Один из семидесяти

– Махлиатена! – голос прозвучал внезапно у самого уха. Девушка вздрогнула. – Красавица моя, что с тобой?! – Эдае, надушенная розовым маслом и наряженная, погладила племянницу по щеке.

– Тебя кто-то посмел обидеть? Тебя?! В доме твоего могущественного отца?! Скажи кто, и ты увидишь, как он будет расплачиваться жизнью за это!

Эдае с тревогой заглянула в глаза племяннице.

– Я умираю, Эдае… – прошептала та, устремляя на тетку затуманенный взгляд.

– Умираешь?! – изумилась Эдае. Она заметила, что щеки племянницы были, и правда, бледнее обычного. – Почему?!

Махлиатена тяжело вздохнула и перекатилась на бок. На покрывале Эдае заметила кровавое пятно. Она некоторое время рассматривала его, затем ужас на ее лице сменило лукавое выражение. А далее она просто рассмеялась.

– Доченька моя, – в минуты нежности она нередко так называла племянницу, – тебе не придется умирать. Это просто знак того, что ты стала женщиной. – Эдае поцеловала ее.

– Но что означает сия кровь? – недоверчиво переспросила Махлиатена. – Раньше со мной такого не приключалось.

– А ты забудь про то, что было раньше, – погладила ее по голове тетка. – Раньше ты была ребенком, а сегодня стала настоящей женщиной. – Эдае вздохнула, невольно проникнувшись сочувствием к ребенку, для которого с этого дня беззаботное существование и впрямь, скорее всего, закончилось. – Скоро отец выдаст тебя замуж, и тебе придется испытать все тяготы, которые посылает женщине великая Мах.

Эдае заметила, как глаза племянницы округлились при последних словах. Эдае знала, что напугала ее подобной речью. Наверняка Мия, покойная мать Махлиатены, преподнесла бы все, что должно знать дочери, по-другому. Но Эдае не была ее матерью. Мало того, она никогда не сможет стать матерью сама. И не потому, что неспособна. И ей до сих пор всесильная Мах посылала точно такие же знаки, свидетельства ее женской силы. Но Эдае была уверена, что это благодатное жнивье никогда не будет оплодотворено…

Чувство материнской любви

Доброта отца – как гора высока,

любовь матери – как море глубока.

Японская пословица

Эдае вспомнила свое такое же, как у племянницы, вольное житье в доме отца. Тогда еще они жили в высокогорном яйлаге, рядом с родственниками. У всех были большие семьи, помногу детей. В яйлаге жилось вольготно. Дети пасли коз, гурьбой резвились в высокой траве, среди медоносных цветов…

Эдае была чуть постарше Махлиатены, когда на яйлаге появился отряд парфян. Обычно перед лицом войны все племена, населяющие Атропатену, объединялись, чтобы отразить нападение общими силами. Но в тот раз небольшой отряд появился внезапно, проскользнув незаметно мимо пастухов, расположившихся на склоне, с которого просматривалось ущелье и подступы к яйлагу. Весь скот был угнан, да и пастухи, проглядевшие врага, убиты. Многие из родственников были также истреблены, в том числе старики и дети.

Местных женщин обычно подобная участь миновала – слишком высоко ценилась их редкая природная красота.

У Эдае до сих пор время от времени перед глазами всплывала картина несущихся всадников с перекинутыми поперек седла женщинами. Длинные золотые волосы касаются ног быстрых как ветер нисейских лошадей[56]…

Так она стала женой одного из парфянских военачальников. Он обращался со своей юной возлюбленной хорошо, но Эдае с первого дня возненавидела его.

Ведь он взял ее силой, не испросив на то соизволения ее богов, родственников, которых как скот перерезали его свирепые воины. Муж воплощал в себе все мужские черты и повадки, ненавистные Эдае, и потому ее душа, разум и сердце отторгали его. Это чувство перекинулось на невинного ребенка, которого она понесла от парфянина.

Перед родами она решила, что не уподобится неверной Друдж[57], которая оплодотворяется грешниками и порождает свои бесчисленные исчадия ада в ненависти во славу повелителя злых духов Ахримана.

Кем, если не врагом ее рода, станет их общий сын, когда подрастет? И на кого поднимет свое оружие, если придется воевать?

