Одинокий

Прошло дней несколько. На стройке за забором строители тихо копошились, когда к обеду подъехали несколько джипов этих и автобусик. Вышли из них людишки в чёрных одеждах, черти прям. Охрана какая-то. Но на морды – бандит на бандите или каратели. Стали они в деревне порядки свои наводить. Строители заборов понаставили, к реке, озеру не пройти. Дороги перекопали. Выживают людей. И управы на них никакой нет. Участковый не появляется, один он на несколько деревень. Приезжала как-то комиссия из города, дачники постарались, но никаких нарушений не обнаружила. Документы у АО в порядке.

Стали люди задумываться, не бросить ли всё и не уехать подобру-поздорову? А тут ещё случай. Фермера одного охрана избила сильно, а дом его сгорел. И всё с рук злодеям сошло. Засобирались люди. Плакали, так уезжать не хотелось, а куда деваться? Не умирать же.

Как-то раз в субботу собрались бандиты из охраны отдохнуть, в баньке попариться. Места-то у нас дивные. И глянулась им банька на берегу озера. Приказали они гастарбайтерам воды натаскать, растопить баньку. Плов, шашлыки решили на берегу готовить, огонь развели, столы поставили. Разгуляться задумали.

А был в деревне учитель старый. Директор школы деревенской. Вот он тихонько к баньке подошёл, дверь открывает, а там парятся охрана с начальством своим, и кричит им: «С лёгким паром вас. Слишкомжарко! Слишкомжарко! У вас тут».

– Пошёл вон, старик, двери закрой.

– Закрою, люди добрые.

«Потом ещё сами звать будете», – тихо сказал и на улицу вышел. В сторонку отошёл, ждёт. Ничего не происходит. Он – ещё раз в баньку.

– Может, помочь чем? Нет? Слишком-жарко! Слишком-жарко!

– Сгинь, старик, без твоей помощи обойдёмся…

Вышел старик. Расстроился. Не получилось. Пропадёт деревня, значит, так тому и быть. Присел на лавочку, горюет. Бандиты из охраны в чём мать родила в озеро прыгают, орут, ругаются от удовольствия.

Тут подъехал глава местной районной администрации. Машина такая большая чёрная, дорогущая, все вокруг него суетятся. Разделся он. В баньку его ведут, венички свеженькие прямо с берёзы, кваску холодного. Парят его. И вдруг видит старик, что из трубы дым больше пошёл. А потом – прямо огонь. Забегали эти черти, кричат, двери ломают. И началось тут светопреставление.

Главный-то или из слуг его кто банного случайно позвал: «Слишкомжарко». Учитель – тот в одежде был, а в бане, как известно, голыми парятся, вот на его зов парнишка и не явился, а в бане кто-то случайно и позвал, сам того не подозревая. Да уж так позвал, что парнишка из кожи вон лез, чтобы растопить баньку. Те внутри орут, а он больше поддаёт.

Двери бандиты враз вынесли без топора. Здоровенные, силищи в них много. А вот дальше кто-то из них стал печь водой заливать и дрова вытаскивать. Печь для банного – святое, её трогать нельзя, осерчает. Вот громила из бандитов в печи орудует, ругаясь. Головни – на пол, грязь, дым, а ещё и запах винный. И осерчал Слишкомжарко. Взял для начала и двинул поленом по лбу одного бандита. Тот даже не заметил. Крушит баньку. Тогда глянул банник на два огромных полена, взлетели в баньку они да прямо в лоб промеж глаз опустились охраннику. Он на глазах у всех из двери и выпал. На землю упал, не встаёт. Его водой отлили, в чувство приводят, спрашивают: «Кто тебя так?» Но он мычит только.

Но есть во всяком обществе людишки, так, ни то ни сё, ни Богу свеча ни чёрту кочерга. И в нашей деревне такой был. Откуда взялся, не помнил никто. Был и был. Вот он старшему и говорит: «Есть у нас в деревне парнишка приблудный. Он это. Вы его так не найдёте, но он мёд очень любит, поставьте мёд, он и выползет».

