Джексонвилль – город любви

Спустившись на перрон, Игнат сразу столкнулся с Василием Григорьевичем Кормыченко – мэром города. Он, широко улыбаясь, уже справлялся у присмиревшей проводницы:

– Ну, как довезла дорогих гостей? Чаю не перепили?

Кормыченко был крупным, старше средних лет здоровяком, очень живым и подвижным, несмотря на избыточный вес. Одет он был недешево, хотя выделялся не одеждой, а довольной, самоуверенной мордой. Он облизывал жирные губы: сытный с излишествами завтрак, который он закончил минут пятнадцать назад, явно доставил ему удовольствие.

Увидев Игната, он привычным жестом занес далеко в сторону правую руку, и через мгновение с силой хлопнув своей широкой ладонью по ладони парня, уже совершил традиционный обряд дружеского рукопожатия:

– Здоров, боец! Нечего сказать, вымахал!

Из вагона вышел старший Кольцов.

– С приездом, Федор Петрович!

– Витаю, Василий Григорьевич!

Игнат сразу обратил внимание на то, что отец перешел на суржик, а значит почувствовал себя неуверенно. Об этой особенности Федора Петровича знали только самые близкие люди. Но внешне он выглядел настолько невозмутимым, что Игнат отметил про себя: "Надо же, как держится, театр Кабуки отдыхает!"

Кормыченко отпустил младшего Кольцова и пожал руку старшему. Долю секунды было заметно, что каждый из них соображает – стоит им обниматься или нет, но все же они обнялись и со стороны это выглядело вполне искренне и естественно.

На самом деле в их отношениях не все было так просто. Познакомились они очень давно и сразу друг другу не понравились. Внешне холодный и малообщительный Кольцов стоял на ступенях служебной лестницы выше рубахи-парня Кормыченко и не вписывался в привычные для Василия Григорьевича стереотипы общения. И хотя за многие годы они, как говорится, съели вместе не один пуд соли и знали друг о друге гораздо больше, чем каждому хотелось бы, невидимый барьер между ними сохранялся всегда. Теперь, когда жизнь Кольцова резко изменилась, они впервые поменялись ролями – хозяином положения становился Кормыченко. Он еще не совсем свыкся с этим, может даже и не осознал, ведь связям Кольцова, даже в его нынешнем статусе ректора заштатного пединститута можно было только позавидовать, но счет в старой как мир игре "ты мне – я тебе" между двумя опытными аппаратчиками быстро менялся в пользу мэра Джексонвилля. И пусть сегодня Василий Григорьевич встречает Федора Петровича по-старому, как дорогого высокого гостя, уже завтра все изменится. Кольцов прекрасно понимал это и с болезненной мнительностью ожидал подвоха от давнего приятеля.

– Как доехали? Какие новости в столице? – задавая обычные вопросы в дежурной ситуации, Кормыченко сразу невольно оправдал неприятные ожидания Кольцова.

– Доехали спокойно, спасибо, а столица – столица на месте стоит, –неожиданно сухо даже для самого себя ответил Кольцов.

Кормыченко осекся, в воздухе зависла неловкая пауза. К счастью, в дверях вагона показалась жена Кольцова – Алла Леонидовна и Василий Григорьевич, исправляя положение, бросился помогать ей спускаться.

– Вот видишь, Кормыченко нас встречает, а ты в дороге все мозги проел: "Не встретит, не встретит!", – тихонько шепнул Игнат Федору Петровичу. Младший Кольцов хорошо знал, что отцу это будет неприятно, но не смог удержаться от искушения мелко отомстить ему за бесконечное зудение во время пути.

Кольцов раздраженно бросил колючий взгляд на сына, хотел что-то ответить, однако сдержался и промолчал, про себя подумав: "Вот ехидный мальчишка вырос на мою голову!".

