Биение сердец

Он слышал, как в соседнем шатре влюблённые также о чём-то воркуют и пытался нарисовать себе девушку, чей бархатный, массирующий слух голос он отчётливо слышит, и боится потерять, затаив дыхание держится за каждый звук этого сливочного говорка. Наверняка эта девушка была бы безразлична к нему, но П. хотелось верить, что она им будет очарована, что он видится ей милым. Вот он с ней говорит, вступает в дуэт с этим магически притягательным голосом. Конечно, он ошибается, – этому не будет продолжения, это туман иллюзий, полуденный жаркий бред; но остро хочется понять до самой сути, что заставило когда-то Амали захотеть его?

На некотором отдалении времени первая жена показалась ему такой естественно подходящей, как бы подлаженной под его контуры. Опасно хрупким П. видится механизм взаимосвязи двух людей, который большинство не замечает в потоке дней, мчащихся в пустоту. Пристально вглядываясь, словно прорываясь в прошлое, он отчётливо видит близость её единственных в мире плеч, теплоту рук. Насколько непостижима связь двух абсолютно разно устроенных людей и что может быть в мире выше этой связи, ради чего её можно разрушить одним слепым ударом?

Как-то они прогуливались по вечерней набережной и П. разглядывал Амали словно они познакомились вчера. Он смотрел на изгибы её лица, непослушную, выбивающуюся тёмную прядку волос, или белоснежную улыбку ровных маленьких зубов и пытался себе представить, как внутри неё соединяются молекулы, чтобы она была ещё красивее и притягательней. Он легонько дотрагивался до неё и гладил руку или плечо, задумчиво разглядывая их и догадывался, как забавен в такие минуты. Она не спрашивала ни о чём, и он, словно получив этим молчанием разрешение, продолжал вслушиваться в её облик.

Однажды, в тиши ночи, когда они притихли от восторга растворения друг в друге, он приник ухом к её маленькой, словно недоразвитой груди и стал вслушиваться в биение её сердца. Он, словно старый доктор, потерявший стетоскоп, передвигал плотно прижатое к коже ухо, чтобы найти лучшую точку сердечной пульсации, задевал колючей щекой торчащий сосок и вслушивался, широко раскрыв во тьме глаза. «Убийца себя убил, убийца себя убил», стучало ему сердце. Амали с улыбкой просыпалась от щекотки и гладила его густые волосы, и улыбалась в черноте ночной комнаты. В те минуты он казался ей забавным безобидным простачком, ребёнком.

Ещё один жаркий день клонился к закату, когда супруги вернулись на подворье. Амали уже заметно загорела. П. поднимался за ней следом по лестнице и смотрел на округлость ягодиц, затянутых джинсой. Его разом одолело желание. Как голодный зверь, он щёлкнул челюстями, готовясь вцепиться в обречённую жертву. Амали ощутила желание быть поверженной, попранной, растерзанной. Их мечи скрестились, природа решила проявить себя устроительницей первобытного поединка. От жара лобзаний, от смеси горячего дыхания, от касаний, щипания они зверели, словно голодные волки из стаи, и простились со всяким стыдом.

В разные моменты жизни человек сталкивается с чувством отрицания и снятия барьера. Дети в азарте игры часто забываются, причиняют боль, ударяют друг друга; в юности бьются, забыв, как легко можно убить человека. Безжалостно выпивая друг друга до дна, молодожёны истощают себя в любовной схватке.

Солнце догорало ещё за широкой, словно спина великана, горой, когда они, обессиленные, лежали и П. слушал стук её сердца. Амали сказала ему то, что приблизило к разгадке её тайны. Он лежал и думал, что в жизни мало что повторяется в точности и это им уже не повторить никогда.

Окончательно стемнело, Амали уснула, а П. не спалось. Он тяжёлой махиной переворачивал в голове всю громаду своей жизни и среди прочего подумал о собственном одиночестве. Ему стало страшно, что Амали давно уже стала неотъемлемой его частью. А что будет, если теперь он вдруг её потеряет? Когда-то всё равно придётся им навсегда расстаться, Амали может умереть раньше него. Куда лучше на земле одиноким людям, которым некого терять. Будь он одинок, он был бы таковым до самого конца. Среди душной южной ночи он заставил себя забыть, что в темноте, за бледной полосой света ночника, лежит Амали.