Этот несчастный ребенок так и остался для нее чужим, сыном врага ее рода. Ребенка, зачатого в ненависти – его ребенка – она умертвила собственноручно, едва успев родить, благо рожала, как положено, без посторонней помощи.

Кожа мальчика была белоснежной, а глаза – цвета весеннего неба над родным яйлагом. Ни одной чертой он не напоминал своего родного отца – темноволосого кареглазого парфянина. Но она все же задушила его собственной пуповиной, так как не желала плодить врагу своего племени новых воинов, и поклялась, что будет поступать так с каждым ребенком, если ей случится выносить еще.

Но когда ее мужу сообщили о мертворожденном сыне, он потерял к ней всякий интерес и после того случая ни разу больше не прикоснулся. Вскоре Эдае перевели в разряд служанок, и она наравне с другими, старыми и неспособными рожать женщинами, стала заниматься исключительно хозяйственными делами.

Однажды ее в числе прочих женщин-рабынь взяли в военный поход для того, чтобы она готовила мужчинам на привале еду, а при надобности и удовлетворяла их похоть. Когда отряд оказался неподалеку от родных мест, Эдае решилась на побег – ей удалось ночью выбраться незаметно из охраняемой палатки. Несколько дней Эдае плутала по лесу, пока на нее, обессиленную и изголодавшуюся, не наткнулся отряд царя Киаксара. С тех пор она жила в доме своего брата, военачальника Демрела, присматривала за работой домашних слуг и как могла воспитывала его дочь, оставшуюся без матери.

О своих детях она больше не помышляла, так как, побывав в стане врага, по обычаю, считалась оскверненной. Ее тогда, в лесу и в живых-то оставили лишь потому, что успела выкрикнуть имя своего старшего брата, который был бесстрашным воином, влиятельным и уважаемым человеком. Даже несмотря на необычайную красоту Эдае, никто из мужчин не имел права, да и желания взять ее в жены. Эдае хозяйничала в доме и без особого рвения занималась воспитанием племянницы, которую по-своему любила, но была ей, скорее, подругой, нежели любящей матерью.

Некогда вынашивая ребенка, которому заранее готовила ужасную участь, она, как ей казалось, вконец усмирила чувство, которым природа наделяет каждую женщину как самым высшим даром – чувство материнской любви. Излишняя строгость, которую она часто проявляла к племяннице, впрочем, пошла на пользу своенравному избалованному ребенку. Во всяком случае, отец Махлиатены был вполне доволен манерами и поведением своей подрастающей дочери, в которой он души не чаял.

В доме брата Эдае слыла очень скандальной, требовательной и заносчивой госпожой. За малейшую провинность она устраивала настоящий разнос слугам, могла жестоко наказать. Звук пощечины, сопровождаемый резким недовольным голосом Эдае, то и дело разносился в разных частях большого дома.

Дочь своего отца

Сразу после бога идет отец.

Вольфганг Моцарт

– Махлиатена, радость и счастье отца своего, – взглянув на испуганное лицо племянницы, Эдае решила слегка подбодрить новоявленную маленькую женщину, – ты должна быть счастлива от того, что произошло. Значит, ты готова стать женой и матерью – а это самое главное предназначение женщины!

– Мне кажется, что мой живот сейчас разорвется на кусочки! – хныкала Махлиатена. – Я не хочу быть женщиной!

– А иметь здоровых детей, – лукаво улыбнулась Эдае, – и доброго мужа?

– Я знаю, что все женщины должны исполнить свой долг, – нехотя согласилась Махлиатена. – Мне Хума не раз говорила об этом. Но ты ведь живешь без детей и мужа. Разве тебе плохо в доме моего отца? Ты вольна распоряжаться собой как тебе угодно и еще умудряешься помыкать другими. А мужа ведь надобно слушаться во всем. Что, если мне попадется злой и жестокий?!

– Девочка моя, – улыбка сползла с лица тетки, – пускай боги не допустят, чтобы ты оказалась в моей шкуре. Никогда! А злого и жестокого не допустит к тебе твой отец. Он слишком сильно любит тебя, чтобы отдать кому-то на растерзание! – она поцеловала племянницу в лоб. – Несколько дней, пока ты вновь не станешь чистой, не выходи из своих покоев. В специальную комнату не ходи, там слишком холодно и сыро. – Эдае пожалела изнеженное дитя. – Не выходи, так предписывает обычай. А отцу твоему я сама сообщу эту радостную весть.