Кормыченко уже весело щебетал с Аллой Леонидовной. Безупречно одетая с точки зрения моды, чему она действительно уделяла уйму времени, Алла никогда не была примером в искусстве носить одежду и сегодня, как всегда, все модные вещи на ней выглядели слегка нелепо. Большинство женщин, глядя на нее, наверное, думали: "Стильненько, но на мне это пальтишко смотрелось бы лучше!" – и были правы.

Перрон удручал пустотой. Из вагонов столичного поезда медленно выползали редкие пассажиры, которых занесло в этот хмурый осенний день на джексонвилльское побережье. Встречающих почти не было, зато, по обычаю, заведенному неведомо кем и неизвестно когда, на весь вокзал гремела запись бравурного марша – так принято было встречать скорый поезд из столицы.

Кольцов счел нужным включиться в болтовню Аллы с Кормыченко, и повод для этого был найден.

– Василий, а что никому не придет в голову отменить этот дурацкий обычай? Большое дело – поезд из столицы, а шуму, как на параде, – Кольцов говорил еще обиженно, но ледяные нотки в его интонации уже исчезли.

– А кому оно мешает, Федор Петрович, музыка играет, люди радуются, правда, Аллочка Леонидовна? – провинциальная привычка сочетать уменьшительное имя с отчеством была в Кормыченко неистребима.

– И правда… Федор Петрович… чем это тебе "Прощание славянки" не угодило? Я вот ехала сюда и даже подумала… интересно, будут ли нас, как всегда, с музыкой встречать… Встречают… Хорошо… – жена Кольцова говорила с небольшими паузами, внезапно прерываясь, и буквально через секунду радостно продолжая, как бы припоминая, о чем идет речь.

– Конечно, хорошо! А Игнат, парень не промах, уже на дивчат наших заглядывается! – сменил тему Кормыченко, заметив, что младший Кольцов, не обращая внимания на разговоры старших, пристально наблюдает за происходящим рядом на перроне.

Из соседнего вагона показалась девчонка, наверное, его ровесница или чуть старше. Начав, было, медленно спускаться по ступенькам, она, громко взвизгнув, прыгнула на руки молодому мужчине, встречавшему ее в компании двух одинаково коротко стриженных и одетых как братья-близнецы крепышей. Тот ослепительно улыбался, обнажая длинные белые зубы. Его пронзительные серые глаза искрились, выдавая нехороший задор взбалмошного, азартного человека. Взгляд Игната скользил по незнакомцу: темные жесткие волосы с ранней проседью, удивительно правильные черты смуглого красивого лица, сильное тело, которое угадывалось под легким пальто, уверенные, раскованные движения.

– Гарна дивчына, – продолжал весело гудеть Кормыченко, обращаясь к Игнату, – хочешь, познакомлю?

Медленно шествуя по перрону, они поравнялись с неизвестным красавцем, девчонкой, которая все еще висела на нем, и, судя по всему, двумя телохранителями.

– Ну що ж, Олено, цилуй хлопця! – Кормыченко кивнул в сторону Игната, который зарделся и опустил глаза.

– Так сразу и целуй, Василий Григорьевич! – девушка грациозно соскочила на землю с рук статного молодого человека, кокетливо улыбнулась, мельком взглянула на Игната и пристально, прищурив глаза, посмотрела на Федора Петровича.

– Брата цилуешь, а хлопця, що, нэ можна?

– Брат есть брат, Василий Григорьевич! – вступил в разговор местный Аполлон уверенным хрипловатым голосом со слегка заносчивыми нотками.

– Ну, с тобой, Серега, не поспоришь! – Кормыченко, продолжая улыбаться, махнул рукой на охранников. – Пыку натовчуть! Ты, Пинчук, скоро весь город скупишь. Будем проезжать по Курортной я тебе, Федор Петрович, покажу – какой ресторан отгрохал за четыре месяца – три этажа, а гостиница, столице и не снилось!

– Рад снова встретиться! – Кольцов протянул Пинчуку руку для рукопожатия.

