Небо цвета крови. Книга вторая. Дин

И – им басовито, справившись с душевным шатанием:

– Старика обобрать решили? И вдвоем… – не снимая рюкзака, небыстро развернулся с поднятыми руками, вскользь, сморщившись от фонарей, осмотрел двоицу: щупленькая девчушка и высокий крепкий мужчина. Все с обрезами, лица спрятаны за шарфами, капюшонами. Одежду не различить – во тьме все одного цвета. – Ты, – с укором, ошарашенно взглянул на налетчицу. Та натренированно целилась в голову, но рука отчего-то подводила, неуверенно тряслась. – Ты же мне в дочери годишься… ты ж…

– Рюкзак! – перебив, пискляво, не так твердо, как раньше, затребовала она. – Живо кидай нам рюкзак или, дед, клянусь богом…

Обстановка накалялась. Ее напарника Дин пока не раскусил, не знал, чего ожидать, – молчун попался, а они – народ непредсказуемый. Но кое-какие догадки возникли: похоже, мужем ей приходится или братом, но разбоями руководит не он. Выходит, этим можно воспользоваться…

«Сейчас надо…» – решился Дин.

И, выскочив из павильона, – сбежал. Дерзко, нагло, на волоске от смерти. Кинулся к лестнице. Стервятники растерялись, прощелкали момент. Запоздало грохнули обрезы. Дробь разлетелась мимо, вырвала у стен бетон и пыль.

– Чего встал?! За ним! Не дай ему уйти!..

Затопали ботинки, нескладно затрепыхались фонари. Тихонько стукнулись стреляные пластиковые гильзы.

«Надо где-то затеряться… – мчась, взвешивал Дин, рвал глазами темнотищу – какие-то ларьки, стенды рядами, стойки… Не то это. Не подходит. Найдут. Во что-то врезался, переворачивал, поднимал шумиху. – Или они меня… как собаку… загонят…»

Успел выставить ладони, гулко впечатался в сплошную железную дверь. Подергал ручку – никак. Конец дороги. Крысоловка замкнулась. Что теперь делать? В жаре обернулся, прижался к ней, хладной, твердой, послушал сбитое дыхание, перенапряженное сердце. Впереди яркими крестами сияли фонари убийц. Отступать некуда, если только испаряться, делаться невидимкой…

Дин выдернул нож, взял обратным хватом – и прятаться в торговом зале. Терялся тут, словно мышь в лабиринте, не находил подходящей норки, куда можно забиться. Наконец укрылся за примерочной, поджидая палачей.

– Вечно прячетесь, убегаете… Отдал бы свое барахло – глядишь, и правда бы отпустили. Ну а теперь уж хрен: смерти легкой не жди, помучаешься…

Дину вздумалось перебежать в другое укрытие – для надежности. Высунулся – и нос в нос с неразговорчивым преследователем. На пару испугались этой встречи, подались назад, опешившие, с вытаращенными глазами. Стервятник чуточку помедлил, вскинул обрез, Дин – костяной нож. Сейчас в сиюминутной схватке все решится для обоих или для кого-то одного, миг остался до финала – и вспышка света, ружейный залп дуплетом. Дина горячо умыло, бросилось в объятия чужое обмякшее тело. Не удержал, дал упасть, застыл рядом изваянием, затрясся с перепуга. В ушах – трезвон, в голове – затмение. Нужно уносить ноги, а шелохнуться не может – не чувствует ни их, ни себя целиком. Будто умер во сне, а пробудиться не удавалось.

