Поверх операционных столов кровь даже не смахивали, не успевали. Алая лужа с ладошку толщиной сама скатывалась со стола в большущую кастрюлю прямо под ноги хирургов.

Врачи и медсёстры в окровавленных и грязных то ли халатах, то ли рубищах стояли на деревянных крышках от снарядных ящиков.

Наркоз был эфирный, да ещё когда заканчивался морфий, раненный, которому вживую вырезали нутро или ножовкой отпиливали ногу, орал что есть силы благим матом.

Чтобы удержать его от буйства и завершить экзекуцию, на подхвате стояли четверо дежурных бойцов, которые менялись каждые полчаса. Обхватив конечности страдальца скрученными бинтами, они цепко удерживали жертву и не позволяли вырваться.

Глушили это варварство водкой или спиртом.

Если раненный не умирал от болевого шока, то после расчлененки его выносили в общую массу «выздоравливающих».

Других вариантов не было.

Рентгена тоже не было.

Чтобы найти осколок, хирургу надо было шарить в живом теле зондом или пинцетом. Можно было и просто руками. Обмывать и дезинфицировать ладони не хватало времени. Поэтому, «и так сойдёт». Конвейер должен был работать бесперебойно, безостановочно.

Ящик за ящиком оттаскивали санитары из-под стола отрезанные человеческие руки, ноги, пальцы, кости, куски плоти, органы и кишки.

Закапывали все это хозяйство поблизости. В неглубокой выкопанной яме. Но грунтовые воды подпирали «запчасти» наружу. Так и торчали из-под земли человеческие конечности.

Зимой прогнивший «фарш», вроде бы, не ощущался на запах. Летом же, это была невыносимая вонь с обилием мух и всякой другой ползающей, летающей кровопитающейся дряни.

Санработники валились с ног от усталости.

У врачей руки покрывались коркой из высохшей крови. Пальцы с трудом удерживали медицинские инструменты, руки костенели от постоянного напряжения.

На лице докторов наблюдалась постоянная хроническая усталость, а глаза выражали безразличие к происходящему.

Непонятно, как выдерживали медработники по двадцать часов в сутки изо дня в день. До обмороков.

И, какой человек, сможет выдержать этот адский и самоотверженный труд?

Лекарств катастрофически не хватало.

Перевязочный материал шёл по нескольку кругов использования. Бинты снимали с умерших людей, отстирывали, кипятили, а высохнуть им уже не приходилось. Беспрестанная сырость. Да и очередь из раненных солдат вовсю подпирала на перевязку.

Всеми признавалась неэффективность лечения. В медсанбате только и делали, что отрезали, вырезали, зашивали. Когда врач смотрел на бойца, даже будучи здоровым, человек сразу скукоживался. Ему казалось, что вот-вот, прямо сейчас ему что-нибудь отрежут, ведь вся обстановка эскулапов располагала к этому.

Однако жажда жизни у людей была неистребима.

Но, при отсутствии самого необходимого смертность от сопутствующих ранам болезней была колоссальной. Клиническая картина раненных солдат, не вызывала оптимизма.

Выжить в бою, это было ещё не самым главным.

Ещё более героический поступок надо было совершить, чтобы остаться в живых и уцелеть в медсанбате. Кровотечения, гангрена, сепсис, воспаление лёгких и инфекции толкали все новые и новые жертвы на край братской могилы.

Бывало, что после трёхдневного боя через дивизионный санбат проходило до тысячи раненных бойцов.

В таких случаях в воздухе постоянно витал тошнотворный тяжелый дух свежей крови.

Палаток не было. Накидок, тентов, одеял, покрывал, а тем более спальных мешков, соответственно, тоже.

Раненые бойцы притулившись, ждали своей участи прямо на земле. В лучшем случае, под навесом или на подстилке из веток.

Для сбора дерьма, каких-либо уток, специальных тазиков, ведерок или клеенок не было.

Раненые смиренно и безропотно лежали в лужах из смеси крови и испражнений, опять же своих, смешанных с соседскими. Со вчерашними и, уже протухшими, позавчерашними.

Измождённые и обессиленные бабушки, а то и молодухи из местных выгребали загаженную взвесь прямо из под лежачих раненных. Собранное и дурно пахнущее месиво выливали в соседнее болотце. Так и воняло оно по соседству. Зимой меньше, летом больше.