– Здравствуйте, Федор Петрович! А неплохо было этим летом у нас на "Бригантине"? – Пинчук многозначительно улыбнулся.

– Это моя супруга, Алла Леонидовна! – поторопился представить жену Кольцов, не желая заострять внимание на подробностях прошедшего лета.

– Очень приятно, – Пинчук, низко склонившись, галантно поцеловал протянутую Аллой руку, – Сергей!

Алла Леонидовна чувствовала себя растерянной, она была приятно удивлена знаком внимания со стороны молодого привлекательного мужчины, озадачена смущением мужа при упоминании об его летнем отдыхе в Джексонвилле, к тому же, эта дрянная девчонка – сестра Пинчука откровенно пялилась на Федора.

– Это Ваша сестра, Сергей? Здравствуйте, милочка! – Алла улыбнулась, наигранно растягивая губы, – Вы тоже из столицы?

Кольцова качнула головой в сторону охранников, которые деловито сгружали на перрон увесистые сумки.

– Да, ездила за покупками на выходные, – нагловато ответила девушка, глядя Алле Леонидовне прямо в глаза.

– Однако… – непонятно, о чем сказала Кольцова, смешавшись и умолкая на полуслове.

– Вот так у нас в Джексонвилле и живут, – снова взял инициативу в свои руки Кормыченко, – на выходные в столицу ездят скупляться! Ты хоть парню обновки покажи, небось сегодня же к брату в клуб побежишь, вот и взяла бы Игната с собой – познакомила бы с ночным Джексонвиллем!

Игнат, который в этот момент, пожимал протянутую ему Пинчуком руку, смутился еще больше, не зная, как себя вести. Он поднял глаза и на короткое мгновение, показавшееся ему вечностью, встретился взглядом с Сергеем. Тот продолжал самоуверенно улыбаться, а в серых глазах его промелькнул хитрющий бес.

– Конечно, вы ведь в институтском доме поселились, вот Лена и заедет за тобой сегодня в восемь. Не возражаете? – обратился он к Кольцовым.

Федор Петрович и Алла Леонидовна с вежливыми улыбками почти синхронно отрицательно качнули головами в знак того, что они не возражают.

– Ну вот и хорошо! Мы на свою гулянку – диты на свою! Мы ж сегодня, так сказать, за встречу, в узком кругу у Фаины Аркадьевны, прыходь, Сергей Михалыч! – Василий Григорьевич громко и неискренне засмеялся.

– Спасибо за приглашение, к сожалению, дела. А вас, Федор Петрович, Алла Леонидовна, обязательно жду у себя в "Морских просторах" на Курортной в любое время дня и ночи. Буду очень рад!

– Вот так всегда, дела у него! Какие у тебя дела? Опять что-то покупать собрался? – Кормыченко сделал вид, что обиделся, – Придешь ты ко мне, попросишь разрешения исполкома, – мэр начальственно погрозил толстым указательным пальцем, – Хотя, чего тебе у меня просить?

– Не скажите, Василий Григорьевич, – Пинчук старался быть учтивым и непочтительным одновременно.

Федор Петрович в это время обратил внимание на Лену. Девушка производила странное впечатление: еще подросток, с худенькими руками, тонкими ногами, грудью, которая едва угадывалась под толстым свитером, она почему-то выглядела искушенной женщиной. Ее пухлые губы влекли, прищуренные, слегка раскосые глаза притягивали из-под густых длинных ресниц. Кольцов мечтательно вздохнул и улыбнулся девушке.

Эта улыбка не осталась незамеченной ни для Аллы Леонидовны, ни для Кормыченко.

Когда они попрощались с Пинчуками и направились в сторону аляповатого здания вокзала, Алла ядовито прошипела Кольцову:

– Так ты с этой нимфеткой в августе на "Бригантине" развлекался?

– Ты опять за своё? – Федор Петрович резко отвернулся от Аллы, взял Кормыченко под локоть и, ускорив шаг, увлек его вперед за собой, оставляя жену с сыном позади.