Новоявленная женщина еще немного похныкала, заключив в объятия свою любимую куклу. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь из взрослых пожалел ее сейчас. Она подумала о старой доброй Хуме, которая ее искренне любила, Эдае на роль утешительницы никогда не годилась. Наткнувшись на взгляд тетки, которую уже начинало раздражать поведение племянницы, Махлиатена быстро вытерла глаза, но все же попыталась вызвать у родственницы хоть немного сочувствия к себе.

– Обнимешь меня? – Эдае, поколебавшись, заключила в объятия племянницу. Махлиатена теснее прижалась к тетке, положила голову ей на грудь, а Эдае, задумавшись, тихо запела.

Эту колыбельную знали все местные женщины, нежный мотив и слова действовали на расшалившихся непосед магическим образом, успокаивая тех перед сном.

Махлиатена вздохнула, и лицо ее, несмотря на ноющую боль, приняло умиротворенное выражение. Она любила эти редкие минуты, когда Эдае была в особом расположении духа – обнимала, а то и целовала ее. Бедное дитя, несмотря на безмятежное существование, слишком остро ощущало недостаток материнской ласки.

Махлиатена замерла в теткиных объятиях, мысленно моля богов, чтобы этот миг продлился как можно дольше. Но внезапно мотив оборвался, и Эдае, как обычно, резко отстранилась от племянницы. Когда она отворачивалась, Махлиатена успела заметить в ее глазах слезы.

Это были слезы тоски. Они появлялись всякий раз, когда Эдае прикасалась к племяннице. Махлиатена и бедный умерщвленный сын Эдае были ровесниками. Как Эдае ни пыталась, образ чудесного голубоглазого младенца не изгладился из ее памяти. С годами к жалости присоединилось чувство вины, и чтобы не бередить старые раны, она старалась избегать ощущений, которые напоминали бы о потерянном ребенке.

– Я позову Хуму, она поможет тебе.

Эдае поцеловала племянницу и направилась к двери.

На пороге она остановилась.

– А когда все закончится, мы сходим в обувную лавку и купим тебе самые красивые чарыхы. Там появился новый мастер, наверняка, у него искусные руки.

Эдае, загадочно улыбаясь, покинула покои племянницы.

Добрая вера почитателей Мазды

Любовь – это Бог.

Авеста

Пророк Заратуштра[58], сын Поурушаспы, из рода Спитама, известен прежде всего по гатам[59] из Авесты – семнадцати великим гимнам, которые он передал людям.

Обучение священству у Заратуштры началось рано, как и было положено в роду священнослужителей – в возрасте около семи лет. Маленькому Заратуштре приходилось уповать лишь на свой ум и завидную память, ибо не было еще в его время письма.

В пятнадцать лет он обладал уже достаточно зрелым, пытливым умом, а по обычаям рода считался вполне взрослым мужем. От остальных юношей Заратуштру отличала необычайная любознательность, горячее желание познать суть и предначертанность жизни. Немало пришлось поскитаться ему по свету, ибо не знает покоя и мятежен духом землянин, свободный мыслями и неравнодушный, не познавший, но настойчиво стремящийся познать истину.

Заратуштра увидел жизнь во всей ее красе и неприглядности. Его возмущали бесконечные войны, разграбления, жестокость, рабство и бесправность простых людей. И еще он понял: человек, обращенный к Всевышнему, человеколюбив и не способен на низость. Он считал, что человек трудолюбивый не должен знать нищеты и достоин поощрения и лучшей доли. В его окружении было много сильных и смелых мужей, разделявших его мнение, готовых постоять за справедливость, но они были разрозненны и им нужен был предводитель, сильный духом и честный, который поведет их светлым путем справедливости. Их предводителем стал Заратуштра. В зрелом тридцатилетнем возрасте Заратуштра получил откровение свыше. Это произошло во время праздника весеннего равноденствия, когда он отправился к чистому горному ручью за водой для приготовления хаомы.