Вначале бандиты не поверили, а потом согласились. Полную миску мёду набрали и кличут банного, будто бы помириться хотят. Долго он не появлялся, а потом вышел, горемычный. Уж больно мёд любил. Ест он мёд и урчит, как кот.

– Это что за обезьяна такая? – хохочут бандиты.

– Оно, что ли, нашего Серёгу бревном приговорило?!

И потешаются над товарищем своим. Тот уж в себя пришёл. Взревел. Подлетает к парнишке и со всей мочи, как по мячу, ногой его ударил. Отлетел бедняга от миски и лежит на земле без чувств. А этот злыдень всё не угомонится, вытащил из машины дубинку деревянную, подошёл к Слишкомжарко и так сильно его ударил несколько раз, что он опять подлетел в воздухе и упал на землю.

– Ты что, замочил его?

– Точно, убил. Не шевелится.

Хотели они подойти к банному, но тот пошевелился и медленно встал. Вырвал дубинку у бандита и стал его бить. Голову ему рассёк, колено. Охранники тут же выхватили оружие и стали стрелять. Было видно, как пули рвут тело парнишки, одежда – в клочья, кепочка в кусты улетела. Когда они перестали стрелять, потому что кончились патроны, старший приказал: «В мешок его и закопайте, нечего озеро поганить. Убили животное, которое напало на человека. Самооборона». Принесли грязный мешок, затолкали туда парнишку и в лесу закопали. Где то место, никто не знал. Односельчанину, который банного выдал, дали тысячу рублей и наказали, чтобы он молчал. Только тот усмехнулся: «Конечно, буду молчать, что ж я, не понимаю…»

Когда он ушёл, дорогой его догнал старик-директор.

– Зачем ты это сделал?

– Пусть знают…

– Он ведь может их очень сильно наказать.

– Они мою собачонку ни за что убили. У меня кроме неё никого не было. Они её вот так же запросто из ружья, как каратели, фашисты проклятые.

– Может, предупредить их, кто знает, чем это всё кончится? Наши люди всё-таки, соотечественники, россияне, пусть и заблудшие.

– А ты – такой жалостливый? Предупреди. Скажи, так мол и так, а подстрелили вы, братки, не парнишку безродного, не юродивого, а самого Банного. Духа – нечистого. В мешок его засунули и грязной землёй засыпали. Одежду его порвали, кепочку в грязь втоптали. Что они тебе скажут? Хотел бы я посмотреть, в глаз тебе дадут или тоже пристрелят…

– Мы знаем, кто он. А они-то не знали.

– Так и я не знаю. Не знаю. Кто я? Бухгалтер. Моё дело – чужие деньги считать. А тут – дело научное. Или ты много знаешь? Может, фокус это, обман зрения. Нам что, сказали: «Вот оно, чудо-юдо! Смотрите, осторожнее». Мужики спьяну наболтали что-то. Кто-то видел. Где доказательства? Где? Совесть моя чиста. Знаешь, мне ведь бог здоровья не дал крепкого, в детстве пацаны проходу не давали, и в армию не взяли. Искать – ничего не искали. Как увидели, сразу белый билет выдали. Потом – техникум. Кого – в механизаторы, меня – в бухгалтеры. И на селе тоже житьё-бытьё. Кого-то поощряли, премии, фото в газетах, а бухгалтер, он что? Когда жена умерла, свет в окошке погас. Думал, руки наложу. Выжил. Скрипел, но выжил. И собачонка эта всегда со мной, будто сторожила, чтоб я, значит, сам себе чего плохого не сделал. Понимаешь? А они её пристрелили. Есть у меня способ защититься, я им воспользуюсь, и ты мне не мешай, Николай, не мешай. Я себя человеком почувствовал. Могу за себя постоять.

– Нет, я пойду, пойду, предупрежу… Совестно как-то. Не знаем, что он учудить может.

– Я тебя не держу. Понимаю. Интеллигент, тонкая материя. А я из крестьян, толстокож. Иди, иди. Может, поумнеешь, когда они тебе морду-то разобьют, чтобы голову не морочил. Идёшь?