Неожиданно для Кольцова, Василий Григорьевич состроил серьезную мину и тихо забурчал:

– Нэдобра дивка, лыха, дывысь Фэдир! А про братца ее и говорить нечего, предупреждал же я тебя тогда про эту "Бригантину" чертову, будь она неладна! Или ты про Пинчука-старшего не помнишь? Да ты ведь когда пьяный – дурак, попробуй тебя удержи! – махнул он рукой, – Ничего, поговорим еще про Пинчуковы художества. А девка – дрянь!

– Какого же ты хера Игнату ее сватаешь?

– Ей хлопец твой до жопы, раз в клуб съездят и вся любовь! Ты за собой смотри – она же, сучка, в твоем институте учится. Вцепится – от штанов не отдерешь!

– Подурели вы все здесь на сексуальной почве, что ли?! – сказал Кольцов недовольно, ведь девушка ему действительно понравилась, – Блюстители нравственности, на мою голову!

Они вошли внутрь вокзала. В полупустом гулком фойе внимание к себе сразу привлекли две колоритные группы: одна – цыганский табор, раскинувшийся на банкетках для ожидающих, другая – импровизированная панель у входа в вокзальный буфет. Она состояла из нескольких замызганных девчушек пятнадцати-шестнадцати лет и молодого паренька, наверное, сутенера, который явно сговаривался о цене с лохматым кавказцем в рыжей дубленке. Кормыченко сразу решил показать себя хозяином города. Когда со стороны пригородных касс, как по мановению волшебной палочки, показался объединенный патруль, Василий Григорьевич, жестом подозвав растерянного командира, пробасил:

– Что это за безобразие у тебя делается? Лицо города, понимаешь, а ты тут цыган со шлюхами развел!

– Виноват, Василий Григорьевич! – выпалил испуганно старший лейтенант, а патруль, разделившись, уже начал выполнять недвусмысленное указание председателя горисполкома.

Привычные цыгане почти не пошевелились и дружно гортанно загалдев, принялись выяснять отношения с ментами. Солдатикам же, которые охотно рванули к малолетним проституткам, к их явному неудовольствию, достались только мальчишка-сутенер и сластолюбивый нацмен. Несовершеннолетние жрицы любви с писком разбежались кто-куда.

– Вот так, кругом блядство одно! – смачно сказал Кормыченко, но увидав справа от себя Аллу Леонидовну, которая в этот момент догнала их с Кольцовым, вяло добавил, – Я, конечно, извиняюсь, Аллочка Леонидовна!

Выйдя на Привокзальную площадь, Кольцов сразу почувствовал свежесть морского воздуха, смешанную с запахом пережаренных на несвежем масле пирожков. Сигналы электровозов сливались с гудками судов, доносящихся из порта. Резкие порывы ветра вздымали вверх и разносили вокруг груды опавших листьев. Да, это был Джексонвилль!

Все быстро погрузились в черную председательскую "Волгу": Кормыченко впереди, Кольцовы – на заднее сидение. Коля предупредительно захлопнул за ними дверцу, сел за руль, и они поехали.

***

Машина сделала круг почета по Привокзальной площади и рванула по разбитому полотну Железнодорожной улицы. За путями виднелись грязно-песочного цвета дома сталинской архитектуры.

– Сейчас посмотрите, какую мы эстакаду над железной дорогой отгрохали! – Кормыченко хитро улыбнулся, – Даст Бог, весной пустим трамвайчик на Соцгород!

– За неделю до выборов? Молодец, Василь Григорьевич, стараешься! – с вялой иронией процедил Кольцов.

– Как же не стараться?! – охотно подыграл ему Кормыченко в том же ключе, – Ведь все не для себя – для людей!

Они повернули направо, оставив позади внушительное сооружение на бетонных подпорках. Его-то Кормыченко и называл эстакадой. Теперь машина шла по Курортной, бывшей Афинской, и в лобовом стекле уже маячило море.

