Химия любви

А он продолжал:

– …А потом мы купим пиратскую копию порнофильма «Home-Video», где увидим себя и в Чемале, и здесь…

Все же я удержала себя в сознании. Самообладание у меня имеется.

Он опять захохотал, повалил меня на снег, на две шубы – мою предварительно сумел стащить с меня.

– Так ты не боишься – вдруг нас снимают? – не унимался он.

– А ты? Я – не замужем, а ты – женатик.

Так я держала удар… И проводила разведку боем. Я – не просто провинциалка, я – умная провинциалка.

Он сказал:

– Всему свое время, – и засмеялся открыто и громко. Мне показалось, что от его смеха снег с мачтовых сосен посыпался. Хотя, возможно, это был верховой ветер. Засмеялась и я. Мы упали на наши шубы, и наши две души, два тела соединились, как всегда – нежно, трепетно, преданно. И бескорыстно.

* * *

«…Видишь, маленькая: все мои последние письма говорят о том, что я окончательно спятил. То есть я – ненормальный. А ты?

Повторюсь (но лишь потому, что это гложет): самое страшное для меня – ошибиться в тебе. Но здесь я ничего уже поделать не могу: я уже выпрыгнул из самолета. Назад впрыгнуть нельзя. Одна надежда – парашют (то есть ты) не подведет, и я не разобьюсь. (И опять же повторюсь: даже если парашют не раскроется, все равно ни о чем не пожалею.)

Пишу тебе редкими урывками, так как… Сама понимаешь.

Ночами в голову лезут разные глупости, хотел о них написать, но – стесняюсь. Скажу при встрече, глядя в любимые глаза.

Мне кажется, мы с тобой должны говорить как можно больше. И тогда дойдем до уровня жестоких игр, которые подразумевают (из-за предельного уровня откровенности): ближе друг к другу люди быть не могут. Другой, очень важный вопрос: что делать с этой близостью? Как жить дальше? Ведь гарантий никаких не даст никто – кроме самих, близких, мужчины и женщины. Рассчитать и прикинуть… как-то… что-то… Невозможно. Разве что отказаться раз и навсегда от любви. Или ждать – как это делаем мы. …Хотя – нет, мы с тобой не ждем, мы куда-то лезем, идем, ползем, летим туда, что называется terra incognita – земля неизвестная. И сердце заходится от ответственности, безответственности, страха, смелости и радостной жути. Что-то будет…»

* * *

«…Ты справедливо говоришь о том, что при всем при том голову терять не нужно. И я пытался так себя вести (то есть не терять головы). Теперь надеюсь и на твою помощь… А тяжелых писем больше писать не буду.

Надеюсь, что ты помнишь о том, что в Горном всегда смогу хорошо зарабатывать – я много чего умею и уже много чего придумал…

Мне кажется, что мы с тобой, стиснув зубы, должны терпеть как можно дольше – не хочу несколько (много!) судеб. Если нам потом покажется, что мы вели себя достойно и по-прежнему любим друг друга – вот тогда и попросим благословения у Неба, у Бога…

По идее, я не должен писать тебе – но тогда чувства не будут ничем подпитываться и начнут умирать.

У нас много чего не случилось: не научил тебя вальсу, не дарил букеты цветов, не возил за рубеж, не предложил заняться любовью где-нибудь за пределами нашей постели – это не похоть, а постоянное, навязчивое желание раствориться в тебе.

…Ты взвесь все, посоветуйся с теми, кому доверяешь. И прими свое решение».

Глава четвертая

Физиологию с головы и до пят я пою,

Не только лицо человеческое и

не только рассудок

Достойны Музы,

Но все Тело еще более достойно ее,

Женское наравне с Мужским я пою.

Жизнь, безмерную в страсти, в биении

в силе…

У. Уитмен

…Я отвлеклась. Тогда, в Горном, перед самым первым нашим расставанием, после Чемала, он сказал:

– Давай где-то присядем. Выпьем по чашке кофе…

Мы присели в уличном кафе. Мне – кофе, ему – пиво. Я не беспокоилась: он – взрослый мужчина, умелый, опытный, умный; он сам знает, что можно, что нельзя за рулем.

Молчали.