Резиновых перчаток у сестричек не было. И в жару, и в холод рукава ободранных халатов были постоянно закатаны.

От щелочи и постоянной влаги руки были в глубоких трещинах. Если внимательно присмотреться, в глубине раны можно было разглядеть розовое и живое человеческое мясо. Странное дело, но ужасные трещины у них не кровоточили.

Несомненно, простые русские бабы переносили невыносимые страдания. По своей остроте физическая боль не уступала боевому ранению. Но слез у героических женщин уже не было.

Они же все были матерями. Поэтому, мокрота появлялась на щеках от жалости к умирающему желторотому солдатику, зовущему маму.

Если не зима, вокруг медсанбата зловоние стояло невыносимое.

Зелёные мухи сносили свои личинки прямо в загноившиеся раны, или прямо на окровавленные бинты изуродованных и искалеченных бойцов. Через несколько часов неподвижного лежания черви уже ползали по телу солдата, заползая в ноздри, уши, приоткрытый рот.

Если вовремя их не смахивали, то черви начинали выедать глазницы покалеченного человека. Если боец был без сознания, опарыши выедали ему глаза в первую очередь. А там и до кровоизлияния в мозг было уже недалече.

От чего преставился солдатик, никому уже было не интересно. Помер и помер, служивый. Закопают в общем погребальнике, вышлют домой похоронку и снимут с довольствия. На этом завершалась ратная история героя войны. Или не героя, кому какая разница. Вычеркнут из списков, спишут со счетов, зато у других шанс выжить в медсанбате появится.

Всех раненых людей санработники старались группировать по диагнозу ранения.

У ельничка могли лежать с ампутированными конечностями. Из них кровь сочилась не переставая. Многие так и умирали от потери крови.

Под орешником укладывали бойцов с брюшными ранами и упакованными в бинты, как в корсеты.

Далее на досках от ящиков располагались «позвоночные».

Поодаль, с забинтованными, как коконы, головами неподвижно покоились «черепно-мозговые»…

Большинство раненных солдат лежали на земле голыми. Разодранные штаны, гимнастерки санитары взрезали и выбрасывали без возможности восстановления. Исподнее шло сразу на бинты и тампоны.

Летом тяжёлых прикрывали каким либо тряпьем. Так и лежали они в зловонном смраде. В самой гуще кровососущих. Бедняги смиренно ожидали своей участи.

Зимой из одёжки прикрыть их было возможно только шинелками. Тёплых землянок катастрофически не хватало. Вовнутрь заносить-выносить раненых и умирающих становилось большой проблемой.

А, впрочем, других вариантов выжить у них попросту не было.

Где-то в конце мая 1942 года случился снег и землю подморозило. После боя раненных не успевали обрабатывать и сотни человек лежали на земле, на лёжках из лапника ели, на прошлогодней листве. Поутру большинство раненых окоченело насмерть.

В преддверии зимы 1942 года была предпринята еще одна попытка перерезать Рамушевский коридор. Войсковая операция была безуспешной.

Болото и лес, настил и дорога к передовой были покрыты снегом.

Раненным, с поля боя до дороги в медсанбат еще надо было добраться. Некоторых раненых, везли повозками, другие бойцы ковыляли сами. По инструкции, в теории на одного тяжёлого надо четверых здоровых. С ума, что ли сошли? В реальной жизни всё было наоборот.

Вот и тащили бойцы сами себя. С трудом волочили по сугробам и застывшей земле изувеченные и израненные тела с безжизненными конечностями. Частенько, просто на карачках.

В подавляющем большинстве своем раненные спасали себя сами. Других шансов судьба им не предоставила.

Кто-то уже в судорогах умирал в паре шагов от дорожной колеи. Бесчисленное количество трупов лежало на всех подходах к спасительной дороге, ведущей к медсанбату. Все искренне верили, что, если доберутся до заветного знахаря, то спасение будет неизбежным.

Так ли это было? Что-то сомневаюсь я шибко.

К концу дня это была уже не дорога, а окровавленное полотно трёхкилометровой длины, с окоченевшими трупами на обочине.

Раненому бойцу повезет, если с поля боя сразу отвезут в госпиталь. Но в полуторку входило всего четыре-пять тяжелых, а с подводами была вечная проблема.