– Вы нашу Курортную просто не узнаете! – обернулся Кормыченко к Кольцовой.

– Да… я помню улицу совсем другой… а ведь всего года полтора не была здесь… – протянула Алла, рассеянно посматривая в окошко.

Курортная начала застраиваться без малого сто лет назад небольшими, претенциозными особнячками в стиле модерн. Каждый из них когда-то задумывался в пику соседнему. В советское время, превратившись в учреждения или государственные магазины, они потускнели, облупились, но теперь, наскоро расхватанные новыми хозяевами жизни, получили второе рождение. Помолодевшие дома Курортной улицы, сплошь шопы, банки, кафе, офисы будто наперебой кричали: "Посмотрите на нас! Вот мы какие!".

Машина проскочила мимо дома с классической колоннадой и лепным фронтоном. Над крышей его разрослись строительные леса, а по бокам торчали два крана, готовые водрузить над зданием подготовленный каркас внушительного купола.

– Вот вам наше время, – живо отозвался Кормыченко, – это же ведь Дворец культуры Сельхозмаша! Его еще Леонид Афанасьевич, в бытность здесь секретарем обкома по промышленности, достраивал! – Василий Григорьевич по поводу и без него старался вспоминать при Кольцовой о её некогда влиятельном папаше, который ему самому, было дело, едва не сломал жизнь.

– Завод стоял, соцкультбыт содержать не мог. Вот и приняли мы ДК в городскую собственность. Тут надумали наши православные храм возрождать. Отец Владимир, будь он неладен, насмотрелся телевизора про храм Христа Спасителя и каждую неделю по три раза ходил ко мне, канючил, мол, давайте восстанавливать Морской Собор. А я ему: "Да в уме ли Вы, батюшка, прости меня Господи, там уже пятьдесят лет трамвайное кольцо! Что мне теперь из-за Вашего, понимаешь, духовного возрождения, город без трамвая оставить?”. Потом раскинул мозгами: мне ДК Сельхозмаша и даром не нужен, взяли и передали его православной общине. Помещение солидное и никто, думаю, мне не будет морочить голову с Морским Собором, народ у нас не дюже богомольный, там места всем хватит. И что же Вы думаете? Попы меня сначала только в святые не произвели, мы, говорят, всё сами отстроим, спасибо за такие хоромы, Бог Вас не забудет! Потом: “Василь Григорьевич, помоги то, найди это, чего-то выдели, кого-то напряги!”, а Кормыченко, старый дурак, знай помогает, средства с материалами ищет. А теперь, оказывается, им этого мало – заладили старую песню: "Возродим Морской Собор!", плакатов всяких, чертежей на Спуске Революции понатыкали. И всё из-за чего? Им, оказывается, Горбенко пообещал: "Стану мэром, отстрою Морской!". Попы продажные! Им Горбенко Райский сад на спуске разбить пообещает, только бы меня помогли свалить! Главное – в глаза: "Василь Григорьевич, мы с Вами, мы за Вас богу молимся!", а отвернешься – в спину нож готовы всадить! Одно слово, опиум для народа! Ну ничего, вот купол поднимем…

– Правильно, Василий Григорьевич, за неделю до выборов. – бесстрастно, но к месту заметил Кольцов. Казалось, что он не слушал мэра. Но Федор Петрович отлично умел одновременно и следить за мыслью собеседника, и думать о чем-то своем.

Кормыченко добродушно рассмеялся:

– Точно так, Федор Петрович, и ты мне поможешь!

– А как же, чем смогу – помогу!

– Вот и "Морские просторы" пинчуковские. Пинчук тоже, Горбенко первый друг. Домину отстроил, будь здоров, денег без счету!