Потом он вдруг сказал то, чего я боялась, но чего хотела – до дрожи в коленях. Он сказал:

– Пора. Но знай: я тебя люблю.

И я опять поплыла. Но сделала вид, что владею собой. Мне помог удержаться вопрос, который сам по себе возник – даже не в голове – в подкорке: «А вдруг из этого что-то полезное для меня получится?..»

Я промолчала. Допила свой кофе. Он – свое пиво.

Он довез меня до моей школы – так я попросила, чтоб оставить свои вещдоки (по версии для мамы я была у подруги, а там нужны совсем другие вещи, чем те, что брала я в Чемал…).

Я шла от машины к школе, ноги были как стопудовые гири, я чувствовала – назад бы они побежали быстро и легко: я оглядывалась, ловила его взгляд, сердце мое больно и сладко падало вниз, в желудок, потом поднималось… Наверное, это было предчувствие чего-то большого, судьбоносного и большого счастья, и большого горя… Хотя – лукавлю. Тогда я ощущала лишь счастье и предчувствие еще большего счастья. Больше – ничего.

Так и случилось.

Мы не договаривались ни о чем, ничего не обещали друг другу, но я не выдержала – уже на второй день отправила ему несколько сообщений на сотовый телефон. «Ты для меня все. Очень скучаю. Но разрушать семью не буду. Мне было очень хорошо с тобой». Я тогда не знала, что он не пользуется этим достижением НТР, у него есть секретарь, который сам (сама) все знает, все умеет и его – Его – не загружает лишним. (НТР – научно-техническая революция, про это я сдавал экзамен в институте.)

А потом, через два дня еще отправила такие слова: «Хочу украсть тебя. Приезжай, пожалуйста». Конечно, глупо, но так оно и было. Это был опрометчивый, греховный шаг – но такой желанный… сердце сладко замирало.

Через долгих два дня он позвонил из машины:

– Еду. Встречаемся в Бийске, в гостинице. В 1 час 25 минут на входе.

Он приехал в 1 час 26 минут, я вышла – как и положено даме – с опозданием на 1 минуту. Весь путь он одолел за три с половиной часа. Он не быстро ехал, он – быстро летел. Мы поднялись в номер, который я сняла – будто супруги, которые вместе прожили не три счастливых дня в Чемале, а три всякоразных десятилетия…

Сначала горячий душ – с каким наслаждение я мыла его уставшее тело, грудь с густой порослью, все остальное… Он стоял, как уставшая лошадь, склонив голову. По моей команде молча поворачивался.

Эти моменты, он, его глаза, руки… о таком подарке от жизни я и не мечтала. И в следующий миг я испугалась другой мысли, другого жуткого желания: мне захотелось обладать им всегда. Всегда. Всег. Да!.. Но тогда я еще не понимала, что такого не может быть никогда – по вполне объективным причинам. Ни-когда. Ни-ког… Нет!

Потом, постепенно, его тело помогло узнать мне свое, его особенности и возможности. И я до сих пор ему благодарна.

Позже мы долго, молча лежали на неудобной кровати, обдавая друг друга обжигающим дыханием. Потом сообразили – и перебрались на пол, предварительно бросив на ковер одеяло с одной кровати и накрывшись одеялом с другой.

Потом, перед утром, он сказал:

– Пойдем-ка на воздух – такие рассветы запоминаются на всю жизнь. Как элементы счастья.

Элементы счастья…

Я ему поверила и пересилила свой сон, и не пожалела.

…Утро… тепло-серое, монохромное, со звонкими голосами проснувшихся птиц, с пустыми столиками на веранде пригостиничного бара, с одобрительными и понимающими взглядами барменши и охранника (они накинули мне – на всякий случай – легкую куртку на плечи), с рюмкой водки ему и бокалом вина мне, с апельсиновым соком и чашкой кофе – это утро подняло меня высоко над собою, этим городом, этой – другой – вчерашней – жизнью.

Я уже почти поверила в возможность жить по-другому – как в сказке, как в моих мечтах. Когда рядом сильный, умный, видный, умелый, состоятельный во всех смыслах и состоявшийся, авторитетный мужчина, который обнимет одной рукой за плечи – как крылом укроет, – а другой разведет все свои и мои (наши!) проблемы… В детстве и юности я в мечтах такого называла «мой принц на белом коне». Потом я этими словами начинала письма ему.

