Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

– Ты-ты, а кто же ещё? Я с тобой разговариваю. Ты нашей веры-то? Христианской?

– Я – еврейка, – честно ответила Зумруд.

– А-а-а, – бабушка сжала губы, – из этих-то? Ну это ничего, это поправимо. Пойди, раскайся, прими крещение, и всё будет хорошо. Нет другого Бога, кроме Христа. Спасёшься – не для этой жизни, так хоть для следующей.

– Нет, не пойду. – Зумруд почувствовала, как в голове летают назойливые мухи. – Мне и с моей верой хорошо. Я горжусь быть еврейкой.

– А вот ты мне скажи тогда: Христа вы зачем распяли-то?

– Да ладно, бабка, отстань ты от неё. Человек тебе ничего плохого не сделал. Что ты на неё напала? – попытался вмешаться мужчина в меховой шапке.

– Я на неё не напала. Это она напала. Стоит, выспрашивает. А потом пойдёт, куда надо донесёт за тридцать-то сребреников. Знаем мы ихний нрав, уже две тысячи лет как знаем.

– Жалко мне вас, – сказала Зумруд, развернулась и ушла, с каждым шагом убыстряя темп, пока не перешла на бег.

Она бежала по улице Кирова, до угла Калинина, потом налево, она бежала и бежала до автовокзала, гул в ушах стоял оглушительный. Она не помнила, как перебежала улицу, машины сигналили ей, и водители крутили у виска, но она не видела их, она вспоминала их потом, как будто они всплыли откуда-то из сна, и не понимала, как она так могла бежать, не осознавая себя. Сон наоборот: сила в мышцах есть, а сознание спит. Она добежала до своего дома и к тому времени, как она вошла во двор, сознание полностью вернулось к ней. Как вспышка света в темноте донеслась до неё мысль: «Надо уезжать». Эта мысль стучалась задолго до этого дня – в закрытую дверь, но тут вдруг в одночасье дверь раскрылась настежь, и мысль об отъезде предстала перед ней во всей своей полноте. Уже давно уехавшие год назад нальчинские родственники зазывали их к себе, живописуя красочные картины жизни в Израиле. Но Зумруд неизменно отвечала им, что не думает о переезде: она хочет жить там, где родилась, и умереть там, где похоронены её родители. Но в этот день, 23 января 1991 года, в образе счастливого будущего на родине возникла большая и глубокая трещина, как в земле после землетрясения. Немного успокоившись, она решила, что не будет гнать лошадей и всё потихоньку обдумает. Но мысль, словно зерно, упавшее на вспаханную землю, продолжала прорастать, и невольно Зумруд стала наблюдать за происходящим с возросшей критичностью и видеть вещи, на которые прежде предпочитала закрывать глаза.

Когда на следующий день из Москвы вернулись Захар с Гришей – уже с крупными банкнотами нового образца – и взяли все заботы об обмене оставшихся купюр на себя, Зумруд с облегчением выдохнула. Как хорошо, что ей не приходится стоять в очередях, не приходится ограничивать свои расходы на Борино лечение. Захар дал знать Зумруд, когда она пыталась спросить, что происходит, что она должна заниматься своими делами как прежде – вести хозяйство, заботиться о Боре и брать деньги там, где брала всегда, – а для всех остальных вопросов есть мужчины. И она с ещё большим рвением стала готовить любимые блюда мужа, она готова была лепить долму и курзе хоть каждый день. Ей нравилось их семейное устройство, и ничего менять она не хотела ни за какие деньги.

Двадцать пять лет назад Зумруд отдала бразды правления своей жизнью Захару, полностью доверившись ему и его представлениям о долге. Он взял её в жены, когда ей было шестнадцать, и заменил ей прежнюю семью. Он отвечает за неё перед Всевышним, он обещал это её дяде, и ещё ни разу не нарушил обещания. А она пообещала, что отдаст ему свою жизнь без всяких сомнений и условий, покорится его воле. Она безраздельно принадлежит ему. Зумруд чувствовала себя за мужем как за каменной стеной, через которую никто не посмеет пробраться, чтобы нарушить её покой. Если Захар рядом, то она в полной безопасности. Недостатки Захара – у кого их нет? – она старалась не замечать. Захар иногда был холоден и груб с ней, иногда слишком тщательно наряжался перед выходом, требовал принести ему духи и ругал её за недостаточно хорошо наглаженные рубашку или брюки; иногда приходил домой сильно навеселе и от него пахло женскими духами – в такие дни он был добр и ласков с ней; а иногда приходил в ужасном настроении и изводил её придирками за плохо протёртый стол или за пол, который недостаточно сверкает. Зумруд никогда не отвечала, а лишь тихо и как можно более незаметно исправляла свои ошибки, переглаживала одежду и перемывала полы, но старалась никогда Захару не отвечать, потому что знала: одно её слово породит десятки его слов, и если кран прорвёт, то его уже не остановить.

Это она знала, наблюдая за жизнью своих родителей. Мама никогда не уступала отцу, и жизнь в их доме была неуютной, душной, в постоянном ожидании грозы, и в последние годы – особенно после смерти братьев – свет и вовсе исчез. Крики и ругань не прекращались никогда, а если отца не было дома, мать изливала всю горечь на единственного оказавшегося рядом человека, на Зумруд. Тогда-то Зумруд и научилась не перечить, а принимать удар молча. Она знала, что словесная перепалка легко может вылиться в ссору, а ссора для неё была сродни землетрясению. У себя в семье она собиралась установить другие правила и сделала всё, чтобы ссор в её жизни с Захаром не было никогда.