Истинно близок себе только ты сам. Чужие взоры притворны. Всякий раз они, хоть бы на мельчайшую долю, но безучастны к твоей пустоте. Тот, кто принял облако холодной пустоты иначе видит мир вокруг. Он иным образом чувствует природу. Это великое парение свободного духа, его доспехи ослепительно сияют в лучезарных потоках энергии. Природа открывает одиноким свои заповедные чертоги. Большинство на земле слепы, так как привыкли к единообразию ощущений, только лишь за счёт их примитивности они лучше и быстрее понимают желания и намерения друг друга. Они бояться отойти от затверженных формул. П. жаждет знать иных, что не могут быть предсказуемыми априорно, каждый новый день неповторимы и в мельчайшей доле сами, независимо не от кого, выстраивают грядущий день в вечер предыдущего.

Он горячо рассуждал сам с собой, грудь распирало облаком восторженности. Он не мог ни лежать, ни стоять на месте и начал ходить по комнате, останавливаясь у окна, за которым виднелись отдалённые зарницы, слушал цикад. Наконец он решил спуститься вниз, в сад.

Небо заволокло облаками, белизна которых обратно отражала свет многочисленных фонарей курортного города, что делало его сказочно оранжевыми. Тёмно-синие куски неба в просветах зияли, как глубокие раны. Выйдя из слепящего луча фонаря, П. разглядел среди садовой беседки согнутую фигуру человека. Руки лежали на деревянном столе, одиночка навис всем телом над стаканом вина, рядом с которым стояла полупустая бутылка. П. в нерешительности остановился. Фигура пробурчала что-то вроде: «да ты не стесняйся, садись рядом, здесь полно места». П. опасливо подходил ближе, будто перед ним был зверь, и тихонько присел с противоположной стороны, чуть наискосок так, что стол служил неким защитным барьером. В сумерках вместо лица виднелась лишь густая седина волос, свисающих словно капюшон с боков. Незнакомец вскинул на него хмельной взор и глаза его сверкнули фантастической искрой отражённого света. Словно бритвой они полоснули тонкую кожу памяти П. – полоской алой крови полился один из минувших дней: тот самый грубиян в калитке, который долго глядел Амали прямо в глаза; длинные усы и густые брови, высокий эйнштейновский лоб, мясистый нос. Странный угрюмец.

– Ну что смотришь, малец, не видел, как люди пьют? – небрежно бросил одиночка.

– Я вышел подышать свежим воздухом и не думал, что в беседке кто-то будет, – оробело бормотал П.

– Ну дак и что же, дыши, я разве тебе мешаю? Или, может ты боишься незнакомцев? Меня зовут Бруно Хайм. Впрочем, ты можешь звать меня как угодно, хоть Хароном.

П. на этих словах бросило в холод. Он тут же вспомнил один из первых дней, когда увидел на улице катафалк с гробом. Откуда этот Бруно знает про его мысли о Хароне, что это, совпадение?

– А меня всю жизнь так называют, – заметив смятение на лице П., продолжал Бруно, – потому что я всем кажусь слишком хмурым. Говорят: «тебе только души грешников через огненную реку возить». А мне наплевать на это.

Они сидели какое-то время молча.

– Она еврейка, твоя жена? Это с ней ты был, когда мы столкнулись в калитке?

П. был неприятен фамильярный тон, грубоватые расспросы неотёсанного мужлана, каким казался Бруно Хайм. Ему хотелось уйти, он сам себе недоумевал, зачем зашёл в беседку, видя в ней кого-то. Но странно, что-то задерживало его возле загадочного одиночки. П. соврал, что Амали не еврейка. Почему-то ему показалось постыдным признавать это перед Хаймом, словно бы они солидарны в том, что являются представителями иной расы. Ему стало противно и стыдно от этой вульгарной мысли в сторону Амали. Он воображаемо ударил себя пару раз и чуть дрогнул мышцами скул.

П. наблюдал, как Бруно медленно несёт стакан к невидимым за густотой усов губам, как потягивает свой портвейн, как медленно ставит стакан в тоже место и нарочито не смотрит на собеседника, словно бы этот разговор вовсе ему не нужен и инспирирован исключительно гостем. П. чувствовал себя каким-то зелёным мальчишкой, потому что только и делал, что отвечал на расспросы Хайма, а сам ничего не задавал. Складывалось ощущение, что Бруно ведёт разговор так, как ему нужно и не допускает иного, не помышляет даже выкладывать что-либо о себе.

– Твоя жена была похожа на неё.

– На кого?