Про «почти поверила» – потом; а в тот день мы немного поспали. Потом сходили в банк поменять, как он сказал, «еврики», что остались после командировки, – других денег у него не было, это была заначка. Потом пообедали, потом опять упали на пол, на все то же одеяло… А потом и день подошел к концу.

Мне нужно было ехать в Горный, ему – в свой Новосиб. К семье, к жене. От меня. От нас.

…Хотя я однажды уже давала себе слово с женатыми не связываться… В гостиницу его жена звонили каждый час, каждые полчаса, каждую минуту, секунду. Он отвечал односложно: «Да, да. Нет, нет. Конечно. Люблю. Пока». Меня это коробило, обижало. Но я молчала, потому что он был рядом, здесь, со мной, я его касалась и могла с ним делать все, что моей душе угодно. А моей душе было угодно все. И я это все получала.

На вокзале, когда до отхода моего автобуса оставалось несколько мину, мы присели на заднее сиденье его машины. Наши руки сжимались сердца тукали одновременно, выскакивали из груди. Он нежно, очень нежно гладил мои груди под свитерком, задерживал ладонь на животе. Я замирала. А потом, неожиданно для себя я сделал то, что делают автомобильные проститутки… Но глотать сперму я не люблю, я открыла дверь машины и выплюнула.

И я уехала, видела, как он смотрит на меня, прислонила ладонь к окну. Он – тоже. И мы расстались.

Но ненадолго.

Я видела, что последний час, последние минуты он был растерян. Но быстро взял себя в руки. Он сказал:

– Давай напишем друг другу письмо. Это лучше, чем телефон.

Я кивнула.

Конечно, да.

* * *

«…Маленькая, я умираю без тебя… Вчера получил два твоих письма, они тоже отчаянные, как мое сегодняшнее.

…Сегодня проснулся в час тридцать ночи, потом сразу же проснулась Лена. Мы говорили с ней до рассвета, я уловил свой душевный импульс: расстанусь с ней, с семьей без крайней душевной боли… Но мы же договорились с тобой терпеть. Я – терплю.

Лена говорит, что, по мнению адвокатов, если я возьму вину на себя, то от нее отстанут. Так я и сделаю. Знаю, что в тюрьме, в зоне я смогу выжить, выдержать. Выдержишь ли ты?

…Какую-то грань я перешагнул в последнее наше свидание. Сегодня я другой – по сравнению с собой неделю назад… Ночью пошел звонить тебе. «Абонент отключил телефон». Почему?!.

Наши отношения или к большому счастью (пусть через большие трудности и испытания). Или к большому несчастью.

Под ногтями у меня следы твоей менструации, не хочу их смывать.

Сейчас я стал верить тебе безоговорочно, раньше этого не было. Ты ж не будешь играться с моей жизнью?..

Раньше, в начале нашего пути у меня была потребность кому-то рассказать о нас, о наших (моих) проблемах. Теперь – нет. Мои проблемы – это мои проблемы.

Это письмо преследует двойную цель: с одной стороны, ты должна понимать мое настроение, а с другой – я выпускаю из себя пар. Смертельный пар».

* * *

«Мне не стыдно ни за что. Ощущенье, что я приподнялся над землей, над миром, меня невозможно ни за что упрекнуть, оскорбить, унизить. Я люблю тебя, люблю жизнь, и за это буду биться, следуя за своим сердцем.

…Я написал эти строки, мне стало легче, но умоляю тебя: брось меня, если не чувствуешь сил. Потому что наступает время жестоких игр…

Знаю, почему так случилось, что я тебя полюбил. Всю жизнь я ощущал себя одиноким человеком, песчинкой в космосе, а потом, вдруг, увидел тебя – родственную душу. И появилось ощущение, что я в тысячу раз стал сильнее, чище, здоровее, мудрее. Плохо лишь одно – разница в возрасте. Но, думаю, через 10–20–30 лет видно будет, может быть, ради этих небольших лет мы и встретились? Давай попробуем использовать этот шанс, любя друг друга…»

Глава пятая

Голосом зычным моим и воспевая фаллос,

Я пою песню зачатий,

Я пою, что нужны нам великолепные дети

И в них великолепные люди,

Пою возбуждение мышц и слияние тел,

Я пою песню тех, кто спит в одной постели.