За болтовней Кормыченко они быстро миновали Курортную и снова поворачивали – теперь налево. Море было совсем близко – внизу, за Курортным спуском, а на углу возвышался белоснежный дворец в средиземноморском стиле с высокой зубчатой башней. Часы на ней били десять. Это и были "Морские просторы".

– Ну надо же! – только и сказал Кольцов, – хорошеет Джексонвилль!

Но уже через минуту, трясясь вдоль моря по Пионерской, он уверенно думал, что в благословенном городе ничего не изменилось за исключением того, что теперь он, Кольцов, здесь.

Он здесь. В этот непростой для него момент. Неожиданные перемены сразу обнажили то, чего Кольцов в повседневном калейдоскопе дел старался не замечать. Привычное ощущение накатанности жизненного пути дало непоправимые трещины, и Федор Петрович отчетливо понял, что жизнь не удалась. Не только потому, что он покидает столицу, потерял высокий пост и власть. В глубине души он твердо верил в то, что еще вернет себе все это. Дело было в чем-то другом. Кольцов о многом передумал в последние дни перед отставкой, когда бесцельно просиживал в пустынном кабинете за непривычно голым рабочим столом. Телефоны почти не звонили – плохие новости, как известно, распространяются с невероятной скоростью. В аппарате Совета Министров уже точно знали, когда Президент подпишет Указ об освобождении Кольцова и кто придет на его место, поэтому все вчерашние преданные соратники от предпенсионного руководителя его секретариата до двух молоденьких секретарш были заняты устройством собственной судьбы. В приемной, где всегда было полно народу, повисла напряженная тишина. В двери кабинета с нескромной табличкой "Кольцов Федор Петрович. Заместитель Председателя Совета Министров. Доктор философских наук. Профессор" за целый день почти никто не входил. Кольцов упорно сортировал бумаги, которые перебирал уже раз десять, потом вставал, подходил к окну и долго изучал миграцию воронья в пасмурном сентябрьском небе над однообразным унынием крыш правительственных зданий центра столицы.

Что было в его жизни? Детство размылось в памяти. Юность, молодость улетели. “Может это и к лучшему!” – думал Федор Петрович. Лет десять назад его еще тянуло туда, в нелегкие, но невообразимо солнечные годы, где все были живы, молоды, где не было места серым тонам. Теперь он свыкся с невозвратностью этого, уже далекого, прошлого. Лучшие годы бесшумно, без предупреждения потерялись в коридорах власти, хотя Кольцов давно и хорошо знал, что никакие вершины служебной карьеры не сделают его абсолютно счастливым. И, несмотря на это, карабканье по административной лестнице на долгие годы превратилось в смысл его жизни. Только сейчас он начал понимать, как просчитался. Жизнь получилась пустой и неинтересной. Молодости не вернуть, карьера рухнула. Остались осознание невозможности обычного человеческого счастья и наркотическая зависимость от недоступной теперь власти. Кольцов оказался в пустоте. Все чаще во сне являлись они – люди оттуда. Папа всегда крепко обнимал и плакал: "Теперь, сыночка, мы с тобой ровесники. Скоро…" – замолкал, и все становилось ясно. Приходила и Лида, она гладила его волосы, целовала в губы, ему хотелось сказать, крикнуть: "Я люблю тебя!" – но рот не открывался, как он не старался. Холодный пот прошибал Федора, Лида все смотрела на него и ждала единственного заветного слова, а он, обессилев, пытался обнять ее, но руки не слушались, тело немело. Он просыпался.

Они никогда не были близки. Кольцов не делал Лиде признаний, сначала ему просто нравилось быть рядом с ней. Потом, когда чувства стали переполнять его, появилась Алла – капризная, ревнивая, очень нужная. Лида поняла все сразу. Она страдала, старалась делать вид, что ее устраивает дружба, хотя любовь к нему уже стала смыслом ее существования. Маялся и Федор. Какая это была мука – часто бывать с нею рядом, но всегда на виду, с кем-то третьим-четвертым. И это когда от близости к любимой женщине нервная дрожь пробегала по телу, а горло перехватывало от вожделения. Но внутри молодого Кольцова существовало нечто, способное пересилить даже глубокое чувство, – жажда власти, в силе которой он так и не смог до конца признаться себе самому.