– Вообще-то в моей жизни их было много, как говорил мой отец: «у настоящего мужчины должно быть столько женщин, сколько лет он живёт». Каждый вечер вот так сижу и вспоминаю то одну, то другую. И все они похожи на твою жену. Все женщины похожи. Говоришь: «поверни здесь налево» и она обязательно крутанёт руль направо. Они все одинаково падают с края в глубокую бездну запрета, одинаково сверкая своими глазками по всему, что способно принести им хоть какую-то пользу. Мы бестолково тратим на них своё драгоценное время, когда столько всего можно успеть. А потом уже поздно. Они разобрали тебя всего на большие и маленькие куски – тебя для себя самого не осталось. Сидишь в одиночестве и тянешь вино. Оно горчит, если ты не знаешь конечной цели для-себя-бытия; оно слаще, если ты смог додуматься сам и уверенно ждёшь дня, когда число в твоём решении той самой задачи сойдётся с Господним.

Он звонко отхлебнул последнее из стакана и сразу взялся за бутылку, вылив её остатки прямо в глотку.

– Я буду звать тебя Маленький принц, – бросил он, сморщившись.

Это возмутило и озадачило П. одновременно. Он не находил, что сказать, но протестовать побаивался. В груди билось желание поставить старика на место, но останавливало странное чувство, будто тебе лет десять и ты разбил соседу окно. Он учит тебя здесь жизни, великодушно прощая детскую шалость. – Неужели я такой безнадёжно робкий и жалкий, – думал он огорчённо.

– Не обижайся, – невозмутимо продолжал Бруно, – это не потому, что я хочу тебя как-то принизить. И потом, ты ведь сам придумал имя своей жене, её на самом деле зовут иначе и не спрашивай, откуда я это знаю. Мы все субъективные идеалисты-твари и ты – первый из всех. Себя у меня хватает скромности не считать. Твоя жена примирилась только потому, что думает о тебе совсем иначе. Когда наступит тёмная мгла сомнений в искренности окружающих тебя людей, сумерки её в один момент погасят свет твоих дней. А всё потому, что ты узнал вдруг истинное отношение людей с приветливой улыбкой и взглядом. Их глаза на самом деле смеялись над тобой, пока ты видел птиц в бескрайнем голубом просторе, они злорадствовали, завидовали и мечтали причинить тебе боль, ждали случая, когда можно будет развернуться спиной и не слышать крика о помощи. Эти глаза намеренно отказывались встать на твою сторону, с их молчаливого согласия тебя изгоняют и забывают навсегда. Ты говорил этим глазам искренне о своём ощущении мира, они же не чувствовали и не слышали тебя. Однажды и ты поймёшь, что ошибся в людях; поймешь, что ещё очень долог путь к себе самому.

Он помолчал некоторое время, опустив хмельной взгляд.

– Я не старик. Морщины, которые ты видишь на моём лице не от старости, а от того, что я напряжённо искал годами.

– Что? – вдруг несдержанно выпалил П.

– Решение той самой задачи.

Его глаза поблёскивали на свету садового фонаря, освещавшего развилку узеньких дорожек возле беседки. Казалось, его застывшее лицо безучастно к собственному откровению. Словно он оглядывался на себя прошлого, как на безнадёжно загнанного зверя, которого пришлось пристрелить. Создавалось впечатление, что ему вовсе не жаль тех людей, которые были рядом, тех, кто мог бы его окружать – пусть они все разом погибнуть от огромной бомбы в следующий миг – ему будет всё равно. Он перевозчик душ, его работа безучастно, скрывшись плотной тканью капюшона, перевозить тени через страшную огненную реку. Он садиться в свою мистическую лодку с той же обыденностью, как подчинённые П. садятся ранним утром в провонявший бензином автобус и едут на службу. В этом окаменевшем человеке есть что-то от полярного дня – он пронзительно белый и застывший – остекленелый кол-мороз бьёт по ушам звенящей километровой пустотой. Чудовищное безразличие снеговой белизны к живому и дышащему на этом большом, оголённом лбу, за перепутанными дебрями длинных бровей, в сощуренных, едва различимых стёклышках роговицы. Каким далёким кажется П. сидящий рядом с ним человек. Достаточно протянуть руку и П. заденет живую материю кожи, за которой движется теплота крови, но почему это невозможно? Столько человеку думается всего, что не доступно его чувственности; разумом человек воображает огромные пространства и объёмы, моделирует проекции далёких планет и светил. А сегодня, южной, уютно тёплой ночью П. сидит рядом с одиночкой и не может себе его разъяснить.