(о, неодолимая страсть!..)

У. Уитмен

…И вот я получила его первое письмо. Он его потом много раз вспоминал. А я не хочу. Потому что тогда он был (видимо, как всегда, или почти всегда) прав. А я его не послушалась, не захотела даже вчитываться в те строки.

В том письме он писал очевидное, а потом – вывод, что-то вроде такого: «Мы не должны поддерживать отношения, потому что:

– разница в возрасте;

– иногда забываю застегивать «молнию» на брюках;

– во сне я храплю, Или даже, наверное, пукаю;

– у меня была серьезная операция (хотя за последние 10 лет у меня был один больничный).

Поначалу я подумала: какая чушь. Собачья!

Потом призадумалась. У меня же есть Коля – мой верный, любимый, любящий прораб. Вахтовик. Мой ровесник. Сто лет обивает пороги. Партия выгодная. Но скучная. Я помню покойного отца – работа на работе, работа вечером дома, несколько часов сна. И все. И что? Я не хочу жить так. Не хочу.

Не хочу.

Мне понравился Он. И все на этом.

…Но все же я призадумалась. Тем более, что у меня мама, которой я… не то чтобы боялась, а… А если по правде – то боялась. Пятнадцать лет назад умер папа. Мама закаменела – до сих пор. Сосредоточилась на демонстративной памяти об отце и на демонстративной заботе обо мне. Узурпатор. Не хочет меня терять… Я ее люблю и ненавижу одновременно. Ну, как ей могу сказать, что мой возлюбленный, мой мужчина, которого я хочу видеть в качестве мужа (а в тот момент оттенки этого простого и естественного желания уже проявились) – этот человек ее ровесник?..

…Ну, а дальше все слилось в один сплошной поток, фейерверк встреч, поездок, расставаний.

Мы писали письма друг другу.

Звонили.

Он прилетал ко мне в Горный один на своей машине.

Потом по служебной с сослуживцами в командировку.

Потом – опять один.

Я купалась в ситуации, надувала щеки от гордости: у меня двое мужчин. Одного люблю сильно-сильно. А второй тоже неплох. К тому же, один из них женат. Значит, я победила ее. Может, это и не совсем хорошо в этом признаваться, но в этой ситуации я чувствовала себя уютно.

Да что там говорить: со своей совестью я жила в ладах.

После того как он перешагнул для себя какой-то барьер (наверное, с моей помощью), он стал вести себя по-другому. Он сказал мне:

– Поверь, знаю: чувства должны постоянно чем-то поддерживаться. Подпитываться. Иначе им – смерть. Я – далеко от тебя. Поэтому буду цеплять тебя всем, чему смогу, чем сумею.

Он сумел.

Он стал писать. Письма – откровенные, серьезные, доверительные. Я с такой глубиной не сталкивалась, и мне было лестно. А значит – интересно.

Но мне было важно слышать его голос – искренний, взволнованный, будоражащий… Но он звонил редко – и это тоже меня заводило.

Однажды у нас состоялся такой разговор:

– Звоню из гаража. С чужого телефона – мой просматривают домашние. Что делаешь?

– Домой иду.

– Одна?

– Да.

– А как одета?

– В плаще.

– А в какой руке трубку держишь?

– В левой.

– А правая рука свободна?

– Да.

– А ты в юбке или брюках?

– В брюках.

– А ты можешь правую руку запустить в трусики и…

– …Ты что! Я – на остановке.

– А ты можешь отойти в сторону?

– Да.

– Так отойди!

– Отошла.

– Где рука?

– Там…

– А где моя рука?

– Не знаю…

– И все же?

– Там…

– А что она держит?

– Не знаю…

– А все же?

– Ну…

– А все же?..

– Ну, пенис.

– Не говори так. Говори: он. Или – член.

…Потом мы стали свои вещи называть своими именами. Употребляли те слова, которые поллюционирующие подростки на заборах пишут. Это нас не коробило. Это нас волновало. И сближало. Но об этом – позже.

А в те дни меня не отпускала – и до самого расставания навсегда – песня:

Миленький ты мой,Возьми меня с собой,Там, в краю далеком…

А потом я решила, что, пожалуй, он был прав, когда в первом письме (а потом их были десятки, сотни с обеих сторон!) говорил о бесперспективности наших отношений. Тем более что приехал на межвахтовый отдых Коля.