– Пойду.

– Ну и дурак ты, ваше благородие. Ничему тебя жизнь, видать, не научила.

Они разошлись. Один бодро зашагал к селу, второй, всё ещё раздумывая и сомневаясь, плёлся к баньке, но не дошёл, в лес свернул.

* * *

Когда банного убили, батюшке сразу донесли. Вбежал к бандюганам – сам не свой.

– За что вы душу невинную погубили? Он же, как ребёнок был! Изверги!

– Ты что, поп, гонишь, что за предъявы. Нахристосовался к обеду? Кто кого убил? Мы не при делах…

– Как не при делах, а кто парнишку убил? Сколько людей видело!

– Кто, где они, люди-то? Кто их знает, где они были? Ты за свой гнилой базар отвечаешь, батюшка? Иди, проповеди читай, неровен час, ласты склеишь, отпевать некому будет.

– Пошёл вон!

Спустили с лестницы отца Иоанна, а он не унимается.

– Господь свидетель! Он вас покарает. В ногах моих валяться будете, придёт час, и скоро придёт. Проклинаю вас всех и от церкви отлучаю!

А те – ржут. Один штаны снял, ягодицы оголил, и к священнику повернулся.

– Приложись, батюшка, Христос Воскресе!

Священник остановился, гнев как рукой сняло с него.

– Бедные, бедные вы, опустошённые души… Кто ж вас спасёт-то?

Перекрестился и пошёл к себе. Когда ярость душит, гневом душа переполнена, лучше средства нет, чем работа тяжёлая. А работы в церковном дворе: начать – не кончить.

На что похож двор у реставрируемого храма? На стройплощадку, на склад, на всё, что угодно, только не на то, что было в далекую дореволюционную пору. Хотя и тогда иные священники концы с концами свести не могли. А уж сказки о толстом и жадном попе, что от Пушкина Александра Сергеевича, так это – сказки дворян для детей дворян. Иное смотри у Чехова или Лескова.

Отец Иоанн плотничал. В старых джинсах, рваной майке он обтёсывал бревно. Работал сосредоточено, не столько для дела, а так, чтобы отвлечься, пар, что ли, выпустить: «Не сдержался, в гневе был, плохо это. Людишки – дрянь, в крови по локоть руки у них небось, а всё равно – не дело».

В распахнутые ворота зашёл местный бухгалтер. Даже не зашёл, а явился. «Вот нечистая сила его принесла», – подумал отец Иоанн. Не то чтобы он его недолюбливал, просто хотелось побыть одному.

– Вечер добрый, батюшка.

– Добрый.

– Вот смотрю, ворота нараспашку. Дай, думаю, зайду. Не случилось ли чего?

– Что со мной может случиться? А и случится, все под Богом ходим…

– Не говорите, сколько вокруг событий… Столько всего… Про деревню нашу. Вон что творится.

– А что творится?

– Бандиты человека убили…

– Слышал. Нелюди…

Отец Иоанн промахнулся по бревну, топор вылетел из рук и упал в кусты. Он молча пошёл за ним, ничего не отвечая.

– Помните, в баньке на озере парнишка приблудный, его ещё Слишкомжарко звать стали, смешная такая кличка. И говорят, он ещё, вроде, из семьи банных, ну вроде лешего… Сказки, конечно, всё это. Болтают люди от скуки. Вы согласны, батюшка?

– От скуки, точно. От скуки всё делается. Людей убивают, воруют, грабят…

– У меня вот… Собачонку мою застрелили бандиты приезжие. Так просто, лаяла, говорят, сильно на них. Застрелили… А ведь это я им про парнишку рассказ…

– Ты? Ты-ы? Да зачем, для чего же ты сделал это? – отец Иоанн чуть по руке себе не саданул.

– Они – звери, звери. Собачонку мою просто застрелили. Шуточки такие. Им всё равно: что человека, что собачонку, – бухгалтер снял кепочку и вытер лицо, взмокшее от волнения.

