу – послушай, как она кричит, ликуя, ощути запах горящих факелов и ярость собравшейся орды…

– Тауш, – продолжил святой, – среди вас! – (Урааа!) – Тауш с вами! – (Урааа!) – Тауш внутри вас! – (Урааа!) – Вы… это Тауш! – (Урааа!)

И толпа ответила:

– Мы Тауш! Мы Тауш!

Ты их слышишь?.. Теперь открой глаз.

И Тауш вошел в школу, ученики шли с ним рядом, ожившие мертвецы – следом, все с факелами, вилами, топорами, саблями и колунами, дубинами и плетками. Они закрыли за собой двери, и на Мандрагору пала тишина. Лишь ветер шумел где-то далеко, в горных лесах, пробираясь сквозь чащу, вздымая пыль и напоминая, что есть просторы и жизнь на тех пространствах, за пределами Мандрагоры – целый мир, ради которого их добрый святой со своими учениками и армией мертвецов сражается прямо сейчас, этим летним вечером первого года Мандрагоры, крепости потомков мэтрэгуны. Люди прижимались друг к другу, обнимались и хватались за руки, опускали головы и ждали в тишине, пока не раздастся какой-нибудь звук.

И он раздался.

Ужасный боевой клич донесся из деревянной школы, и мэтрэгунцы поняли, что началась борьба; трещали доски, звенели битые стекла, среди стен и коридоров слышались вопли ярости и страданий. Длилось это недолго; напряглись горожане, мужчины схватили детей на руки, обняли жен, и стало опять тихо – однако теперь казалось, что не только ветер бродит по лесам вокруг города, но и дикие звери, пробужденные битвой в школе, выбираются каждый из своего логова. Не успели и они отправиться в город, чтобы послужить Таушу когтями и клыками, как битва прекратилась и солдаты вышли из школы.

Первым вышел Тауш, за ним – несколько учеников, а вслед за их поредевшей компанией живые мертвецы выволокли на площадь учителя Хасчека, избитого и крепко связанного. Последними вышли еще несколько учеников, которые несли за руки и за ноги девушку в ночной рубашке – ее они притащили к Таушу. Святой схватил ее за руку, показал толпе, а потом сорвал с нее рубашку – и когда девица осталась голой, то все увидели, что у нее огромный, раздутый живот. Она плакала и дрожала, но не могла говорить; бледная и худая, едва держалась на ногах, в то время как толпа стала подбирать с площади камни и швырять их в брюхатую. Из всех глоток Мандрагоры рвались крики гнева и омерзения. Тауш заговорил:

– Прекратите, мэтрэгунцы! Хватит!

Толпа, послушав святого, остановилась.

– У вас есть три дня, чтобы достроить Зал собраний, а потом мы устроим суд и изгоним не’Мир из Мира навсегда!

Можешь себе вообразить, пилигрим, какой раздался торжествующий вопль? Он загрохотал, точно гром, и если всякая воля подобна маленькому землетрясению, то в тот момент они слились в одно, большое.

Глава двадцать первая

В которой мы узнаем о суде над Хасчеком и девицей Анелидой; зло бежит под землю, и поди разбери, Мир там или не’Мир (зависит от того, с какой стороны смотреть)

Три дня трудились жители новой Мандрагоры, в прошлом – Рэдэчини, возводя, как было обещано, Зал собраний. Здание вышло похожим на крепость, с длинными и высокими окнами, изнутри – высотой в три этажа, и все это пространство занимали ряды скамеек, на которых должны были поместиться все мэтрэгунцы, чтобы каждый из них смог увидеть как можно более ясно, что должно было свершиться под неустанным надзором святого Тауша, их святого. На заре третьего дня из леса пришел ученик, вошел в Зал собраний, пробыл внутри недолго и, когда вышел, велел разрушить крышу и поставить посередине столб. Затем он ушел.

Весь день и всю ночь они работали, ломая то, что построили, убирая стропила и оставляя Зал собраний без крыши. А к утру водрузили и столб, у основания которого собрали кучу сухих веток, готовых вспыхнуть от самой малой искры.

На четвертый день живая и мертвая свита Тауша вышла из леса и вошла в город со святым во главе, ведя брюхатую Анелиду в робе, заплаканную и одурелую, бормочущую в бреду какие-то слова, понятные ей одной. Они остановились у входа в Зал собраний и пропустили мертвецов, которые вошли в здание под изумленные и испуганные шепоты мэтрэгунцев, занявших свои места на скамьях. Там, посреди Зала, мертвецы возвели простую палатку из шестов и холста, возле груды хвороста, из которой торчал столб. Толкнули девушку в палатку и ушли. Все собравшиеся глядели на это молча, ожидая, пока святой Тауш войдет в палатку.