Я его не оттолкнула. Даже обнадежила. Мы были вместе несколько дней. Коля больше молчал, хотя я знала, что он хочет узнать. Мы ходили подолгу по вечернему городу. Наши шаги звучали синхронно, синхронно ночью двигались наши тела. И смотрелись вместе, рядом мы неплохо.

Я видела, что Коля уважает меня, доверяет, пытается оказывать нестандартные (по его взглядам) знаки внимания – делая подарки; выбрать для меня что-то, представляю, было для него мученьем. Я мало думала о его внутреннем мире (чаще всего он молчал или говорил о ригелях и фундаментах), хотя то, что человек он хороший, положительный, было вне всякого сомнения. Вне всякого сомнения он будет хорошим хозяином, мужем, отцом. Наверное, он любил меня, хотя про его сердце и чувства я ничего не знала. Но по-своему мне было с ним комфортно. Иногда. А про завтра, которое неминуемо наступает завтра, я и не думала.

Следом пришел он. Мы встретились в абсолютно пустой квартире, которой предстояли долгие месяцы ремонта.

Я вымыла часть комнаты, нашла какую-то посуду для выпивки и еды – все это поместила на пол, на газету. И мы сидели на полу.

Я сказала:

– Ничего не надо, ничего не будет…

Он ничего не понял, но что-то почувствовал.

В результате вышел дурацкий компромисс: он разделся до пояса, меня раздел до пояса… И так мы ели, пили, разговаривали, прижимались друг к другу, целомудренно целовались, он трогал мои груди, соски…Но крепость не сдалась. Моя совесть осталась чистой. Хотя про Колю ему ничего не сказала: смалодушничала, потому что сама для себя окончательно ничего не решила.

В три ночи он отвез меня домой, к маме – я ему сказала, что у нас не принято не ночевать дома. И улетел в Бийск на своей «Вольво» – там у него были дела.

И нет бы нам том и остановиться – недоговоренность, двусмысленность, взаимное притяжение позволили, заставили нас звонить друг другу, писать письма – на тот момент еще осторожные.

Потом он уехал в Париж в командировку. Каждый день отправлял по письму. Иногда я получала по три-четыре в день – накапливались. А я думала. Взвешивала.

По возвращении – позвонил сразу. И в разговоре мы оба поняли – нам не быть вместе. (Ведь он, думаю, тоже многое думал. Наверное, он что-то почувствовал двойственное во мне.) Таков был не текст, а подтекст.

И он приехал сразу же:

– Надо поговорить, – сказал Он сразу же после первого объятия и поцелуя.

– Да, конечно, – сказал я. – Но сейчас я на работе. Чуть позже, ладно?

– Ладно, – сказал Он охотно и улыбнулся. Так, что у меня сердце упало в живот.

Вечером этого дня мы поехали компанией в Аю выпить вина, кофе, потанцевать.

Жаркую ночь мы провели с Ним в частной гостинице.

А наутро, проснувшись, сходив вместе в душ, потом – в постель, потом позавтракав, я спросила:

– Надо поговорить.

– Да, – сказал он. – Мы должны расстаться. Ты знаешь.

– Да, – сказала я. – Но скажи, почему распадаются семьи? Какие ошибки совершают муж и жена? Чего надо бояться?.. (Тогда я думала о Коля.)

…Было тепло, окно открыто, солнце через цветные шторы причудливо сплело орнамент на нашей постели, на наших телах. Я лежала у него на груди, гладила волосы, а он с серьезным видом долго, умно и подробно отвечал на мой вопрос. До того долго, умно и подробно, что я заснула.

Когда проснулась – встретила его вопросительный взгляд.

– Да, – сказал я. – Пора.

Он был честен и не предложил мне связь без будущего.

И он уехал.

Навсегда.

Так он думал.

И я так думала.

* * *

«… Если б ты знала хотя бы десятую часть того, что я преодолеваю на пути к тебе, нам, ты бы зауважала меня сильно-сильно. Мои силы на исходе, но, надеюсь, и испытания вот-вот закончатся. Хотя… Вот анекдот-притча: мужик падает в колодец, боится погибнуть. Упал. Не разбился. Вздохнул: слава Богу, на твердом стою. И тут снизу постучали…

До сих пор мы не сделали крупных ошибок и дальше не седлаем, потому что нам небеса помогают – потому что у нас есть то, что делает нас сильными: любовь.