Очнулся от пронзительного истерического визга. Не сразу осознал, что произошла катастрофа: спутали и попали не в того… Струйка света опустилась на убитого, на красную лужицу, девушка зарыдала нечеловечески, скинула капюшон, сорвала шарф, откинула фонарь – и ненасытно расцеловывать тому окровавленные губы, руки, пачкать слюнями, слезами… Потом посмотрела на Дина осатаневшими глазами, выговорила дурным голосом, с ненавистью, обвиняя:

– Это все ты!.. Из-за тебя все!.. Ты виновен в его смерти! Это ты должен был лежать тут, мразь, а он – жить! Жить! Слышишь, ты?! – вскочила кошкой, растрепала слипшиеся в сосульки волосы, жуткая, перекошенная, измазанная кровью. – Я любила его, понял?! Мы через столько прошли!.. Ребенка ждали. Думали, что вот скоро, когда разживемся припасами и найдем подходящее место, то покончим с этой поганой шакальей жизнью, осядем и заживем нормальной семьей. Мы этого хотели! Мы оба этого хотели!.. А теперь ты лишил меня всего… – перезарядила обрез, чуть не выронила второй патрон – ослушивались пальцы, – но ничего…

Дин попробовал все объяснить, вразумить, достучаться до рассудка:

– Но ты ведь сама выстрелила. Сама. Не разобралась толком – и скорее стрелять. А там пойди пойми в темноте кто из нас кто. Вот и… – после попросил спокойно, отечески: – Ствол-то опусти, опусти… Давай мирно решим все, без крови? Давай, а? Как цивилизованные люди, а не дикари. Даже твоего помогу похоронить, как полагается, простимся. Выпивка есть…

Но девушка ничего не желала слушать. Заплаканные глаза хищно пламенели, требовали отмщения. За ними – ни души, ни жалости, лишь сплошная холодная сталь. Ей больше нечего терять.

– Ты разрушил мою жизнь… Ты все разрушил!.. – выпалила она сквозь зубы. – Он был для меня всем…

– Успокойся, послушай. Ну послушай хоть секунду!..

– …а ты взял и сломал мне судьбу. Об колено переломил, как сучок! Мою судьбу… мою любовь… мою… – и, молниеносно приставив к подбородку дула, спустила курки.

Дина от такого зрелища оттолкнуло к стеллажу, перекосило. Ослаб умом, забыл, что умеет говорить, – лишь безустанно мямлил чего-то нечленораздельное, словно безъязыкий. Потом, более-менее оправившись от случившегося, раскачиваясь, придвинулся к девушке, мокрым шарфом накрыл оставшееся от головы, закрыл мужчине веки, подхватил вещмешок, фонарик, обрез – и поплелся к выходу…

Среда, 9 декабря 2020 года

Дин провалялся в отрубе до вечера. Безмятежно, без храпа, сновидений, страданий, ставших привычкой. В простом бессюжетном забытье. Кружка водки залпом обласкала и согрела, как родная мать, грубая раскладушка претворилась в мягкую колыбельную. Еще накрыл бы кто для полного счастья – самому вот чего-то не хватило сил. А Остроклюву не спалось с самого утра. Он, одно крыло в бинтах, неподвижно и горделиво восседал на табуретке, словно горгулья на парапете, с любопытством изучал чудное морщинистое лицо своего спасителя и добытчика, слушал спокойные вздохи, оберегал покой. Для него совершили подвиг, а отплатить нечем. Что мог дать взамен? Такой же ведь, по сути, перекати-поле, голодранец. Разве только жизнь пернатую, ничтожную да беззаветную преданность мог предложить. Но примет ли их? Не откажется? Обуза все-таки, хлопоты. Но подвижный вороний ум нисколечко не сомневался: возьмет – и с большой благодарностью. Еще и ответит тем же. У таких людей внутри все по-иному устроено, не так, как у других…

Хозяин пробудился – и дом вместе с ним. Поворочавшись напоследок, Дин блаженно потянулся, щелкнул позвоночником, наморщил губы и с какой-то легкостью распрощался со сном, открыл большие, смолистые глаза. В них – еще не выветрившийся алкоголь, осоловелость, туманность. Голова кружилась. Глянул в окно, поморгал. Тени исчезли, наступили вязкие зимние сумерки. Тянула безрадостную монодию волчья братия. Получалось скверно – хор не держался, разламывался в какофонию. Туберкулезно, с надрывом покашлял в кулак, зачесал назад сальные волосы, высказался сварливо, потрогав побаливающее небритое горло:

– Луны нет, а они все воют и воют, демоны. Голова уже пухнет… – пересел на край раскладушки. Простое, казалось бы, действие, а далось затруднительно – туловище будто налилось бронзой, не разгибалось. От плеч до колен промчался жгучий холодок. Весь покрылся гусиной кожей. Заныли мышцы, кости. Потрогал лоб, ошпарился – как вскипевший чайник, хоть яичницу жарь. Набросив куртку, добавил совсем безрадостно, в ознобе стуча зубами: – Простудился, кажись. Температуру заработал. Паршивое дело – лечиться-то толком и нечем… – стрельнул поникшим взглядом в ворона, а тот словно высечен из обсидиана: неподвижен, безмолвен. Одни маленькие масленые глазки глядели на него с ожиданием, по-человечьи, не отрываясь. И сказал: – В кровь из носу надо выздороветь… Иначе нежильцы с тобой…

Ворон – птица умная, в будущее нырнул в два счета и понял все: если кормильца сразит болезнь – они обречены. Остроклюву с такими ранами на большой земле делать нечего – скорее корм, чем охотник: от пола-то едва отрывается – какие уж там полеты. Забьют, заклюют, как птенца. Да и дом один покинуть не сможет. Убежище в итоге станет саркофагом. Осмыслил это дело и – раз! – на стол, клювом затыкал в ополовиненную бутылку с горячительным зельем – «давай, хозяин, пей, нужно лечиться».

– Что это ты, уголек, спаиваешь меня, что ли? Или себе плеснуть просишь? А?.. – засипел со смеху Дин, кашлем прочистил глотку, точно медную трубу. До ворона доплыл перегар, неслабо дал по нюху. – Прости уж, старика, что такой вот…

К дружескому совету все-таки прислушался, двумя жадными глотками влил в желудок целительную жижу, прижмурился в ожидании волшебства – внутренности обожгло лавой, где-то внутри растопили печь. Начал отогреваться, оживать. Рассудок ложно просветлел.

– Ты хоть ел вообще, пил? – обратился к ворону. – Или сидел тут со мной, как нянька? – и по-доброму отчитал: – Ты смотри мне: питаться нормально не будешь – так и останешься калекой. Охота тебе лапами перебирать, как курица? Крылья-то на что тебе богом даны, а?

Остроклюв несогласно каркнул, порывисто мотнул головой.

– То-то же! – улыбнулся Дин. Волосатый рот чудно разъехался, борода округлела. – Ты меня иногда-то слушай, слушай… Ерунду не посоветуют, жизнь какую-никакую прожил… – и заторопил: – Давай-давай, спрыгивай со стола – тут люди едят все-таки – и дуй отъедаться. А я отлежусь немножко. Вроде пока ничего…

Перед тем как улечься обратно, разделся до пояса, хорошенько растерся водкой, надел свитер и накрылся курткой. Тощее, белое, как у нежити, тело взялось жаром, задышало обновлено. Теперь бы, главное, отлежаться, пропотеть – и температура спадет, придет желанное облегчение.

«Дом бы весь по-хорошему как следует прогреть… – размечтался Дин, – да скорее пожар устроим и сами потравимся тут, на хрен. Эх…»

С полчаса, обливаясь по́том, пролежал, не шелохнувшись, словно в могиле, гонял по голове черные мысли. Вспоминалось минувшее, представлялось грядущее. Душу схватывали страхи, опаски, тревоги. Алкоголь опять морил сном, убаюкивал, уносил в тихую фирновую небыль. Туда возвращаться не желал, боролся, но глаза закрывались сами собой. Все-таки задремал. Очнулся от шуршания – ворон катал по полу миску с водой. Дин перелег на левый бок, полюбовался, задумался. Сердце болело от надуманных переживаний, они просились наружу, кричащие, навязчивые. Не удержался, излил:

– Все не могу забыть ту парочку вчерашнюю. Не получается. Чуть глаза сомкну, забудусь – передо мной стоят, – взял передышку, отвел неспокойный взгляд к входной двери, будто ждал поздних гостей, а они куда-то запропастились, опаздывали. Остроклюв утих, поправил крылья. – Ей ведь жить да жить, девчонке той. Совсем ребенок еще, глупая. Душу мне перед убитым женихом изливала. Сама же его и застрелила, веришь? Со мной впотьмах перепутала… Такую исповедь за минуту наговорила, что плакать хотелось! Хоть того воскрешай, а вместо него ложись. Думал, пальнет, завалит, на хрен. Это правильно, это нормально… Я же отчасти виноват, из-за меня все так сложилось. А она – себя… Девчушка маленькая, в отцы ей гожусь! А она – себя, представляешь?.. И нет человека, и все слова до этого – дребезг, битое стекло, – глаза повлажнели, душа заволновалась, подняла буруны, ил со дна. Продолжил: – До сих пор звон в ушах стоит от выстрела! Хотели ограбить, последние штаны стащить – а получилось друг дружку поубивали. Дьявол позабавился… Как так может быть вообще, ты мне скажи?.. Вот как? Не понимаю…

И замолчал. Пауза затянулась. Ворон, каким-то сверхъестественным образом почуяв, что хозяину нужно выговориться, открыться, вернулся на табуретку и замер глыбой. Смотрел испытующе, стыло. Клюв отблескивал. Ей-богу, было в этой птице что-то мистическое, не из этого мира.

«Кар…» – утробно огласил он.

– Что? И представить такое страшно? Еще бы. А уж мне-то каково, – Дин по-стариковски хмыкнул, перелег на спину. Чего-то взгрустнулось, веки под глазами потемнели, губы скрылись за растительностью. Посмотришь так – и рта как будто нет, одни усы шевелятся, как у таракана. – А еще кошмары достали. Покойных брата с сестрой вижу в них постоянно. История длинная, я тебе потом как-нибудь ее расскажу. Знал бы ты, как тяжко мне их видеть… Столько ненависти в их глазах, столько гнева… – поперхнулся, привстал, взял со стола кружку воды, глотнул неохотно. Поставив у раскладушки, чтобы лишний раз не подниматься, возобновил исповедь: – Всякое пробовал: напиваться, бодрствовать, отвлекаться как-то… Поможет на какое-то время – а через несколько дней все заново. Здоровья из-за них никакого, мозги набекрень! Шорохов боюсь, всего боюсь. Не веришь? А ты на глаза мои погляди хорошенько. Погляди, погляди. Затравленные они, в ужасе! Жить так дальше не могу… Поэтому спросить у тебя хочу: видишь ли ты во мне что-то? Ты же вроде как мертвых видишь, если поверья не врут. Отгони это зло от меня, век благодарить буду! Пускай на время, не навсегда. И на это согласен. И этого хватит. Только отгони! Дожить свой век хочу по-нормальному, спать как люди…

Тот взмахнул замотанным крылом, встрепенулся воробьем. Перья синевато загорелись, как луной опаленные. Раскаркался утвердительно, ободрено – «все сделаю для тебя, хозяин, клянусь!»

– Тихо-тихо, уголек, тихо! Верю тебе, верю! – поспешил успокоить Дин, а сам засиял внутри, обрадовался: вон какой теперь у него защитник! Всем на зависть! Но к чему приведет эта дружба человека с птицей? Не обречена ли она? И перепугался: «А вдруг не уберегу и его? Вдруг погибнет?.. Может, и вправду проклят я? Почему все, кто рядом со мной, умирают, как от чумы?..»

И весь погряз в тягостном прошлом, ушел туда без остатка, облепился, словно дегтем. Оно не отпускало, подчиняло. Глаза тухли, терялись за чернотой, окутавшей дом. Вспомнились все давние спутники, пришли к нему, побеленные, хмурые. Ничего не просили, ни о чем не рассказывали. Вынырнет Дин из минувших дней, глотнет воздуха по-рыбьи – и опять назад, с головой в эту пучину, в море боли. Паллиативом послужили трофейная полупустая пачка сигарет и недопитая бутылка водки. Заветный никотин и спирт, целители мужских душ. Отпил из горла, всех помянул про себя. С какой-то ненасытностью засмолил. И пришельцы из вчера расплылись.