Перед ним вдруг возникло видение – сияющее Божество Воху-Мана. Воху-Мана привел Заратуштру к пяти другим излучающим свет божествам. Это были амешаспенты – шесть духовных первотворений Ахура-Мазды: Воху-Мана («Благой помысел»), Аша-Вахишта («Лучшая праведность»), Спэнта-Армайти («Святое Благочестие»), Хшатра-Вайрья («Желанная власть»), Хаурватат (Целостность») и Амеретат («Бессмертие). Этот сонм из семи богов, включая самого Ахура-Мазду – «Бессмертные Святые» являлись владыками мира.

Хшатра-Вайрья был владыкой Небес, Спэнта-Армайти – Земли. Вода была во владении Хаурватат, а растения опекал бесстрашный Амеретат. Boxy-Мана покровительствовал всему животному миру, в том числе и домашнему скоту, а Аша-Вахишта (Азар) отвечал за Огонь, пронзающий всю Вселенную и дающий ей жизнь. Но самое трудное дело взял на себя Сам благостный и справедливый Ахура-Мазда – Ему принадлежала власть над человеческой жизнью. Ибо только Его терпения и милосердия могло хватить на человека, как Ему поначалу казалось – лучшего создания из всех земных творений. Действительно, сложно управлять человеком с его постоянно ускользающим постоянством, изобретательным и мнительным разумом и непрекращающимся выбором между добром и злом…

Затем Заратуштра увидел самого Ахура-Мазду[60], от которого и получил откровение.

Вокруг головы Ахура-Мазды сиял лучезарный нимб. От него во все стороны исходили лучи света, пронзающие пространство. Это были лучи благодати, которую излучал Всевышний, ибо главное Его предназначение – дарить Жизнь, Любовь, Свет и Покой.

И все благие намерения должны стремиться к одной цели (у человека – сознательно, у прочих – по природному влечению). Все должны стремиться к миру и созиданию, ведь сотворены были Всевышним для окончательной победы над злом и торжества Божественной Благости. Сам пророк Заратуштра до конца своих дней не жалел сил для утверждения Истины в мире людей. Он погиб в борьбе с дайвами в возрасте 77 лет.

Да будут благословенны его фраваши…

Примерно об этом велась беззаветная, благопристойная беседа в доме Киаксара, и витийствовал об обретении святости пророком Заратуштрой один из мобедов[61]. Его приятный голос и монотонно льющаяся речь незаметно вогнали в сон сразу нескольких священнослужителей и даже одного военачальника, славившегося своей стойкостью.

– Иноверец прибыл! – громко возвестил слуга, и красивый голос мобеда вслед за объявлением умолк.

Царь царей – правитель Киаксар

Когда государство управляется согласно с разумом, постыдны бедность и нужда; когда государство не управляется согласно с разумом, то постыдны богатство и почести.

Конфуций

Егише и Ванею проводили внутрь дома Киаксара. Он выделялся среди остальных домов местных жителей своими внушительными размерами и располагался на самом высоком склоне города.

Толстые стены изнутри были оглажены и сплошь завешены шелковыми коврами. Полы покрывал толстый шерстяной ковер грубой работы. В углу был устроен большой очаг с едва теплившимся огнем. Очаг был обложен обожженным кирпичом и щедро украшен чеканными медными пластинами с голубыми бусинами и разноцветными камнями. У противоположной стены на небольшом возвышении, на длинных шелковых подушках полулежал сам царь царей – Киаксар. Он был одет в традиционные белые одежды и подпоясан золотым чеканным ремнем.

От остальных мужчин – своих приближенных, сидевших вдоль стен на ковре, он отличался обилием золотых украшений. Сопровождавшие Егише люди охраны царя вошли с поклоном, а приблизившись к правителю, пали перед ним на колени. По кивку правителя охранники так же, не поднимая глаз, встали с колен и бесшумно удалились.

– Приветствую тебя, правитель благословенной Газаки и Атропатены. Да продлятся дни твоего правления на этой благословенной земле, – произнес, склонив голову, Егише на ломаном языке койнэ, зная, что местная знать предпочитает говорить на этом языке.

Придворные переглянулись и посмотрели на царя.

– Приветствую тебя, – не сразу ответил тот, перейдя на арамейский. Он продолжал изучать иноверца, о котором был немало наслышан. – Гость в доме – радость для хозяина. Однако если помыслы его чисты…

– Мое сердце открыто для тебя, ибо моими устами глаголет сам бог.