Я старше тебя, опытнее, знаю, что любовный угар со временем уменьшается. Но у нас есть другие преимущества: твоя искренность, моя искренность, мой опыт жизни. И это – залог нашего счастья.

…Я мог бы написать тебе сто и больше хулиганских писем, но что-то меня тормозит. Хотя то, что у нас происходило, и то, как и что ты пишешь про Нее и Его, – это все то, о чем я мечтал всю жизнь и чего у меня не было никогда.

…А залог нашего семейного благополучия в том, что я буду тебе мужем, любовником, братом, отцом… Буду тебе всегда ноги мыть и эту воду пить…»

* * *

«Сегодня отправил письмо, потом пытался с тобой поговорить по телефону (помехи были), потом ты позвонила – я не мог говорить, полный кабинет народу, Елена здесь же… Я, наверное, скоро сдохну от всего этого. А если серьезно: сколько веревочке не виться – конец скоро будет. Только каким он будет?.. Но в любом случае: двойная жизнь не для меня. И не для тебя. То есть не для нас.

…Вчера получил от тебя два письма. Сегодня пойду их перечитывать. А сейчас наберусь духу и напишу хулиганское письмо – ты ж мне вчера разрешила (кстати, лишний раз это докажет, что я – неправильный, ненормальный человек). С такими молодыми, юными женщинами (как ты, например) водиться совсем не стоит. Тем более – любить. И тем более писать нежные любовные письма.

And so (итак): во-первых, моя ладонь, моя рука до сих пор помнит твою растаявшую от удовольствия грудь, когда мы в такси ехали с Аи (Лариса тогда сидела впереди) – это было неописуемое блаженство.

Во-вторых, (или во-первых – по хронологии) я не могу забыть последних минут прощания на вокзале во время нашего первого свидания в Бийске, когда ты в машине на заднем сиденье сделала то, что сделала.

В-третьих, когда захожу в ванную, смотрю на Него и говорю: «Поди соскучился по миленькой наезднице, по Ней?» Он тут же делает стойку и ведет себя как дубина-дубиной, то есть торчит тупо и несгибаемо, как бы говоря: «Не то слово, как я по Ней соскучился! И по рукам миленькой наездницы. И по ее губам. Как же мне хочется, чтобы и меня, и все остальное мое хозяйство приласкала миленькая наездница. Чтобы потом, в разлуке, помнить ее так, как ее ладонь, помнить ее грудь…» Я сжимаю Его крепко ладонью, обнажаю (до боли) головку и строго так спрашиваю: «И что же Ты предлагаешь?» А он мне: «А помнишь последние минуты в гостинице, когда ты вместе с милой наездницей сглупили, решив расстаться навсегда – в Горном дело было: вы с ней лежали рядом, и ты терзал меня, а она – ее?.. И тогда я вместе с ней – в смысле одновременно – испытал блаженство».

«И что? – продолжаю я допрос. – Ведь миленькой наездницы и ее клитора нет рядом. Что ты предлагаешь?» А Он: «А ты ж помнишь все-все. Если это так, – а я знаю, что точно так, – то закрой глаза, вспомни, представь наездницу, Ее и все остальное. И сделай мне хорошо. Понеслись?..»

…Как бы я хотел, чтобы ты, моя дорогая Карина, вела бы такой же диалог с Ней.

Полагаю, что ты меня не осудишь за эти строчки, так как за ними ничего, кроме любви, нежности и уважения (трепетного), ничего не кроется.

Про домашние и рабочие дела не буду писать, все – при встрече, так как все сложно и отвратительно. Честно сказать, не знаю, как и чем это все закончится…»

Глава шестая

Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь,

и сжимаю – и счастлив,

Прикоснуться своим телом к другому —

Такая безмерная радость,

Какую еле может вместить мое сердце.

У. Уитмен.

Но я зачем-то написала ему письмо.

А он почему-то зашел на почту и спросил, нет ли на его имя письма? Письмо было. Он позвонил и сказал:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.