В то же время, представьте себе на бездорожье многокилометровую колонну из санитарного транспорта. Сладенькая, беспомощная цель для немецких «Юнкерсов», не правда ли?

Поэтому тяжёлых санитарных складывали штабелями. Друг на друга.

А по ночам старались в бешеном темпе вывезти на подводах в госпиталь, в тыл. Подальше от передовой.

Если повезёт и силы ещё есть, выживут. Здесь-то по любому никаких условий и быстрый конец неизбежен.

Сами понимаете, что после таких садистских мук, отсев в медсанбате был катастрофически громадным.

Но это была страшная и неизбежная правда войны.

Зубная боль, если случалась, могла любого поднять в атаку и бросить на амбразуру дзота. Адские страдания выдержать было не возможно.

А способ лечения был всего один-единственный. Это удаление больного воспалённого зуба. Новокаина тогда не было.

Больные орали так, что шишки с деревьев сыпались. Если страдалец трепыхался и буянил уж слишком сильно, парочка дежурных служивых крепко-накрепко удерживали больного на стуле. Чтобы не рыпался. Ни-ни!

А для них самих, костоломов, сотка спирта от врачевателей становилась не лишней.

Психологически лечить зуб было всё равно лучше нежели тебе без сожаления оттяпали бы ногу.

Но для избранных командиров, говорят, можно было, и подлечить зубы.

Электричество подавал дизель при дивизионном санбате.

В отгороженном уголке перевязочной стояло кресло а-ля парикмахерская. Для стоматологов и цирюльников кресла делал один и тот же завод.

Как на допросе в НКВД автомобильная фара слепила прямо в глаза больному и выпаривала его вспотевший лоб.

А сама бормашина была создана на тракторном заводе с ремённой системой передач. Эта конструкция давала низкую скорость вращения бура и сильную вибрацию одновременно.

Сквозь витающий запах гноя и крови можно было сразу учуять запах горелой кости и палёного мяса с дымком. Изо рта «счастливчика» можно было наблюдать курящийся парок. Это была микроскопическая костяная пыль, которая хочешь, не хочешь, а забивалась в ноздри больному.

Материал для пломб был недолговечным, изготовленным ещё по рецепту 19 века, поэтому пломба держалась всего-то несколько недель или месяцев. При удалении зубного нерва использовался мышьяк, тоже из 19-го века. Но больным «зубникам» от этой экзекуции было не легче.

Больной ноющий или зудящий зуб становился для солдата на войне настоящей проблемой, если не сказать больше. Трагедией! Смерти подобно, когда открывался свищ, неожиданно опухала надкостница или корень зуба срастался с костью челюсти. Опухоль разрезали снаружи, через щеку и долбили обычным, столярным зубилом. Обычным плотницким молотком. Долбили так, что за версту было слышно. Кстати, этим же самым «молотобойным» способом проводили и трепанацию черепа.

Однажды ранило взводного. Пришлось мне тащиться в санбатовскую палатку за картой двухкилометровкой. Захожу, а там ор стоит невыносимый. Два амбала держат за спиной руки у сидящего на стуле бойца.

В рот бедняге сбоку была вставлена фанерка, чтобы пасть свою не закрывал. А хирург, в свою очередь, попеременно то скальпелем, то ножницами с привязанной к их концам петлёй из нитки обычного троса подрезали в горле распухшие от воспаления гланды.

Видимо, по случаю эскулап зацепил какой-то кровоток. Из гортани вырвалась алая струя крови прямо на удерживающих горемыку бойцов.

Чтобы не видеть страшную экзекуцию, я схватил лежащую на столе планшетку, рядом с банкой из-под тушёнки доверху набитой окурками и скорее дёру из помещения.

Будучи в шоке от увиденного кровавого зрелища, трясущимися руками при входе я закурил с местными санитарами по козьей ножке. Те мне толково, обыденно объяснили, что у солдатика так и так не было никаких шансов избежать операции. Распухшие миндалины напрочь закрывали дыхательное горло и солдат мог, совершенно очевидно, умереть от удушья. Вот такая тривиальность на войне. Не от пули так от простуды можно было запросто откинуть кони.