Ранним утром П. в одиночестве отправился на пляж. День начинался точно также, как вчерашний и, как неделю, месяц назад – занимались бархатом лучи солнца, в нос бил душистый можжевельник, где-то готовили угли для мангала – коптила древесина. Проходя по ещё свободным рядам шезлонгов, П. выбирал наиболее выгодное место. Обычно оно находилось во втором ряду, под большим зонтом, который он самостоятельно раскидывал с помощью незатейливого механизма. Видя это, обычно подбегала пляжная обслуга, в лице уже почерневшего от загара мужчины с густыми зарослями на груди, или мальчишки, которому тот платил сущие гроши, но их хватало, чтобы напоить любимую девчонку сладким коктейлем, или купить ей фисташковое мороженное, получив взамен доступ к оголённой ляжке, по которой проскользит рука, или счастливец получит возможность проверить мягкость натягивающего маечку лифчика. П. отлично представлял, как весело и беззаботно проводят юнцы своё каникулярное время, придумывал кратенькие истории их вечеров и представлял, как они обнимают своих подружек. В белой соломенной шляпе, крупных чёрных очках классической модели, в чёрных боксерах для плавания П. привлекал внимание мамочек с детьми, стареющих кокеток и богомольных барышень из близлежащих пансионатов, которые с трудом скрывали свои вожделеющие взоры.

Первое утреннее погружение в бодрящую морскую влагу было для П. священно. Он не понимал людей, которые подолгу решаются окунуться в море целиком, привыкают к воде, выстаивая минуты в ней сперва по щиколотку, затем по коленку, по пояс, потом вращают корпусом, как бы разминаясь, положив руки на талию, потом размахивают ими и только после всех этих приготовлений ныряют наконец, пыхтя, как разогретый углями утюг. П. обыкновенно с берега пренебрежительно наблюдал за такими людьми и, как бы давая им наглядный пример, с разбега, не боясь ершистой мелкой гальки, погружался в воду по пояс и нырял, разбрызгивая вокруг себя литры воды, вытесняемой могучим телом. Он свободно плыл без преград, поворачивая лицо восходящему солнцу, задерживался на глубине, блаженно распластавшись на поверхности, словно морская звезда, переворачивался и плыл обратно. Пока он шёл к своему лежаку во втором ряду, с него струилась влага, он откашливался, прочищал нос от щекочущей солью морской воды, закидывал назад волосы, вытряхивал воду из ушей. Насухо вытершись, он расстилал на шезлонге заранее приготовленную простынь и укладывался на неё, распрямив руки и ноги перед солнечными лучами.

П. впадал в изнеженное оцепенение – не шевелился ни один мускул. Он переставал думать о суетном, утопая в философической прострации. Его не волновало, логично и «чисто ли» он размышляет, додумывался ли до него кто-то до подобных умозаключений, интересно ли будет это узнать другим людям – ему было безразлично. Он был философом о себе и сам для себя. Но сегодня было не как обычно, что-то особенное происходило с его душевным барометром. Словно гряда туч в день перемены погоды, поползли воспоминания о детстве, о родителях, о студенческих годах и незаметно перетекли они к Амали. Перед ним проносились первые дни их знакомства. П. иногда представлялась будущая их супружеская жизнь, и он размышлял на тему «что их ждёт после бракосочетания»? Среди большинства счастливых картин иногда перед глазами рисовалось что-то пугающее, будто он превратится в подобие грубого животного, которое от пресыщенности плотских наслаждений, изощряясь, жестоко ранит былое чувство ясной любви. Трепетное, словно птенец, оно выродилось в нечто уродливое, обляпанное грязью, вожделеющей всё больших изысков похоти; тонкий луч первых таинственно-сладостных чувств меркнет под бесстыдно оголившейся наготой, истекающей сладострастием. Её трупный смрад разъедает поэзию романтических грёз, за которыми он представлял совсем другую, ненастоящую Амали. Он боялся превратиться в подобие безликого обывателя, который за неимением духовного родства, пресыщенный физической близостью оказался в четырёх стенах со случайной прохожей и изливает горечь разочарования в постоянных упрёках и оскорблениях, не замечает, как превратил в своих глазах жену в вещь и с ней можно обращаться как угодно, не видя в вещи души, не различая очертания другого, равного себе существа, потому что очертания эти могут быть видны только в свете принятия иной личности. П. ненавидел таких невежественных мужланов и считал, что лучше уж не жениться вовсе и быть в вечном одиночестве, чем связать себя с вожделенным телом и постепенно, выгорая становиться мерзавцем, страшащимся себя, как чудовище солнечного света. А если Амали окажется чужим человеком, и он поймёт это слишком поздно, что за ужас тогда придётся ему пережить? Метаясь в тесной клетке отчаяния видеть, как прочный фундамент, подготовленный для пика счастья, уходит из-под ног и П. больше не видит к чему следовать дальше, ради чего жить. Мысль о неопределённости пугала его, как же можно двигаться дальше, потеряв цель и осознав, что ты абсолютно один? Господин П. лукавил, считая, что нужно любить душой, просто он знал, что так философически правильно. Как от света яркого прожектора шпион в ночи, ускользала в нём правдивая мысль, что больше он любит тело Амали, а не её сущность, которую боялся узнать до конца.

