В ожидании страха

Сегодняшний телефонный звонок от него мог означать что-то чрезвычайное.

– Давай встретимся, надо переговорить, – сказал Саша.

Через полчаса к редакции областной газеты подкатил чёрный джип.

7 гл.

«Ты мне больше не жена. Я тебе – не муж. Живи как живётся – с антихристами, с шестёрками».

Николаю кажется, он спит. Он пытается открыть глаза, чтобы проснуться, но зачем. И с закрытыми глазами можно всё видеть. И он видит Надю.

У неё острые плечи, впалые щёки, угловатая фигура. Она превратила себя в рабу безумной идеи. Она целый день – с тремя шестёрками в голове! Научилась – и от кого, от его мамы, Галины Павловны Мазанцевой.

В прошлом – воспитательница детсада, потом взлёт по службе, в конечном итоге аж заместитель министра образования, и уже кандидат в министры, но на этом она свою карьеру оборвала заявлением по собственному желанию. Потому что её религиозные взгляды, так же как и взгляды матери Николая, расходятся с реальной действительностью. Галина Павловна одобрила поступок Нади, и поставила её в пример всем остальным родственникам. Она же посоветовала Наде зарабатывать на хлеб трудом уборщицы. Надя так и сделала. Теперь она моет подъезды.

Николай приоткрывает глаза, за окном поля, машина выехала за город, он дремлет и вспоминает сегодняшнее утро. Как курил на крыльце, и Надя бросила на него недовольный взгляд. Она сердится, когда он курит.

Её требовательность ему по душе. Потому что ему по душе она, Надя. И её предрассветные вскакивания, обливания холодной водой… По утрам Николай сквозь сон слышит, как она на цыпочках идёт в ванную. Ему слышно, как в ванной включают воду, и как Надя много раз говорит: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Сейчас он снова уснёт. А она – нет.

Он оглядывает дворик с деревцами, смотрит на небо. Оно ему кажется худым и голодным, совсем как Надя.

Когда-то Надя не была такой тощей, и всё в её внешности было нормально. Впрочем, и сейчас вполне-вполне, думает Николай, но при одном условии. Если бы вернуть прежние платья, туфли, макияжи… Но Надя стремится отгородиться от внешнего мира, не совпадающего с её личным, взращенным в душе, миром.

В шумной толпе на городских улицах Надя – белая ворона. Стянутые на затылке в пучок седые волосы под косынкой, длинная тёмная юбка, одежда мешковатая, призвана скрыть фигуру. Ничего лишнего. Из дома излишки одежды розданы нищим.

Случается, Николай замечает на улице таких женщин, чей вид напоминает ему его Надю. Они тоже в длинных юбках, в платках, без груди, без лица. Они не разглядывают встречных людей, не заглядываются на витрины.

Они похоронили и себя, и всё вокруг.

Он возвращается в дом. У Нади по привычке сдвинуты брови, углублённый как будто внутрь себя взгляд. Её лицо сосредоточено. Она словно в постоянном напряжении. Ещё чуть-чуть, последний вздох, морщины разбегутся, рассеются на множество других морщин, переплавятся в пыль, и сама Надя превратится в новую вселенную из космической пыли. Наверное, так выглядит человек, приуготовленный для полёта в иное измерение.

Если Надю окликнуть, она очнётся и ответит улыбкой. Улыбка превратит её в обычного человека.

«Я просто хочу понять, почему всё стало иначе, не так, как было раньше, – говорит себе Николай. – Это страшный сон? Или явь? Что теперь? Катастрофа? Или пауза, после которой будет опять хорошо?» Сейчас он и его жена живут в разных параллельных мирах, но – на одну пенсию и на одну зарплату, пенсия и зарплата – его, Николая.

У Нади пенсии нет. Она отказалась от осквернения «антихристовыми» документами, отмеченными тенью трёх шестёрок.

Так что отныне её как бы нигде нет. Кроме своей вселенной вместе с церковью на улице Льва Толстого. Кроме своей узкой кровати под бумажными иконами.

Он придумал выход.

– Больше ты моей пенсии не увидишь.

Таков его приговор.

В душе он надеется, что безденежье, голод, нищета образумят её.

Она не откликнулась. Ушла к себе.

– Ты в прелести, Надя, – сказал вдогонку.