От переднего края до медсанбата было далеко 3—5 километров, а кругом болото. Поэтому при ранении первую помощь санинструкторы оказывали здесь же, на передовой в блиндаже потеплее.

Да и что такое медсанбат? Там на 85 процентов работали врачи-хирурги. У них одно лечение: или вырезать, или отрезать. Но всё равно, при ранении других вариантов у нас не было.

С 1942 года началась эра антибиотиков, в СССР синтезировали пенициллин. Но на войне мы его так и не увидели. Приходилось лечиться дедовскими способами или народными средствами.

Не поверите, но на обширные и рваные раны накладывали хлопчатобумажную ткань, смоченную в растворе… обычной поваренной соли.

Раненные орали благим матом, но это поголовно помогало избежать гангрены. На третий-четвёртый день рана становилась чистой. Если у солдата был ещё перелом, тогда сразу после снятия солёной повязки раненную руку или ногу гипсовали и пациента отправляли по-возможности в госпиталь. Нужна была всего одна чайная ложка соли на стакан кипячёной воды.

Солевая повязка обязательно должна была быть «дышащей». Солевой раствор поглощал жидкость из раны, оставляя нетронутыми эритроциты, лейкоциты и живые клетки крови и тканей.

Когда не хватало крови, солдатам переливали… морскую балтийскую воду, которую привозили в бочках. Процедура была популярной и действовала очень успешно, потому что крови не хватало всегда.

Солевой раствор морской воды содержал практически всю таблицу Менделеева и был близок по составу к человеческой крови.

Морская вода активизировала все человеческие процессы, протекающие в организме, укрепляла иммунитет и помогала ему бороться с возбудителями различных заболеваний.

Минералы в ней содержались в ионизированной форме, поэтому она оказывала ощелачивающее действие на организм, что положительно сказывалось на состоянии здоровья.

Однако, шутить с этим было нельзя. Процедура годилась лишь на очень короткое время.

Парафин применяли при отёках после ранений, при долго не проходящих язвах, при поражениях периферических нервов, при гнойных ранах и свежих переломах.

Методика была такова.

После обработки раны спиртом и йодом кисточкой наносили разогретый парафин. Сверху накладывали бинт, повязку, также пропитанные парафином. Это позволяло оказывать продолжительное и глубокое тепловое воздействие на кожу, мышцы и близко расположенные внутренние органы. Тепловые процедуры оказывали болеутоляющее и противовоспалительное действие.

Обречённые раненные скулили втихушку и с надеждой смотрели на необычную повязку. Врачи им втолковывали, что капилляры должны расшириться, улучшится кровообращение, активизируется обмен веществ, кости срастутся быстрее, а раненные нервы стянутся.

Раненным оставалось только верить и надеяться.

Разорванного, раненного бойца с болевым шоком укладывали так, чтобы голова была выше тела.

Здесь же на «передке» рану обезбаливали с помощью хлорэтила.

И только в санбате была возможность применить эфир и хлороформ.

В любом случае, это были садистские манипуляции. Часто со смертельным исходом. Но шанс остаться в живых всегда оставался.

Матросы из ленинградского пополнения принимали Балтийский чай, это специальный такой «окопный коктейль». Дурные навыки не забылись ещё у некоторых с Первой мировой войны и подавления мятежа в Кронштадте.

Могучая гремучая смесь спирта с «марафетом» (при наличии кокаина) давала возможность не спать сутками. Не знать усталости. Штурмовой роте без страха идти в атаку, штабисту сутками корпеть над картами, разведчикам накручивать по тылам противника километры. При его использовании практически не ощущалась боль.

Если «нюхара кокс» имелся в наличии, его, по возможности, использовали даже в качестве анестетика при хирургических вмешательствах.

По приказу командира, иногда, солдат поили отваром мухомора. Этот настой обладал возбуждающим действием на центральную нервную систему и помогал бороться с усталостью, страхом.

Перед боем для бодрости любые средства были хороши. А выживет ли солдат, далеко было не ясно.

По сговору с командирами, в санбате могли выдать концентрированные амфетамины. При наличии, неприкосновенный запас (НЗ) держали на «крайняк». Это разведчикам, танкистам, бронебойщикам.

Амфетамины вызывали прилив сил, повышали работоспособность, снимали усталость и повышали бдительность.

Но была и другая сторона медали.