Посасывал сигарету, будто ребенок леденец, терпкий дым нависал тучами. Остроклюву табачный запах не понравился – падаль приятнее, – фыркнул и спрыгнул на пол поклевать мясца. А тот, равнодушный, смотрел куда-то сквозь стены, мыслил. Наконец сказал обдуманно:

– Уходить надо. Тебя подлечить, снарядиться – и уходить, – докурил, затушил бычок о ножку стола. – Ждать весны не будем. В ближайшее время надо прощаться с домом, с глушью этой, – меланхолично уставился в потолок и продолжил: – Станцию вот нашел, где тех стервятников повстречал. Значит, где-то и другие выжившие осели – те, к кому можно прибиться. Вот к ним и надо. Хватит прятаться от себя, от целого мира. Хватит быть тенью… – и – ворону: – Так что настраивайся к большому походу по мертвой земле, уголек. Надо быть готовым ко всему. Вот только того, что встречать нас там будут с распростертыми объятиями, обещать, к сожалению, не могу…

Остроклюв от таких вестей даже перестал терзать мясо, и вода как-то поднадоела, отодвинул миску лапой. Радоваться ему или воспринимать услышанное как приговор? И каркнуть бы в знак несогласия, вставить свое воронье словцо, да не отважился: если хозяин решил – значит так тому и быть.

– А теперь давай-ка спать ложиться. Обоим силы нужны, – подытожил Дин, со скрипом отвернулся к стенке и пожелал: – Спокойной ночи, уголек. Не шали особо ночью.

Понедельник, 21 декабря 2020 года

Почти две недели ушли на подготовку к путешествию к далеким и диким пустошам. Срок, конечно, несерьезный, чтобы основательно продумать каждую мелочь, но Дину не терпелось. Он уже мысленно простился с домом, посчитал сегодняшний день началом новой жизни. Остроклюв успел подлечиться за это время и даже пару раз ненадолго подняться в воздух, однако о настоящих полетах пока не могло идти и речи – слишком опасно: левое крыло еще слабо, легко можно разбиться. Но ворон подсуетился быстро – приспособился кататься верхом на левом массивном плече хозяина, обозревать дали. А что? Он высокий, видно хорошо, как с великана. А тому в радость – да пускай сидит на здоровье. Только, дабы не проткнул когтями куртку, сшил из поролона и кожи наплечник. Эффектно смотрелись вдвоем – ну прямо вылитый сокольник из старины и его верная хищная птица. Коня лишь не хватало для пущего контраста.

С самой рани Дин носился по дому, будто ключом заведенный, сквозь зевоту собирал рюкзак. Но такая незадача: что-то стал он маловат, ничего не лезет. То забьет добром, то выложит обратно. Пришел-то сюда без всего, босяком, а тут разжился чужим имуществом, да так, что не помещается теперь никуда. И расставаться жалко, крохобору. Кружки какие-то с мисками – и те понадобились. Смеялся над своей старческой причудой, разумеется, шутил:

– Жалко дом с собой не утащишь. Вот красота бы была: и поспать тебе есть где, и поужинать, и от ненастья укрыться. Может, колеса к нему приколотить да с собой за веревочку поволочь, как игрушечную машинку?

Ворон за хлопотами хозяина глядел свысока, рассевшись на гардеробе, с важным видом шевелил крыльями, каркал чего-то начальнически, баритоном. Будто прораб руководил процессом: это бери, а это – выложи, это туда, а это – сюда.

Дин одним ухом честно слушал друга, сдерживая смех, иногда грозил пальцем, но от дела не отвлекался, старался ничего не забыть. Ох уж и нервный все-таки труд – сборы!

– Ты каркай-то, уголек, каркай, но по делу, по делу. А так, впустую, – лишь отвлекаешь. В голове уже звенит, – бегая из гостиной в комнату-склад и обратно, гнусавил Дин, иногда кидал недовольные взгляды на Остроклюва. – Лучше бы помог, а то занял там снайперскую позицию – и хорошо ему! Самый хитрый!

Но в душе нисколько не сердился, расцветал: он больше не один, вот и конец холодному одиночеству.