В те дни он мучительно гадал, что таит её улыбка, то или иное слово в разговоре. Долгое время терзали его сомнения – нравиться ли он ей внешне также, как она ему. П. старался не делать решительных, или слишком резких шагов, был весьма дипломатичен, скрывая внутреннее беспокойство. В одиночестве он представлял, как Амали улыбается рядом с ним на фотоснимке, который ещё будет сделан, как направлены на них объективы видеокамер – ведь они чуть ли не кинозвёзды. Он считал, что все девушки желают быть в объективах телекамер, в ярком свете софитов, во внимании поклонников и докучливых репортёров. Он предвкушал сладость мгновения, когда скажет Амали, что думал о ней с ровной периодичностью каждую четвёртую минуту, готов был для неё пожертвовать всем на свете, заработать для неё целую гору денег, которые будет тратить только на роскошные украшения и меха для любимой. П. представлял, как счастлив будет, когда она скажет ему в ответ, что испытывала к нему жгучую, испепеляющую любовь и цепенела при встрече. Он отчётливо тогда представлял себе момент их откровения друг другу. Это настолько сильное любовное томление, что, признавшись, они источают катарсические слёзы блаженства, кристальная чистота и целомудренность которых доступна только детям.

Сейчас он, конечно, умилялся над вчерашним собой – всё было гораздо прозаичней и обыденней. Первую половину своей ещё не долгой, но насыщенной жизни, он пребывал в романтизированных иллюзиях, с головой погружённый в страницы романов, в театр, в роли, и не мыслил себе ничего иного. Амали свершила в нём революцию после первой же совместной ночи. П. до сих пор поражался, как изощрённо устроены девушки подобного Амали прагматичного типажа. Она вела незаметную каждодневную и последовательную работу по переделке его экзальтированной личности в добытчика. Она научила его считать и преумножать деньги, заменила театр, романы и монологи постелью, а иногда, стараясь всеми силами, показывала, что может ему подыграть не хуже провинциальных актрис. Вечерами она подолгу создавала вид, как увлечена драматургией, как интересна ей механика актёрства, как она восхищена его несомненным талантом. Затем падала ему в ноги, изнемогая от эстетических аффектаций, и отдавалась грозово, вулканически горячо, со слезами восторга и вздохами наслаждений. Затем хладнокровно, как по чётко установленному регламенту, поправляла тонкие бретельки пеньюара и взъерошенную чёлку и переходила к делу. Спрашивала обо всех значительных и второстепенных переговорах до мельчайших подробностей, тут же, мгновенно анализируя, выстраивала стратегию дальнейшего поведения, алгоритм действий, давала строгие рекомендации, искала выгоду, рассчитывала риски и жалела, что сама не может участвовать в деловых встречах, применяя женские увёртки. Так, за несколько лет, она создала из мужа то, что хотела, выработала надёжную модель жизнеустройства и сколотила крепкий бюджет совместного безбедного существования. Сейчас П. видел это всё перед собой, как в отражении на водной глади чистейшего горного озера, сознавая прагматизм жены. П. забавляло смотреть на себя, наивного тогда, со стороны сегодняшнего дня. Сам себе он виделся сказочным персонажем, столь бесхитростным и доверчивым, что даже совестно становиться такого обманывать. Дитя с большими голубыми удивлёнными глазами – вот как он видел себя тех дней. Что же думала о нём Амали? Поначалу ему мерещилось, что она вовсе не думает о нём, не испытывает глубоких чувств, а общается из вежливости, потому что он добрый, надёжный, может ещё пригодиться, когда она почувствует себя в беде. Ему приходило в голову сравнение с кошкой, которая была у него в детстве. Эта пушистая зверюшка была изящна, грациозна, ласкова и притягательна в моменты, когда приходила пора обеда. Она хорошо чувствовала эти часы и по пятам преследовала П., куда бы тот не пошёл, ластилась к его ногам, тёрлась, прищуривая хитрые глаза, о ножку стула. Только он двигался в сторону миски, как кошечка тотчас бросалась вслед за хозяином. Было абсолютно ясно, что вовсе не для общения она так изящно выгибает спинку, а лишь ради еды. П. в глубине души боялся, что Амали также притворна.