А как хорошо всё начиналось…

Жили душа в душу. Он на работе, в командировках, а в сердце – Надя, а дома – тыл, любовь, уют. У Нади – работа. И – домашние заботы. Дети маленькие, дети большие. Дети разъехались по другим городам… А ещё у Нади что важное – так это крестные ходы. Многодневные, однодневные. Один раз в неделю – ночные вычитывания неусыпаемой псалтири в церкви. Николай жене не указывает. Пусть тешится. Для него главное – это ведь понятно, что главное, это любовь. Утром глаза в глаза, щека к щеке, и побежали по своим делам. А ночью – это уже не каждый сам по себе, это уже одно целое, он и Надя, это то, что сильнее, чем любовь. Это не просто, когда в постели сладко. Это ещё сильнее, чем сладко. Это просто замечательно, так хорошо ему с ней там, в этой самой постели. Да и вообще, слов таких нет, чтобы сказать, как это хорошо.

Но однажды Надя сказала так: «Зачем это нам, если детей больше не хотим? В постель надо идти не за наслаждением, а чтобы детей делать. А их мы уже не делаем. Значит, и остальное не нужно». Николай решил, шутит Надя. Как это, «остальное не нужно»?! Как это, без постели-то? Это никак нам нельзя, это не семья уже будет, а маета. Но Надя упёрлась, нет – и всё тут. Никакой постели. Да ещё книжки духовные предлагает читать. Там, говорит, об этом пишут. Ты что, совсем не того, доказывал Николай. Разве можно без бабы – мужику, а бабе – без мужика? Она говорит: будем как брат и сестра.

Тут Николай ушёл из дома. Не приходил домой день, второй, третий…. Ночевал у товарища. У фотокора газеты Евгения Анатольевича Аккуратова. У того жена Лиза румяная, толстая, улыбается, двое внуков под ногами. Товарищ своей женой доволен. С постельным вопросом у них порядок. Ворочался Николай на чужом диване, закрывался подушкой, но всё равно слышал наводящие на него тоску вздохи и стоны за стеной. Товарищ с женой любили друг друга, как назло, каждую ночь. Эх… Надо в семью возвращаться. Пришёл домой. Надя на молитве в своём красном углу стоит. Мужу кивнула. Иди, говорит, поешь, перловая каша, щи из кислой капусты. И всё.

Так и шла жизнь для Николая. Хочет жену обнять, а она отодвигается.

У Нади конец света на носу. Отпала Надя от общества. Скоро на деревьях будет себе гнёзда вить, думает Николай.

8 гл.

Тихо. Ночные маяки фонарей вдоль сияющих дорог. Окна домов тёмные. Люди спят. Машин не видно. Где-то что-то прогудит, и снова тишина. Если приглядеться, можно увидеть на небе звёзды.

Николаю не до звёзд. Он за своей звездой тут, на земле, следит. Вон, впереди быстро так идёт, как будто на свидание опаздывает. Тут Николай просыпается со страшной мыслью, что Надя ему изменяет. Он вскакивает, ему холодно. Одеяло лежит на полу. Он укутывается и долго сидит. Из-за штор к нему тянется рука луны. Он смотрит на эту бледную руку, и думает, что это смерть с косой. Коса длинная, толстая, красивая, как у Нади в юности.

Наконец, луна вплывает в комнату, у неё много белых рук и белых грудей. Это всё же не смерть, думает Николай, это обычная луна. Толстая, как жена у фотокора Аккуратова. Николай вспоминает, как закрывался подушкой от ночных стонов супругов Аккуратовых. Он вздыхает и снова просыпается.

С тех пор, как Надя перешла на сестринские отношения с Николаем, он стал подозрительным. Многое из того, на что раньше не обращал внимания, его теперь настораживает. А точно ли она ходит в церковь? А почему так часто? А зачем каждую неделю одну ночь посвящает церковному бдению? Псалтирь неусыпаемая? Ага, «там» Надя – неусыпаемая, а дома? А дома она дрыхнет в одной квартире с живым, горячим, любящим её мужчиной, и ей хоть тресни. «Там» она посвящает кому-то себя, «там» она не может уснуть, а тут, где страстный, пылающий, объятый горем любви, это ей по барабану.