Наконец с вещами разобрался, взялся делать из себя человека. Нагрел ведро воды, умылся, освежился. Сперва обрезал ножом длинные по-дикарски спутавшиеся волосы, давно забывшие расческу, потом срезал бороду страшных размеров, точно у колдуна, старательно побрился. В отражение вгляделся, как в зеркало: изучающе, не без волнения. А там, сквозь рябь, искажение – другой человек: помолодевший, скуластый, раскрасневшийся. Парочкой взмахов клинка будто скинул десяток лет. Чем не чудо? Но возраст не обмануть – морщины-то никуда не делись, предатели. Они здесь все, в кожу вгрызлись. А тут еще шрамы, прятавшиеся за растительностью несколько лет, обнажились, напомнили о себе, белесые, рваные. Один, от левой щеки до верхней губы, – заточка мародера пометила, другой, на подбородке, – задели гвоздем.

«И сколько еще будет таких, Дин, – с холодом думал он, – сколько еще будет…»

На мясо не скупился, заготавливал впрок – неизвестно, сколько предстоит скитаться по безлюдью. Термос наполнил кипятком до краев, затянул крышку так, что сам едва открыл. Зато удостоверился: в дороге не прольется. Дополнительно прихватил пластиковую бутылку для Остроклюва, налил холодной воды. Ну вроде все, осталась мелочь – присесть на дорожку да помолчать.

Дин как-то отчужденно уселся на табуретку, расставив ноги, нелегкий рюкзак, как карапуза, с заботой усадил на коленки. Замолчал, шевеля выбритыми щеками. Мыслей не отыскалось, ни о чем не успел подумать – прошла минутка, уж не догнать, не вернуть ее теперь, неуловимую. Пора в дорогу. Она уж заждалась.

– Ну что, старина? Спрыгивай, выходить надо… – с тоской исторг Дин, скрипнул костями, поднимаясь. Взвалил на плечи скарб, вперся луком в пол, точно посох поставил. Чему-то улыбнулся своему, мимолетно влетевшему в голову, заторопил: – Давай, Остроклюв, уходим…

Птица каркнула, послушно слетела на стол. У двери застегнул куртку, просунулся в подшлемник, на глаза – маску, капюшон сверху по традиции. Ворон к такому облику хозяина привык, не шарахался, как от чужака.

Вышли. Безветренно, морозно, безголосо. Серо кругом, и солнце мертво, погребено за толстым слоем червонных туч. Примета в пустошах известная – ждите пеплопада, люди, смертного часа…

«Неужели отложить выход придется?.. – раздваивался в мыслях Дин. – Или плюнуть? Подыщем укрытие, если что?»

Отважился все-таки, расхрабрился. Впервой, что ли, противостоять природе? Запер дом, простился с ним, не вымолвив ни слова, от сердца оторвал без боли, крови, сожаления. Как все, что имел когда-то: дружбу, любовь, семью, грезы, цели, принципы.

«Это наживное, – не то утешал, не то бодрил себя, – все придет, все окупится. Потерпи, Дин, потерпи…»

Пошли с богом. Кажется, в пути провели всего нечего, а позади уж не меньше двух часов. Дин – само спокойствие: зверей-то нет, попрятались – снег топтал уверенно, вольно, вспоминал маршрут к станции. А ворон вскоре от чего-то забеспокоился, по-своему забранился на небеса горловым ором. Тот поначалу не понимал этой странности в поведении питомца, сердился, бубнил:

– Ну что ты мне на ухо каркаешь, как потерпевший? Чем тебе небо-то помешало? Зола скоро посыплется, укрытие найдем. Это тебя так беспокоит? Угадал? Да завязывай уже, хватит! Прекращай голосить, а то сородичи твои передумывают ненастье пережидать и нас с тобой переклюют!

А потом снизошло до глупца озарение: Остроклюв-то – прирожденный синоптик, заранее чует скорую беду и пытается предупредить об этом, надрывает глотку. «Не шутки это все, хозяин! Грядет чудовищная пурга! Давай сворачивать, убежище искать!» А хозяин оглох, кричит на него чего-то не по делу, не желает ничего понимать. И Дина как в холодную воду кинуло: кровь остыла, сердце ушло в пятки. Тут же затормозил, до колен вкопавшись в снежный ковер. Идиот! Сколько времени потрачено впустую! Почему не послушал птицу раньше? Куда теперь бежать? В рощах и лесах – не спастись. Какие и есть норы с берлогами, так те давно заняты. Сунься – сожрут, не подавятся. А поблизости лишь сонная голь, будто в тундре.