Их с Лидой свадьбы отшумели почти одновременно, жили они на соседних улицах, дети родились в один и тот же день. Что за наказание было, гуляя вместе с Игнатом, встречать ее с ребенком. Федор качал коляску на ходу. Там, похныкивая, вертелся не ее сын. Катила коляску Лида, оттуда с любопытством поглядывала на капризного сверстника не его дочь. Молодые родители улыбались, а в их глазах затаилась отчаянная тоска.

Лида неожиданно умерла четырнадцать лет назад. Кольцов жил тогда в Москве и, узнав об этом, сдавленно рыдал на кухне, чтобы не услышала Алла. А жена в комнате громко рассказывала по телефону очередной своей подруге о бедной Лидочке.

Машина снова подскочила на ухабе. Кольцов, погруженный в свои воспоминания, невольно взглянул на Аллу. Она оживленно беседовала с Кормыченко. "Фальшивая, неискренняя, нелепая, ты виновата во всем!" – волна злости и досады на жену поднималась внутри Федора Петровича, ему непременно захотелось сказать ей какую-то гадость, заставить ее плакать, отомстить хоть чем-то за Лиду, за свою испорченную жизнь. Он, возможно, сделал бы это, если бы они не въехали во двор девятиэтажного одноподъездного дома, прозванного в народе "институтским", их здешнего пристанища.

***

За железной дверью с номером “26” слышался веселый звон посуды. Кормыченко был в своем репертуаре – встреча шла по полной программе. Василий Григорьевич с силой надавил на звонок, извлекая из несчастной электронной игрушки все мелодии, на которые та была способна. В недрах квартиры раздался задорный женский голос: "Иду-иду-у-у!" – потом щелкнул замок, и на пороге выросла полная румяная женщина в самом что ни на есть ягодном возрасте.

Капитолина Ивановна Шестова, управделами горисполкома, незаменимый специалист по встречам, проводам и сопутствующим им застольям, сегодня особенно отличилась. Из коридора через открытую дверь зала виднелся с размахом накрытый стол, а со стороны кухни распространялись призывные запахи. Кормыченко, сторонник домашних, непринужденных застолий редко использовал для "шестого вопроса" рестораны и по привычке решил первый этап встречи Кольцовых провести в их новой квартире. Шестова, как всегда, ему в этом помогала.

Капитолина была давней и не единственной любовницей Василия Григорьевича, но только она обладала этим статусом почти официально. Из бойкой комсомольской активистки она давно уже превратилась в мадам Помпадур местного значения. Нисколько не стесняясь, она извлекала из своего положения столько выгоды, сколько могла. А могла Капитолина Ивановна по здешним масштабам очень много. Знающие люди по всяким щекотливым вопросам редко обращались напрямую к председателю горисполкома. Шли они к Шестовой в небольшой кабинет в конце коридора на третьем этаже "белого дома". Там, к удовольствию просителей и ощутимой выгоде Капитолины Ивановны, все и решалось. А если не решалось, то в обиде управляющая делами все равно не оставалась. Обычно думали так: "Бог знает, что будет завтра и не придется ли просить о чем-то снова, авось в следующий раз поможет!". Была Шестова бабой хваткой, брала много, а об ее капиталах в Джексонвилле ходило немало слухов. Одеваться, как женщина одинокая, она старалась броско, вещи носила дорогие, но как ответственный работник особых излишеств и перегибов в гардеробе не допускала. Сегодня на ней был темно-зеленый шерстяной костюм и вишневая блузка, которые никак не вязались друг с другом. Но каждая вещь ее тянула на кругленькую сумму, это было очевидно и доставляло Капитолине Ивановне нешуточное удовольствие.