– Не слишком ли ты самонадеян? И почему на тебе черные одежды? Разве тебя не радует встреча с нами? – надменно поинтересовался правитель.

– У слуги Господа нашего каждый день, дарованный им, праздник. А одежда моя пускай тебя не обижает. Так мы выражаем свою смиренность перед Господом нашим.

Ванея услышал, как за спиной зашептались мужчины. Присутствующие, все без исключения, были облачены в светлые одежды.

– Ты пришел в нашу страну по приказу или собственному соизволению? – опять задал вопрос Киаксар.

– Мое сердце не знает никаких приказов, кроме веления Божия.

– А я вот принимаю тебя по своему разумению, так как хотел убедиться, не тот ли ты одержимый пришелец, что наведывался уже однажды, чтобы смущать умы людей наших? – Киаксар улыбнулся, но улыбка его таила больше угрозы, чем дружелюбия. За спиной Ванеи при этом пронесся возмущенный гул. Егише промолчал в ответ.

– Значит, ты готов сложить здесь свою голову, и пример твоих предшественников для тебя не наука? – возвысив голос, рявкнул царь. Егише продолжал молчать. – Я хотел лично встретиться с тобой, чтобы узнать о твоих намерениях. Признаюсь, твоя настойчивость граничит с наглостью или… глупостью. Кто ты есть?!

– Я служитель Церкви Иисуса Христа…

– Прежде всего ты – преемник Варфоломея и Фаддея, – с заметной долей лукавства произнес мужчина, сидевший по правую руку от царя, судя по всему, священнослужитель, – И так же, как они, наверное, считаешь, что все мы здесь безбожники, и только и ждали того, кто откроет нам глаза на истинную веру?

В зале воцарилась тишина, а затем присутствующие начали возмущенно переговариваться. Егише оглядел собрание, затем сказал как можно дружелюбнее. Но при первых же словах его гул в зале усилился.

– Бог един, а Церковь наша никогда и никого не вовлекала в свои ряды против воли…

– Для нас отступление от веры – самый тяжкий грех, – не меняя интонации, опять произнес мужчина, который являлся главным жрецом. Имя его было Эштар. – Ты хочешь ввергнуть наших верующих в грех?! – грозно произнес жрец. – Ты, как и твои предшественники, хочешь посеять раздор между братьями – приверженцами единой маздаяснийской веры?!

Егише молчал и больше не собирался отвечать на вопросы, в которых все ответы были предопределены. Ибо знал, что излишнее оправдание только укрепляет собеседника в его недоверии и подозрениях. Скорее всего, главный жрец решил устроить что-то вроде показательного суда, догадался и Ванея, чувствуя внутри себя нарастающее волнение.

– Каково твое слово, главный жрец? – сдвинув брови, обратился к жрецу Киаксар, правитель Атропатены.

– Я предлагаю предать его казни немедленно, – не меняя позы, ответил Эштар.

В лице Егише ничего не переменилось, глаза по-прежнему излучали спокойную уверенность, что ничего плохого с ним произойти не может, во всяком случае, сейчас. Ванея, взглянув на учителя своего, только сильнее стиснул зубы.

Часть II

Верх счастья на вершине доброты

Одержимый пришелец

Если в тебе недостаток веры, то и бытие не верит в тебя.

Лао Цзы

– Но мы не можем проявить подобное негостеприимство, – неожиданно смилостивился Киаксар. – Римский император подумает, что мы поступаем так из-за своей дикости. Великий император Август[62] всячески благоволит к нам, не будем же мы пренебрегать его расположением и без подробного разбора казнить его людей.

Егише с облегчением подумал, что, судя по всему, местный правитель не вполне осведомлен о том, с какой ненавистью император Август относится к тем, кто связан именем Христа.

– Присядь, – неожиданно предложил царь царей иноверцу, указав на место перед собой. Правитель, как правильно догадался Егише, был более осведомлен в делах большой политики, нежели в религиозных пристрастиях сильных мира сего.

По лицу жреца Эштара можно было понять, насколько его возмутила неожиданная перемена в повелителе. Хотя оно оставалось непроницаемым, в глазах заметались молнии. Только что Киаксар продемонстрировал перед всеми, насколько мнение главного жреца ему безразлично, и что правитель волен единоличным решением вершить общее дело, не считаясь даже с главным духовным саном. Последние слова правителя вызвали глухой ропот в зале. Егише между тем поклонился и опустился на ковер на почтительном расстоянии от царя.