– Он ведь – не игрушка, он человеком становился. Ты это понимаешь, окаянная твоя душа?

– Понимаю, потому и пришёл. Прости меня, батюшка, прости… Отмстить хотел, сейчас жалею, сильно жалею. Один я остался, совсем один. В голове помутилось, – бухгалтер мялся и думал встать на колени.

Батюшка замахнулся топором, так что бухгалтер поднял руку, инстинктивно закрываясь. Лезвие топора глубоко вошло в бревно.

– Уходи, не до тебя… Потом. Потом поговорим.

– Да, потом, потом…

Бухгалтер как будто в воздухе растворился, когда ушёл, Иоанн и заметить не успел: «Как чёрт является, никогда его не замечаю. Человека сам не замечаю, а на тех грешу. Плохо это, как плохо. Найти и извиниться? Не сегодня, потом. Потом…»

Бухгалтер быстро шёл, почти бежал по пыльной дорожке от дома священника: «А что, что – потом? Пусть они, пусть убираются… И я не жалею, не жалею. Пусть они пожалеют!»

V

События, как нитки на катушку, стали наматываться, одно на другое, одно на другое, начало уже не найти, и конца не видно. Прошло дней пять, наверное, после всего. В милицию, понятно, никто не обращался. Родных у Слишкомжарко не было, документов у него нет. А свидетелей убийства тоже, кроме как бухгалтера, не было, да и тот, как убивали парнишку, толком не видел. Только слухи.

Дело к обеду шло, магазин как раз закрывался, и покупатели расходиться начали. Выходят на крыльцо, разговоры, ничего особенного: кто с кем, кто у кого. Деревенские новости. Глядят, а по улице, магазин-то на центральной улице стоял, идёт кто-то. Ну идёт себе и идёт, мало ли что. Ближе, когда он подходить-то стал, парнишку в нём узнали: тяжело опираясь на посох, чуть припадая на левую ногу, и даже как будто бочком шёл он. А рубашечка у него на груди разорвана вся, дырки от пуль и кровь вокруг ран засохшая. Люди, глядя на него, стали креститься, женщины платки к глазам подносили, вздыхали: «Жалко-то как, изуродовали бандиты парнишку, что он им плохого сделал? За что его так?» Он прошёл мимо, не замечая никого и не сбавляя шаг.

«Наверное, к церкви, отца Иоанна ищет… к нему идёт печалью, болью своей поделиться», – перешёптывались в толпе, а потом… дети двинулись за ним… из любопытства, а за ними – несколько женщин, тоже как бы посмотреть, но идущих становилось всё больше, и шли, не спрашивая друг у друга: зачем? Из села к храму шла уже целая процессия.

Храм стоял чуть на въезде в село, на пригорке, с которого все красоты, как на ладони: и озеро, и лесочки, и река. Когда-то его окружала ажурная ограда из чугунного литья, которая крепилась на каменные столбы с навершиями из железа. Ограду эту поставили на деньги матери купца первой гильдии Катасонова. Купец-то сгинул в Сибири, поехал с товаром и сгинул. Вот мать его и подарила церкви ограду. Революцию, войну отечественную выстояла ограда, а перед гайдаром-чубайсом не устояла: в 90-е понесли её и свои, и чужие, на пункты приёма металла. Рвали ограду, что называется, «с мясом» – цепляли тросом к трактору и выдёргивали.

Ко времени передачи храма церкви многое успели: ограду почти всю увезли, кое-где и столбы развалили. В храме ворота выломали. Там ведь во времена колхозные дизельную электростанцию затащили, американскую. Прямо в алтаре поставили. В алтаре дизель с генератором стояли, а в основной части храма и в пределах склады разместили для удобрений. Над храмом знамя красное вместо креста развивалось. Кресты-то – ранее, в 1920-х годах поспиливали. Работала местная электростанция долго, а потом стали электричество тянуть, столбы ставить, нужда в ней пропала. Забросили её, простояла она до известных лет, и её сдали на металл. Меди там было: и проволока, и пластины на генераторе. Когда тащили агрегат, проём дверной расширили кувалдами.