Солнце начало обжигать и П. переместил свой шезлонг под раскинутый зонт. Народ пребывал на пляж, становилось шумно и суетливо. Страшащиеся прохладной водицы, визжали изнеженные дети; кто-то над самым его ухом говорил по телефону с родственниками в далёком северном краю. Это, на некоторое время, сбило ход его мыслей, но Амали настойчиво нашлась и продолжилась в голове. Всю жизнь ему нужен был тот, кто поверит в легенду его сущности. В какой-то момент она дала решительный ход их отношениям, – первой начала переписку в соцсети. Она наигранно широко раскрыла глаза от удивления, когда, наивная, узнала, что при непрекращающемся самоотверженном творческом процессе работы над ролями, П. заглядывает на свою страничку в сети и даже имеет дело до лайков и комментирования чужих фотографий.

Он понял, что в легенду его сущности искренне поверили, когда переводил вечерами с немецкого Эйхендорфа. Стихи романтика, как ни странно, не вызывали у него ярких переживаний, казались пресными, но почему-то их хотелось читать. При этом П. думал, а как бы Эйхендорф написал об Амали и у него возникло азартное желание сделать это самому, как бы от лица великого поэта. После нескольких бесплотных попыток, которые оставляли горечь недостижимости идеала, он бросил эту затею, дальше первых строк ничего не клеилось, нужные слова не рифмовались, а те, что подходили по ритму, размывали смысл, уводили в сторону и читать «творения» на свежую голову было просто невыносимо. Хорошо, что он послушал отца и не стал поэтом. П. с удовольствием думал, как теперь, благодаря успешному и стабильному положению в обществе, он может обеспечить себя, Амали и их будущее дитя. Можно быть благодарным Амали за то, что она стимулировала его добывать деньги, много денег, чтобы у них была квартира в высотном современном доме с панорамными окнами и плотными шторами, которые не пропускают лучи утреннего солнца и дают Амали спать до обеда, как она привыкла.

С жарой поднялся и лёгкий бриз. Простынка, на которой сперва лежал П., а теперь укрыл ею ноги от солнца, подрагивала, наполняясь тёплым дыханием моря. П. подумал, что может казаться странным своей жене. Затикал внутренний метроном, его мерные щелчки увлекают в забвенную дремоту. В растянутых минутах он слушает какие-то беспорядочные стихи внутри себя – они красивые и увлекательные, мелькают строка за строкой. Ему хочется их записать, но каждый раз он ищет предлог, чтобы этого не делать. Он представлял, как Амали в дни первых встреч смотрит на него, и он не чувствует рядом никого ближе и роднее. Он рассказывает ей про Гёте, Эйхендорфа, Мёрике, Ленау. Он сам удивлён – откуда столько знает, словно раскрылся чудесный сундучок увиденного когда-то и льёт золотое сиянье описаний. П. умеет увлечь историями своих путешествий по бескрайним лугам австро-немецкой классики. Зачарованно Амали смотрит на него (тут мелькает образ всё той же кошечки из детства, которая блаженно замирала, прищурив свои хитренькие глазки, после обеда и подрагивало её ушко с белым пятнышком), чуть нарушая симметрию, одна бровь удивлённо приподымается, как бы говорит «как ты всё это запомнил и можешь повторить на память»? Её обезоруживающая прелесть вдохновляет на новый виток размышлений, которые увлекают обоих. Такие мгновения особенно приятны, может быть потому, что он с детства мечтал, чтобы его слушали часами и у него появился один прекрасный слушатель. Зрители в театре не в счёт, ему не нужна была безликая публика в чернеющей глубине зала. Лишь она одна рядом, а он, как личный дневник, сам себя описывающий, что за прелесть!