– Мой народ очень гостеприимен, даже слишком, – продолжал властитель, – тому пример, что твои люди нашли себе занятие на моей земле. Атропатена – великая страна и дает приют многим. Но торговые люди, мастера и умельцы, тем более, ученые мужи приносят нашему государству только пользу. Какую пользу могут принести нам твои намерения? – он приподнял руку, и слуга, взбив шелковую подушку, подложил ее под локоть своего хозяина.

– Люди должны чтить свою веру, это главная заповедь зороастрийца, – все же вмешался жрец, явно недовольный тем, что правитель перешел с иноверцем на доверительный тон. – Наши люди в отличие от других не подвержены разврату и праздности, слишком крепка их вера, и мы прилагаем к тому все силы, – не преминул Эштар напомнить царю о своих заслугах. Затем обратился к чужестранцу, и интонация его опять стала угрожающей.

– Наша вера не допускает смешения с другой религией, а грех вероотступничества – самый тяжкий грех для зороастрийца. Что тебе здесь делать? Лишь из своего почтения перед Римом мы не разделались с тобой еще при въезде в наш город. Уходи в свою страну. Завтра же. Иначе тебя постигнет участь Варфоломея.

Егише, казалось, нисколько не испугался угроз.

– Смерть не страшит меня, – спокойно отвечал он, – ибо за нею следует жизнь вечная.

– Недаром царь Киаксар упомянул о твоей наглости! Значит, ты по-прежнему отказываешься подчиниться приказу властителя покинуть Газаку?! – решил подлить масла в огонь Эштар, дабы царь поскорее принял предложенное им решение. Егише на этот раз даже не удостоил главного жреца взглядом. – Ну что ж…

В это время двери распахнулись и в зал вбежал запыхавшийся юнец. В глазах его стояли слезы. Увидев заплаканное лицо сына, Киаксар встревожено поднял голову.

– Отец, – мальчик бросился к ногам правителя, – наша мать умирает! Сделай же что-нибудь!

Киаксар с недоумением посмотрел на своего восьмилетнего отпрыска.

– Что случилось?! – вместо него задал вопрос Эштар. – Разве Иотапа не разрешилась благополучно от родов еще в благословенный харватат?[63]

– Да, да, – мальчик от волнения путал слова и заикался, – брат мой, слава богам, жив и здоров. Но мама… когда я подошел к ней, она не узнала меня, она мечется и произносит какие-то странные слова.

– Он приближался к матери в такое время?! – негромко возмутился один из присутствующих мужчин.

– Этот ребенок привык своевольничать, – заметил кто-то еще тише.

– Отец!.. – мальчик понял, что выдал себя. Смущенно пряча красные от слез глаза, так же скоро он покинул зал.

Киаксар растерянно посмотрел ему вслед. Затем с тем же недоумением взглянул на главного жреца, ответственного за благополучие, духовное и физическое, в его семье.

– Все во власти богов… – уничтожающий взгляд царя заставил запнуться Эштара на полуслове, но, выдержав его, жрец все же продолжил. – Необходимо принести богам в жертву белую верблюдицу, пока вездесущие дайвы не завладели окончательно телом и душой прекрасной Иотапы.

– Сейчас же приступай! Не медля! – тихо, но грозно повелел Киаксар. Главный жрец поднялся со своего места и стремительной походкой вышел из зала. Вслед за ним поспешили несколько священнослужителей и люди из его охраны. Все присутствующие в зале также встали и склонили головы в почтительном поклоне перед вторым человеком власти. После того, как за Эштаром закрылись двери, царь сделал знак слуге:

– Пускай все оставят меня одного…

Искусный мастер

Горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы.

Ветхий Завет. Екклесиаст

По прошествии положенных дней домашнего заточения Махлиатены, Эдае потащила племянницу в обувную лавку.

Стоял полдень. Яркое светило застыло высоко в небе без единого облака. Правда, солнце уже охладило свой пыл. Удалившись от лета, но еще не совсем приблизившись к зиме, оно дарило природе свое нежное всепроникающее тепло, ровно столько, чтобы люди, в своих молитвах восхваляя всесильное светило за его щедрость, были более благодарны, откровенны и лишены всяческого лицемерия.