У деревенских церквей свои дворянские истории: тайные венчания, ночные отпевания. Храмы, понятно, всё чаще помещики да купцы закладывали и строили на свои деньги, а чтили больше в народе. Потому что не было другого места, где общество деревенское собиралось бы и в горе, и в радости. Но главное, здание это с куполами синими или золочёными, с крестами да колоколенками вырастало будто само по себе, как деревце, травка, и без него не представлялось уже понятие Родины, как без протекающей речки, растущих берёзок, полей. Оно становилось частью окружающего мира, более того, частью жизни людей: от рождения до погоста.

Есть люди, которые предчувствуют события. Как будто приёмник в них встроен, и постоянно они в потоке информации: вдруг сердце защемит, или как-то не по себе станет, тревожно, и вот уж ожидаешь событие, и чувства тебя не обманывают. Хорошо это или плохо? В неведении спокойнее: живёшь и не знаешь, а придёт – разгребаешь.

Отец Иоанн чувствовал, что не закончились события для ставшего родным ему села. Как-то тревожно было на сердце, и помимо воли в голову стали проникать мысли, которые сбивали его, он не мог сосредоточиться, пока, наконец, не вышел с алтаря и не направился к дверям.

Распахнув церковные двери, он остановился на высоком крыльце и вгляделся вдаль: со стороны села по направлению к церкви шла странная процессия: возглавлял её некто в лохмотьях с посохом, сильно хромавший, а уж за ним, чуть отставая, плелись деревенские: дети, мужчины, женщины и даже дачники. Люди шли торжественно, как на Крестном ходе. Нет, лучше, естественнее, что ли, без праздничной показухи, когда идут, поддерживая некую традицию, но не повелению сердца. Шедшие что-то тихо пели. Нужно было петь, но, наверное, они не умели, не помнили, поэтому пение было как бы без слов, но петь хотелось. А когда уж подходили к храму, чистый высокий женский голос зазвенел: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!», и все идущие подхватили эти простые слова: «Святый Боже, Святый бессмертный, помилуй нас!»

Глаза священника наполнились слезами. Они текли ручьями весенними полноводными, а он утирал их ладонями, издали же казалось, что он накладывает крест на идущих, и, воодушевлённые, они повторяли ещё и ещё молитву.

«Боже мой, – думал священник, – я двадцать лет пытался достучаться до их сердец… Двадцать лет… А он, маленький, непонятно какого роду-племени, возбудил в людях такие высокие чувства… Чудо? Какая разница. Я пробился-таки к сердцу его, а через него ко многим сердцам. Пути Господни неисповедимы, вот уж точно. А могло этого и не случится. Так бы никогда и не испытал радости такой. Радости неизмеримой, безграничной».

Худой, измученный, в страшных лохмотьях, изорванных пулями и пропитанных кровью, будто сошедший с картин художников XIX века, Слишкомжарко подошёл к ограде и, подняв глаза на колокольню, замер: здесь он стал счастлив… а потом… Потом, как подкошенный, осел на коленки и припал лицом к земле. И все пришедшие тоже опустились на колени, крестясь то ли на храм, то ли на явившегося на землю родную новомученника. Они не знали толком, как надо, как правильно, но это было не важно. В этот миг будто мостики от предков далеких к ним сегодняшним, беспамятным и блуждающим во мраке безверия, переброшены были.

Отец Иоанн замер на крыльце, слишком необычайным и до слёз трогательным было зрелище это. А потом, очнувшись будто, сбежал с крыльца и встал на колени, как и все, позади парнишки. И слёзы вновь потекли по щекам его, и народ плакал. Все. Мужчины, женщины, дети зарыдали.

Вдруг ударил колокол. Сам. А потом загудел-запел, да так красиво, как никогда не пел. Все, как зачарованные, смотрели на храм, на колокольню, наслаждаясь звоном, а когда он прекратился внезапно, парнишка исчез, как будто и не было его с ними. Но чудо не исчезло. Осталось в сердцах людей.