Молчали мэтрэгунцы; раздавались только приглушенные стоны девушки в палатке. Потом она внезапно перестала плакать, и прошло много времени, прежде чем изнутри донеслись новые звуки. Ученики, молчаливые и неподвижные, как будто спали с открытыми глазами; ожившие мертвецы как будто вернулись в мир ушедших, позабыв свои гниющие тела среди живых, в Зале собраний. Потом тишину рассек вопль, который точно не мог издать человек. Тауш вышел из палатки весь в крови, держа в руках бесформенный кусок плоти. Как бы мне описать тебе, пилигрим, что именно Тауш вынес оттуда? Наверное, лучше всего сказать, что святой извлек из чрева Анелиды нечто, похожее на новорожденного жеребенка, еще горячее, липкое, источающее пар, но мертвое. Он бросил это на сложенный из хвороста и дров костер вокруг столба и, пока собравшиеся, потихоньку сбрасывая оцепенение, начали орать, желая обрушить весь свой ужас перед тайным колдовством на невидимую Анелиду, вернулся в палатку. Снова вышел с трупом девушки, чье чрево было вскрыто, и бросил его к ногам мэтрэгунцев. Ученики и мертвецы тотчас же подбежали, схватили тварь и начали привязывать к

столбу. Толпа увидела, как у Тауша подкосились ноги, и он упал. К нему подскочили и отнесли к горожанам, чтобы и он смог поглядеть со скамьи в Зале собраний на костер, который как раз разводили ожившие мертвецы.

Никто и глазом моргнуть не успел, славный путник, как пламя заполыхало в полную силу и девушка, уже мертвая, сгорела вместе с искореженным куском мяса, который святой Мандрагоры вырвал из ее гнилого чрева. Мэтрэгунцы долго глядели на это зрелище, пока труп Анелиды не превратился в угли. Так завершился первый городской суд. Потом, когда от этой черной куклы уже не осталось ничего, что могло бы гореть, Тауш заговорил – и сказал он примерно следующее, путник:

– Эта девушка, Анелида, хоть и звалась человеком, не имела в себе ничего человеческого – она была просто выкидышем черных, извращенных сил, порождением не’Мира с лицом от Мира, но все же, если позволите, я назову ее бедной жертвой учителя Хасчека, того человека из странствующего карнавала, который проник сквозь складки Мира, чтобы превратить в не’Мир все, что нас окружает. Вы увидели сейчас, как сгорела на костре эта бедная девица, а могли бы увидеть бессчетных полыхающих девушек прямо в стенах Мандрагоры. Ибо, не приди я из леса, чтобы положить конец этому злу, Хасчек нашел бы рассказчика, который наделил бы не’Мир голосом, и во чреве каждой девушки в Мандрагоре открылись бы врата в него.

Как толпа завопила от ликования, пилигрим! Ты бы там оглох, не иначе.

– Давайте сюда Хасчека! – кричали все. – Сожжем его! Выжжем зло до конца!

Тауш их остановил и сказал:

– Хасчеку мы подарим еще несколько часов, потому что я хочу вырвать из него ценные сведения, прежде чем отправить на костер. Я встану, как уже не раз делал, пред лицом зла, и брошу ему вызов; а потом в огне и дыме он покинет этот мир.

И опять они ликовали, пилигрим, и кто-то кричал от радости, кто-то – от ярости. Мертвые начали ломать обгорелый столб с почерневшей Анелидой, у чьих ног лежало существо, зачатое, но не родившееся, скрючившееся от жара, когда в Зал собраний вбежал один из тех учеников, что оставались в Деревянной обители, и закричал:

– Святой! Святой! Хасчек… учитель Хасчек сбежал!

Заслышав эти необдуманные слова, толпа начала роптать, потому что страх снова охватил мэтрэгунцев, и все они повернулись к Таушу.

– Откуда ты знаешь, мальчик?

– Я вошел в хижину, – был ответ.

– В мою хижину?

Ученик отвел взгляд.

– Я тебе велел дверь сторожить, а не входить.