Николай распаляет себя такими мыслями. Его сердце страдает. Его взгляд бродит по квартире вслед за женой. Вот она собирается на свою ночную псалтирь. Вот ушла. А ушла не ночью, а вечером. Но зачем, ведь вечером там другие чтецы вычитывают. Это Николай уже знает. А у Нади дежурство начинается после полуночи. Вот интересно, что можно делать столько часов, вне своего дежурства, с восьми вечера до полуночи, думает Николай.

«И что, и мужчины у вас там ходят на псалтирь?» – «Да».

Ага, вот как. Мужчины, значит, там. Хм.

Он больше не может спать. Одевается и уходит в церковь. Ворота закрыты. Он стоит посреди пустой длинной улицы, под светом фонарей. Напротив жилые дома с тёмными окнами. Там, за окнами, спят нормальные, после нормальной порции вкусной, сытной супружеской любви.

Ну, совсем до ручки дошёл, думает он о себе. Довела, проклятая, думает о Наде. И ведь что самое обидное, никто ему кроме Нади не нужен. Подумать противно о другой. Он знает, что есть на свете однолюбы. Теперь понял, он – один из них. Какая, однако, мука – быть однолюбом.

Его взгляд падает на кнопку звонка на стене возле ворот. Он нажимает. На весь двор трезвон. Из сторожки идёт к воротам молодой сторож в джинсах и телогрейке. Волосы собраны в куцый хвостик, подбородок покрыт пушистой бородёнкой. Он говорит с Николаем доброжелательно, но отрывисто, и заметно, что парень борется со сном.

«На псалтирь? Спаси Господи», – быстро говорит он, не ждёт ответа, в его руке звякает связка ключей.

Через минуту Николай сидит на длинной узкой скамье под большими тёмными иконами. Где-то далеко-далеко от него, на противоположной стороне огромного древнего храма – иная планета, иной мир, освещённый дешёвой настольной лампой. Там – сокровенное, там – неземное и такое загадочное, такое страшное, что душа дрожит… А что, если всё это – правда? Бог, Ангелы, небожители? И – нечисть смрадная? Что тогда? От таких мыслей и холодно, и жарко, и дыхание пропадает, руки и ноги теряют силу. И только душа… Только душа всё дрожит, дрожит… Вот так будет он, Николай, на Страшном Суде дрожать…

Лампа освещает склонённое над толстой книгой лицо Нади. Лоб по самые брови скрыт косынкой. Концы косынки завязаны в узел на Надином затылке. Глаза Николая привыкают к полумраку. Он видит, что на полу, на голых матрацах в бело-синюю полоску, спят четыре псалтирщика в верхней одежде. У трёх псалтирщиков головы замотаны в женские платки. Ближний к Николаю псалтирщик спит, натянув одеяло на голову, поэтому непонятно, мужчина это или женщина. Пятый матрац пустой, это Надин матрац, понимает Николай.

Возле Нади на кафедре громко, как пулемёт, тикает, рассыпается сухим треском под сводами храма, толстый будильник.

Николай смотрит на Надю, его сердце успокаивается. Вот так бы всегда сидеть тут, смотреть на неё, и ничего больше мне не надо, думает он. Хотя, нет. Надо. Очень надо. А что надо? Известно, что. Целоваться с ней, обниматься, быть с ней, как всегда это было у них, хорошо, тепло, любовно…

У него щемит в груди, в глазах слёзы, он смотрит и смотрит на неё. Он больше не думает о Страшном Суде. Он поглощен близким, родным, нужным ему. Он привык к этому тёплому, сладкому своей нежностью, существованию внутри Надиной жизни. Он всегда жил, слившись с этой жизнью. Ничто иное не было так значительно, как вот это ощущение Надиной близости. Неужели больше никогда не будет этого самого? Не будет счастья, не будет мёда, и этого полёта, когда летишь, летишь, потом очнёшься, а рядом взгляд любимых глаз, родное дыхание. Тёплая, доверчивая, маленькая, прильнула, дышит в твоё плечо, сжимает своей маленькой ручкой твою лапу… Неужели – никогда?

Он пристально всматривается в неё, будто хочет увидеть в её лице ответ на свой вопрос. Но видит – антихриста. Он с рогами, с копытами, с когтями, у него кровавые глаза. Он убегает от Нади, а она мечет в него огненные стрелы, бросает в него кипящие жаром угли. Антихрист грозит кулаком Николаю. Тянет к нему длинные чёрные крючья, сейчас задушит, но Надя лупит антихриста огненной плёткой. Николаю жутко, его трясёт… Он открывает глаза, бородатый мужчина теребит его за плечо. «Иди, ляг, поспи, а то упадёшь. Вон, на моё место. А я пойду псалтирь читать».