VI

Эти часы глава районной администрации А-ского района Анатолий Дмитриевич Соболев с трудом выносил. Каждую неделю по понедельникам вечером ровно на два часа в его кабинет вползали, вталкивались, протискивались те, кого и людьми-то назвать язык не поворачивается – электорат. Вот они уж мажут своими одеждами стулья в приёмной, пропитывают её запахами, после которых на всю ночь будет открыто окно, а утром секретарша побрызгает каким нибудь дезодорантом.

– Анатолий Дмитриевич, приглашать?

– Подожди ещё немного, я с силами соберусь.

– Ха-ха-ха, – улыбается Верочка, ей тоже невмоготу сидеть там в приёмной и слушать стоны-ахи, жалобы, просьбы.

– Ладно, открывай стойло.

– На приём, кто первый, проходите.

Люди шли с разными просьбами. Деловые в такие часы не приходили. Им назначали в другое время и в другом месте. Эти же просители, как правило, безнадёжно ошибались, ожидая помощи. Секретарь добросовестно заносила информацию, чтобы завтра передать какому-нибудь чиновнику, а уж тот напишет ответ, от которого никакой пользы просителю. «Место в детском саду? – Пожалуйста», «Дом в аварийном состоянии? – Решим, ждите», и так далее, и тому подобное. Рутина-с. К семи часам вечера очередь поредела.

– Следующий, проходите. Ну где вы там?

Зашёл он. Анатолий Дмитриевич его сразу и не признал. Да и как признать того, кого с месяц назад по твоей команде расстреляли и закопали? Парнишка был одет в видавшую виды ветровку с надписью «Россия» на английском языке, бейсболку, спортивные штаны и кроссовки.

– Ну рассказывайте, молодой человек, не стесняйтесь. Может, водички? – начал Анатолий Дмитриевич ласково.

– Фамилия, имя, где живёте?.. – уставшим голосом заныла секретарша.

Молчание. Только взгляд.

– Ну что ж ты, парень, говори, поможем, если сможем. Присаживайся…

– Фамилия…

Молчание. Банник тихо и плавно подошёл к широкому столу, за которым сидел глава, и лёг на него грудью, голова к рукам районного главы.

– Эй, ты что? Встань, встань, тебе говорю. Расскажи, что случилось, мы для того тут и сидим, чтобы помогать таким, как ты, сиротам. Ну давай, парень, очнись…

– Фамилия… – настойчиво-устало требовала Верочка.

– Да погоди ты, Верочка, с фамилией. Видишь, он не в себе… – остановил её Анатолий Дмитриевич.

– Может, он больной?

– Может, и больной. Парень, как тебя? Ты болен? С тобой всё хорошо?

– Меня убили…

– Что?!

– Меня убили…

– Кто, кто тебя убил?

– Ты…

– Я? Ты в своём уме? Он – псих. Точно, больной. Надо кого-нибудь, позови там охрану, ещё покусает…

– Ой, сейчас, бегу…

Верочка застучала по паркету и протиснулась в дверь.

– Ну всё хорошо, сейчас врач придёт. Так кто тебя убил?

– Не помнишь? Ты… в бане, в селе нашем, – парнишка говорил на удивление понятно. Он поднял лицо и пристально стал смотреть в глаза Анатолию Дмитриевичу. Теперь Соболев его узнал…

– Ты-ы-ы… Но как? Жив, значит, остался… Это ты пожалеешь ещё. А сюда пришёл зачем? Пожалеть тебя, может, урод? Беги лучше, прячься в самую дальнюю нору и не высовывайся никогда. Иначе тебя найдут и сделают так, чтобы тебя больше никто не нашёл. Понял? Пошёл вон. Будем считать, что я тебя не видел. Так и быть. Или ты думаешь, что на меня можно надавить? Может, ты так думаешь? Ты – жалкое подобие… И человеком тебя назвать-то оскорбительно, обезьяной, и ту жалко. Вон пошёл!!!

Из-за двери показались два охранника.

– Ничего, ребята, ничего. Он сейчас сам выйдет. Правда ведь, выйдешь? Или, все-таки, помочь? Помочь, значит.