Ученик не смел посмотреть святому в глаза. Тауш собрал свою живую и мертвую свиту и отправился в Деревянную обитель в лесу. Мэтрэгунцы потянулись следом за святым, так что от толпы стало тесно на улицах и в узких переулках, но от страха они все больше медлили и в конце концов замерли в испуге у крепостных стен. Там они простояли несколько часов, пока один из учеников не вернулся с новостями. И вот что он рассказал…

Когда святой прибыл в Деревянную обитель, вошел он в хижину один, но не пробыл там долго, а вышел очень подавленный и сел на бревно, что лежало посреди двора. Ученик, который принес весть об исчезновении учителя Хасчека, потом рассказал со стыдом, что, снедаемый любопытством, он заглянул в хижину святого Тауша, но она оказалась пуста – там не было никаких следов негодяя. Ученик оттуда вышел и увидел в долине дым, который поднимался из Зала собраний – густое облако, воняющее паленой плотью, – и бросился со всех ног к Мандрагоре, чтобы сообщить недобрую весть. Тауш не рассердился на парнишку и не стал его наказывать – главное, сказал он, что ученик быстро во всем признался, и так у них будет возможность побыстрее поймать Хасчека.

Дружина Тауша бросилась в погоню и как следует прочесала лес, но им не пришлось идти слишком далеко – вблизи от обители обнаружили ученики дыру, похожую на рану, сквозь которую просачивался не’Мир: смердело оттуда дерьмом, путник, и таков был путь, которым учитель Хасчек вернулся в свой мир. Собрались они все вместе с Таушем, окружили эту черную пасть, что разверзлась в земле, поглотив зеленые заросли и несколько деревьев наполовину. Изнутри дул ветер, теплый и смрадный; перед ними простиралась пустота, заполненная затхлым воздухом не’Мира. Они не сходили с места три дня и три ночи, трудились, повествуя, пытаясь закрыть проход в не’Мир и разгладить складки на холсте Мира, а потом все вместе отправились в Мандрагору и рассказали мэтрэгунцам то, что я тебе сейчас рассказал, – и вот так, путник, я и сам узнал потом, позже, от нескольких мэтрэгунцев, историю о том, как из Мандрагоры изгнали зло. Теперь ты ее тоже знаешь.

Глава двадцать вторая

В которой мы узнаем, как жилось в Мандрагоре под управлением святого Тауша, до самой последней его скырбы, коя произошла из не’Мира

Годы текли в Мандрагоре один за другим, и люди были довольны своей жизнью. Приезжали путники со всех краев, чтобы своими глазами увидеть маленький город, в который святой Тауш превратил простое село под названием Рэдэчини, а тех, кого раньше поносили, над кем издевались из-за их выдуманного происхождения, теперь любили, и стали они знаменитыми, потому что дали кров святому из Гайстерштата и потому что он сам их любил. Многие приходили, смотрели и уходили; кое-кто оставался, покупал дом и начинал вести хозяйство в Мандрагоре, потому что жизнь в городе сделалась бурной, как океан, и дела у торговцев шли отлично. Мэтрэгунцы, по настоянию святого, переменились, стали не такими прихотливыми и подозрительными, и самые разные люди из разных краев начали селиться в Мандрагоре, а за пределами городских стен потихоньку вырастало то, из чего вырос нынешний округ Медии, среднее кольцо Альрауны. Школа разрослась, построили старый лазарет, и жизнь в Мандрагоре начала так бить ключом, что можно было подумать, будто ты попал за великую реку и оказался при дворе самого короля.

Призванные Таушем мертвецы исчезли; никто не знал, почему и как, но святой как будто в них больше не нуждался, и они вернулись туда, откуда пришли, к облегчению тех, кому довелось углядеть в странной свите Тауша усопшего отца или деда. Но люди не забывают об увиденном так просто, и Тауш стал легендой, мифом, преданием и историей еще при жизни, он упоминался почти в каждом городе Ступни Тапала – у ярко горящих очагов в одиноко стоящих трактирах, в играх малышей в затерянных селах, в девичьих грезах и юношеских мечтах о подвигах.

Но Тауш мало кому показывался на глаза. Годы шли, и все больше учеников решали подняться в Деревянную обитель на горе, куда удалился святой и откуда он надзирал за Мандрагорой. В орден вступали в десять лет, служили, а потом ждали, чтобы в семнадцать-восемнадцать лет отправиться странствовать по Ступне Тапала, по дорогам, которые проторили когда-то Мошу-Таче, Тауш и – если позволишь, пилигрим, – Бартоломеус, а также бедолага Данко Ферус, чтобы отыскать села, которые можно будет окружить крепостной стеной и возвеличить. Лишь время от времени святой спускался из леса, садился на пень на опушке и глядел на Мандрагору в долине, а что при этом творилось в его душе – лишь ему одному было ведомо.