После времени их действия терялся аппетит, учащалось дыхание, могла возникнуть депрессия, апатия с отягчающими последствии. При наличии оружия, это было очень опасно.

От заразных венерических болезней в медсанбатовском ларьке среди прочих зелёнок, йодов и мазей предлагались УПРХИМПРОМовские презервативы. В пергаментной бумажной упаковке их находилось целых две штуки. А на титульной стороне пакетика было написано: «РСФСР. МОСОБЛСОВНАРХОЗ. БАКОВСКИЙ ЗАВОД РЕЗИНОВЫХ ИЗДЕЛИЙ. Ст. Баковка Калининской ж. д.».

Поговаривали, что высокое начальство могло себе позволить расслабиться при помощи трофейных итальянских изделий из тончайшего индийского батиста.

Триппер…

Случалась в наших рядах и любовная зараза. Гонорею (триппер) лечить народными средствами было бесполезно. Единственным спасением для солдата были антибиотики. Сами понимаете, они были на вес золота.

Наш старший военфельдшер воевал с этой «залётной» инфекцией достаточно просто. Вкалывал страдальцу в задницу пару кубиков молока. Дальше у закаченной в тело жидкости начиналось брожение. Температура у бойца поднималась до сорока и выше. При такой температуре тела никакие бактерии уже не могли выжить.

А на следующем этапе эскулап уже боролся и лечил сам гнойник на пятой точке. Достаточно изуверская метода, но других вариантов у нас не было.

Сифилис…

Если же определялся сифилитик, то его срочно забирали и выводили из всех видов довольствия. Это означало одно, что мы его больше никогда не увидим.

Поговаривали, что для таких больных были созданы спецлагеря. Там их уже никто не лечил. Для них был только один путь в штрафбат, или штурмовую роту на погибель.

Нет человека, нет болезни.

Однако, скажу вам, что…

Когда диагноз «сифилис» был налицо и становился приговором, пройдохи от медицины предлагали достаточно «мутную» панацею. Не за просто так, конечно же. Весьма эффективный способ лечения был парами ртути!

В этом случае на голову несчастного страдальца надевался герметичный колпак, под который запускалось «лекарство».

Сифилис излечивался моментально.

Другое дело, сколь долго жили пациенты после такого «лечения»? Об этом «врачи» умалчивали.

В то время все жили от приказа до приказа.

От боя до боя.

От атаки до атаки.

…Утром стали поступать раненные. Их размещали на открытой поляне. Просто на сырой осенней земле. Санитары подбрасывали под неподвижные тела лапники хвойника. Кому-то везло больше. В лучшем случае, их размещали на носилках.

Врачей не было видно и перевязками, никто не занимался.

На краю поляны в деревянной заимке стоял шум, гам и хохот. Это начальник медсанбата, полковой комиссар и некоторые избранные врачи мертвецки пьяные отмечали праздник революции.

Перед ними стояло ведро спирта. Эти залившие шары, ужравшиеся в дупель животные ничего не в состоянии были воспринимать, а тем более правильно организовать работу медсанбата.

Пилот фашистского «Мессершмитта-110», разглядевший среди деревьев раненых красноармейцев, прилетал трижды на дню. Видимо, выполнив лётное задание, летчик развлекался для себя. Жизни радовался, подлец.

«На бреющем полёте, он высовывался из фонаря кабины и строчил вниз из автомата. Было видно, что магазин для патронов круглый.

Лётчик куражился, смеялся и убивал раненых из нашего же автомата ППШ.

Но к вечеру сильно похолодало, и пошёл сильный дождь. Вода из болота подтопила поляну, образовались глубокие лужи.

Выжившие после обстрела немецким лётчиком раненые захлёбывались и умирали от переохлаждения. Тихо и не заметно. Молча, вздрагивали, вытягивались и замерзали. А до спасения им было рукой подать.

Рядышком оно было, спасение и, возможно, жизнь. Только была она сегодня к ним равнодушной, безразличной и беспощадно пьяной.

А через месяц, командир медсанбата был награждён орденом «За отличную работу и заботу о раненых».

Приказ о награждении подписал и представил в штаб дивизии полковой комиссар, коммунист Лукьянов.