Глава вытащил телефон, запутавшись в носовом платке, ключах. Ну всё в одном кармане!

– Слушай сюда, у меня сейчас приём, и ко мне припёрся тот, ну тот, кто нам в бане мешал… Жив, сам удивляюсь. Давай сюда парочку, по-тихому его с заднего входа, и чтоб я его больше никогда не видел. Куда? Куда? Тебе сказать, или сам догадаешься? Всё. Жду. Быстро!

Вечер был испорчен. Анатолий Дмитриевич вышел из-за стола и подошёл к окну. Редкие прохожие. Машина ДПС на перекрёстке. И этот урод в его кабинете. Урод. Выжил. Нормальные люди от гриппа умирают, а в этого – из пяти стволов, в землю закопали, и – жив. Он повернулся и брезгливо посмотрел на парнишку, продолжавшего полулежать на его столе.

– И что ты у меня разлёгся? Ничего, сейчас приедут, разберутся с тобой. Фарш не оживёт. Скажу, чтобы тебя в мясорубке провернули и собакам скормили. Сдохнешь. Ну где ж они так долго? Сколько я терпеть буду эту падаль у себя в кабинете? Всё провонял уж.

Глава нервно взял телефон.

– Ну где вы? Долго я… Подъехали. Поднимайтесь, мешок не забудьте… И чтоб тихо всё было. Тут вам не баня, а Администрация.

В дверь кабинета робко постучали.

– Можно?

– Входите уж.

Вошли четверо. Встали у стены.

– Что встали? Пакуйте.

Они продолжали стоять, не шелохнувшись, вытянулись, руки по швам. Солдаты на посту номер один, знамени не хватало.

– Да… да вы что? Убирайте этого урода. Ну…

Братки не шевелились, а потом тихо открыли дверь и ушли.

– Да вы куда?! Куда вы? Идиоты… Вы что? Да я, я вас!.. – кричал он им в след, выскочив из кабинета. Но они шли, не оборачиваясь. Соболев вернулся, суетливо забегал по кабинету, натыкаясь на стулья, потом скрылся в комнате отдыха. Что-то пил, ругался полушёпотом. Опять звонил и ругался громко.

– Значит, ты так… по-своему… Ладно. Давай по-другому. Я ведь тебя понимаю. Да. Ладно. Там, в бане, мы были неправы. Ошибка вышла. Кто знал, что ты такой вот… Кто знал? Кто знал и послал тебя? А? Кто знал? Тот знал, чем всё закончится. Меня выжить захотели. А ведь могло случиться и по-другому. Значит, не сказки, что про тебя там рассказывали. Ты же мог нас всех там положить. Бойцы – в тебя, ты их – в порошок, ну и меня заодно. Ну ты понял? Мы здесь ни при чём. Слушай, давай на мировую. Ты говори, что тебе надо. Мы весь район, область на уши поставим. Страну! А? Как?

– Ты должен извиниться.

– Да, я извиняюсь. Прости, друг, что так вышло. Я этих вещей-то не знаю. Мы ж все атеистами воспитывались. Мало просвещён. Дай время, исправимся. Давай, говори, что, как. Сделаю, что могу.

– Жить по-человечески, по-правильному, как в Библии.

– По… по… человечески? Да уж пробовали! По-человечески… И церкви ставили и ставим, скоро свободного места не останется – церкви, мечети, синагоги… Ничего ж не меняется. Люди как были скотами, так ими и остались. Им – что икона, что знамя красное – один хрен. Ты пойми, ты сам-то – кто? Кто ты? Святой? Тебя не существует, ты из тех, из дохристианских, из былин языческих. Ты нашего мира не знаешь. У кого ты учился, у попа? А он кем был, поп твой, до перестройки? Небось, партбилет в кармане носил, а сейчас крест нацепил. Хочешь людям помогать, давай. Я тебе могу такое устроить, ты для своих там в селе… Тебя на божничку вознесут… Не буду я это село трогать. Пропади оно пропадом. Оставлю тебе. Ну что, по рукам?