Николай смотрит на Надю. Она уступает место за кафедрой бородатому.

Надя что-то ему тихо говорит, их головы склоняются друг к другу, она пальцем водит по книге. Они перешёптываются. Николаю кажется, что их руки соприкасаются. Он закрывает глаза, он не хочет знать, как соприкасаются руки Нади и бородача. Он поднимается и уходит на место бородача, рядом – матрац Нади. Матрац Нади, матрац бородача. Они, значит, лежат рядом друг с другом – Надя и бородач. Они могут чувствовать дыхание друг друга, их руки могут соприкоснуться.

Николай ложится на ещё тёплый матрац бородача, укрывается шерстяным одеялом без пододеяльника и спит до шести утра, пока не приходит сторож. В храме уже светло, за окнами дымчатое голубое небо. Иконы, подсвечники, царские врата, иконостас – всё в ярких, звонких и радостных бликах. Сторож говорит: пора вставать. Все поднимаются, убирают матрацы. Николай бросает взгляд на трёх пожилых псалтирщиц, отворачивается и больше ни на кого не смотрит. Сторож взваливает на себя матрацы, уносит в сторожку.

Николай и Надя идут домой. Оба молчат. Улица пустынная. Их шаги – единственный шум в утренней тишине.

Он думает о бородаче, о Наде. Значит, она каждый раз лежит рядом с бородачом, снова думает Николай о своём ночном открытии. Ему хочется убить бородача. Он смотрит на Надю.

– Надя. Ты разлюбила меня?

– Коля, – говорит она в ответ и замолкает.

Как будто обдумывает, что сказать, размышляет Николай с неудовольствием.

Ему слышен её вздох.

В этом вздохе он читает для себя укор, а ещё как будто огорчение.

Она ещё какое-то время молчит, потом говорит сдержанно:

– Я тебя не разлюбила.

– И всё?

– Что всё?

– И ты больше ничего мне не скажешь?

– А что надо сказать, Коля?

Она опять вздыхает, качает головой. Она хочет показать мне своё недовольство, думает он. Она хочет представить дело так, будто не она, а я в чём-то виноват.

Такие догадки о Надином поведении сердят Николая.

– Но послушай, Надя, ведь у нас так всё было хорошо… – он старается подражать ей и поэтому говорит, как и она, неспешно и сдержанно.

Сдержанность ему даётся с трудом. Он то и дело порывается перейти на привычную горячность в голосе.

Но он не хочет показывать ей свою слабость:

– А теперь?… Подожди, остановись.

Она останавливается. То, что она согласилась остановиться, подняла к нему глаза, Николая обрадовало, дало надежду, счастье можно вернуть. В её глазах он различает улыбку. В выражении её лица он угадывает прежнюю Надю.

Он наклоняется к ней, такой маленькой, такой родной. Он чувствует её дыхание, видит близко её глаза, губы. Он берёт Надю за руки, у неё детские крохотные ладошки, она без перчаток, её руки озябли. Тонкие запястья, тонкие пальцы, он всегда любил целовать каждый пальчик. Он тянет к губам её холодные пальчики, греет их дыханием, смотрит Наде в глаза. Он склонился к ней. Он большой, сильный. Она маленькая. Они – одно целое. Вокруг по-прежнему тихо. Машин нет. Людей нет. Город скоро проснётся, оживёт, побежит, задышит.

Чьи-то шаги. Ближе, прошёл мимо.

Сказал:

– Ангела Хранителя!

Бородач.

Надя посмотрела ему вслед, сказала:

– И тебе, Иван, Ангела Хранителя!

– А мне? – сказал Николай, поцеловал холодные пальчики жены.

Она освободила руки, спрятала в карманы балахона. Улыбнулась ему новой сестринской улыбкой.

Сказала доброжелательно:

– Пойдем, Коля. Домой надо.

В выражении её голоса Николаю почудилось великодушие старшей сестры.

9 гл.

Саша у тебя, сказал ей муж. И улыбнулся виновато, показывая ей кричащего младенца.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.