Авоська и нахренаська – друг в одном окопе с изуверами-парашниками

На войне, как и в мирной жизни, случаются разные невероятные истории. Именно здесь наиболее остро проявляются человеческие слабости и достоинства. Предлагаю вашему вниманию злоключение, которое случилось в миномётной роте нашего 517-го стрелкового полка.

По воле случая тогда мне пришлось стать свидетелем этой жуткой военной драмы. Прямо на глазах разыгралась маленькая трагедия большой войны.

В минометной роте по штату было положено шесть единиц тягловой силы, ездовых лошадей. Их основной обязанностью являлось перемещение двуколок со всем батарейным скарбом. Лошади у нас были самые разномастные и, по большому счету, неприхотливые. Родом все были из сельских подворий, и поэтому тяжкий труд на войне был им не в тягость.

Исключение составляла лошадь, служившая на нашей батарее. По всему чувствовалось, что она благородных кровей. При отступлении, сноровистым глазом её приглядел ездовой Колчин. Деревенская старуха, во двор которой прибилась лошадь, не возражала её служению в Красной Армии. Кормить-то все равно было нечем.

Но, правда, у кобылы имелся серьезный недостаток для солдатчины. Она была белого окраса. При боевых действиях, этот фактор становился явной демаскировкой и приходилось с этим явлением считаться. Но ездовой был не промах и где-то раздобыл обрывок маскировочной сети с крупными фрагментами листьев. В случае опасности, при штурмовке наших позиций «Юнкерсами» он тут же набрасывал ячеистую мотню на круп лошади. Эффективное было укрытие.

Всем миномётным взводом мы долго подбирали кличку нашей красавице. Но Колчин прекратил все дебаты по этому поводу

– Имя ей будет Ласточка, – сказал он, как отрезал.

Никто из служивых не возражал. Да и бесполезно было. Это же был сам Колчин, тот ещё неуступчивый вояка.

Выглядела борзая коняга изящно. Высокая, с грациозной шеей, красивой осанкой и гордой походкой. Одно загляденье тонкие, стройные, прелестные ноги. Белоножка. На холке длинная грива, хоть косички заплетай. Хвост, бывало, выдавал ее настроение: взмахнет недовольно и отходит в сторонку с обидой. Но характер был у нее покладистый, незлобливый. Оттает и снова тянется для общения. Губами фыркает, причмокивает. Одно слово, была дружелюбной.

Говорили, что служила она всю жизнь в цирке и оказалась списанной по возрасту.

В затяжных боях конца 1942 года под Демянском, что у Старой Руссы трудно было определить линию фронта. В своем постоянном состоянии она была зафиксирована только на земле, подходящей к болотам. Но там оборона фрицев была сильнейшим образом укреплена.

Территория трясины и островки на ней были разменной монетой. Сегодня утром можно было находиться с одной стороны огрудка, вечером с другого краю по гати уйти на следующий островок. Но через пару деньков вернувшись на прежнее место, встретить там немецкий арьергард. Тут же между противоборствующими сторонами завязывалась ожесточенная перестрелка. А в таких скоротечных, малокровных но, в то же время, злобных и разъярённых боях, как говорится, кто шустрее.

После того, как красные стрелки отбивали у врага окруженный трясиной клочок земли, нашей задачей было, как можно быстрее разместить на нём минометную батарею.

Боевой расчет всё делал сноровисто.

Укладывали плиту, устанавливали ствол, опоры, поодаль размещали боекомплект миномёта. Наводчик по координатам наводил на цель. Звучал первый пристрелочный выстрел. По связи взводный лейтенант принимал корректировку. Второй выстрел. Третий. Пятый…

А дальше торопись, поспешай только в ствол мины забрасывать.

И пошло-поехало. Понесла-а-ась…

Мы успевали сделать едва-едва до пятидесяти выстрелов и «делай ноги» с рассекреченного островка. «Вали» быстрей подальше и уноси свою матчасть. К таким марш-броскам уже привыкли. Стерпелось.

Только за нами успокаивались болотные омутки, а в ответку уже прилетали первые немецкие мины. Они противно выли в воздухе, словно ишаки. По характерному звуку мы уже заранее знали, где упадёт. То ли булькнет в болотной жиже, а может быть и взорвётся на островке «привет» от фрица. В любом случае, приходилось держать ухо востро.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4