– Завел я нас на кладбище, уголек. Прости ты старого дурня, не слушал тебя… – не к месту задумал виноватить себя. Голос не свой, напуганный. – Куда же нам с тобой теперь идти? Где пережидать пеплопад?..

Остроклюв стремительно оторвался от наплечника и, замахав крыльями, черной кляксой замелькал между деревьев. Дин не прозевал момент – и следом. Честно пытался нагнать его, зарываясь в снегу, поскальзывался о скрытый лед, два раза даже свалился в сугроб, но как поспеть за птицей? Крылья-то, пускай и хиленькие пока, – не ноги, с ними не посоревнуешься. Гнался, как охотничий пес за уткой, и настиг лишь на краю оврага. Ворон, потряхивая хвостом, дятлом долбил покосившееся дерево, царапал когтями – «сюда, хозяин, скорее сюда!»

– Ох и прыткий же ты, Остроклюв!.. Пока бежал, думал, сердце выскочит! – держась за грудь, задыхался Дин, никак не мог отдышаться. – Ты больше так не делай, слышишь?.. Я до смерти перепугался весь. Думал, улетишь от меня! – и дальше: – Чего ты там нашел?

Остроклюв гикнул – и под ствол. Дин поднял глаза к небу – померкшее все, черно-красное, вот-вот прорвется – и поторопился со спуском. Ворона нашел внутри неглубокого подкопа, под корнями. По-видимому, чье-то брошенное логовище. Больше одного человека тут не уместить, да и тому придется согнуться в три погибели. Зато сухо, не задувает ветер и в глаза не бросается – одним словом, везение. А что неудобно – так это ничего, можно и потерпеть. Уж Дину-то привыкать ли?

– Ну что, в тесноте, да не в обиде, уголек? – поговоркой высказался он и, выставив оружие и рюкзак снаружи, с кряхтением вполз в убежище. Как-то сразу почувствовал себя великаном в гостях у гномов. Даже пожалел, что уродился высоким, в отца. Подтрунил над собой: «Вон сколько места бы сэкономил, будь поменьше, а теперь как жирафу гнуться приходится. Нигде не помещаюсь!»

Едва разместились – и двух минут, наверное, не прошло – день в одно мгновение сменился ночью, и ужасающий рудный небосвод, будто в крови вымоченный, лопнул, вытряхнул ядовитое содержимое. Взревела жестокая метель, закружилась, неугомонная, неистовая. Грязно-серый тлен валился нескончаемо, завесой. Словно где-то там, в выси, полыхал рай, а на землю ссыпалась зола. И пробил роковой час для всего живого…

Дин и ворон с одинаковым ужасом, не смыкая глаз, наблюдали бурю, а эмоции испытывали разные: охотника, точно первобытного, завораживало и пугало, птицу – вводило в необъяснимую обездвиженность. Оба чувствовали уязвимость, беззащитность перед яростью стихии. Здесь неважно, кто ты: человек, зверь или червь – в этом протравленном мире уравнены все без исключения.

«Спас, получается, Остроклюв-то меня. Если бы не он, в лесу остался лежать, переломанный, в ожогах, под толстым слоем пепла. Бог мне его подослал, не иначе! Один бы точно не нашел укрытие… не успел. Недооценил пеплопад! Эх, не думал, что такое твориться будет…» – засел в невеселых мыслях Дин. И – ворону, усевшемуся на коленке, по-дружески кивнув: – Ну что, брат, боишься? Не бойся, я же рядом, никуда от тебя не денусь, ни на шаг. Переждем вот время и пойдем… – а затем испуганным голосом, повернувшись к выходу: – Мне вот тоже страшно. Никогда бы прежде такого не сказал, веришь? Всего навидался. А теперь говорю честно и прямо, как на духу, – боюсь. До смерти боюсь. Даже, может, больше твоего…