Захар почти принял то, что Зумруд стала иногда уходить к себе – помолиться – и лишь когда её не было рядом час или два, он начинал ворчать и высказывал ей потом своё недовольство. Но он не потешался открыто над её набожностью, не пытался убедить её в том, что всё это – «чушь собачья» (хотя в разговоре с Гришей, который она подслушала случайно, он позволял себе высказаться так), и лишь однажды он сказал, что религия – это «утешение для бедных», а зачем это всё нужно ей, Зумруд, он не понимает. Но Зумруд продолжала ежедневно уходить на молитву, и лишь через десять лет решилась попросить Захара читать молитву перед шаббатней трапезой, а ещё спустя десять лет, когда в Пятигорске открыли синагогу, она добилась того, чтобы он ходил туда по пятницам молиться за здоровье их сына. Ведь очевидно, что молитвы десяти мужчин, собранных в миньян, быстрее дойдут до Всевышнего, чем если она будет молиться дома одна. Сначала он ходил туда со скрипом, но через какое-то время Зумруд заметила, что больше не надо его упрашивать, что он сам спрашивал её о времени захода солнца и принимал душ, одевался в чистое и уходил, не дожидаясь её просьбы.

Иногда он возвращался домой с мужчинами в кипах, и Зумруд была невероятно рада, когда удавалось услышать, как за столом молятся сразу несколько мужчин, когда Захар разламывал собственноручно испечённую Зумруд халу и окунал в соль, когда они хоть на несколько мгновений становились теми, кем создал их Всевышний. И пусть пока в формально произнесённых Захаром словах молитвы не было особой святости и проникновенности, Зумруд знала, что всё это – дело времени, и надо просто набраться терпения. Зумруд надеялась, что Захар когда-нибудь сам убедится в том, что праведность – в его интересах, но не позволяла себе намёков и тем более нравоучений, чтобы не погубить едва проросший стебель. Она просто изо дня в день следила за тем, чтобы мясо на стол попадало только кошерное, хоть это и доставляло ей немало лишних хлопот. Надо было также проследить за тем, чтобы молочная трапеза была отделена от мясной длительным временныˆм промежутком, и подавать после мясной трапезы сладкое, в котором нет молока. Все эти хлопоты занимали её день полностью, и ей нелегко было отучить своих домашних есть борщ или долму без сметаны, а на завтрак выбирать между колбасой и сыром, но в конце концов мужчины смирились.

В её налаженной долгими годами жизни ничего не изменилось и после реформы, если не считать того единственного дня, событий которого она уже не могла отчётливо припомнить. Но та вспышка, которую она увидела, ослепляла её, и как она ни старалась её потушить, занимая ум своими повседневными делами, она больше не могла совсем не видеть того, что происходит вокруг неё. И даже если она не смотрела телевизор и не читала газет, она не могла не замечать, что мир вокруг неё меняется. Захар по-прежнему был рядом, и она по-прежнему считала правильным полностью доверять ему во всём, однако с каждым днём всё больше и больше стала ловить себя на мысли, что появилось в её душе что-то ещё, не вполне осознаваемое. Как будто реальность вдруг разделилась на две части, на ту, которую она хорошо знала и принимала, и на ту, в которой было мутно и темно и которой она очень боялась. Поход на рынок, уборка дома, готовка, глажка, забота о близких – это были хлопоты, которые Зумруд нравились, это была реальность, в которой она чувствовала себя легко и комфортно. Ей нравилось отвечать за домашнее благополучие, быть домашним главнокомандующим, как иногда называл её Захар. Но всё чаще стала открываться для неё та тёмная, пыльная сторона жизни, от которой она всегда пыталась закрыться. Всё чаще она ловила себя на мысли, что если Захара вдруг не станет, ей придётся лицом к лицу столкнуться с той, другой, реальностью. Эти страхи усиливались тем, что у Захара было больное сердце; об этом знали все, хоть Захар запретил об этом говорить. Но разве можно загнать в клетку пугающие мысли?

Чем больше Зумруд отгоняла эти страхи, нагружая себя больше и больше домашними делами, делая даже то, что было совсем необязательно, тем чаще ужасные картинки вставали перед её глазами, и от них не избавляло ничто, кроме молитв – ни бесконечное мытьё рук, ни поворачивание ключа в замке строго определённое количество раз, – но как уйти на молитву, если на тебе маленький ребёнок? Зумруд не знала, когда с ней стали случаться мелкие, но ощутимые неприятности, заставляющие её на время забыть о внутренней боли и сосредоточиться на теле. Всё началось с того, что у неё сломался ноготь и она должна была думать о том, чтобы не задеть сломанную часть, которая тут же давала о себе знать. Потом защемило нерв, и на несколько дней её мысли были заняты тем, чтобы безболезненно повернуть шею. Соринка в глазу или заноза в пальце освобождала её от мыслей о невыносимом на несколько часов. Иногда неожиданно на палец соскальзывал нож, или она оступалась на ровном месте и подворачивала ногу. Но когда физическая боль утихала, мысли снова саранчой атаковали её.

Чтобы как-то удерживать собственные мысли в клетке, Зумруд нужно было много сил, которых не было, и единственным местом, где она могла вновь и вновь черпать силы, были многочасовые молитвы. Только так она может спасти себя от ангела смерти, который уже летает над ней, вальяжно устроившись на чёрной туче. Уже трижды она падала в обморок, а когда сознание возвращалось к ней, она видела Борю – склонённого и испуганного. Что происходило в его маленькой головке, когда он видел обмякшее тело матери, не знал никто, но если бы его спросили – и если бы он мог ответить, – он бы сказал, что готов был бы броситься в пасть львице, если это помогло бы добыть глоток целебного молока для матери. Но Боря не мог этого сказать, а только бесшумно плакал. Очнувшись однажды и увидев его взгляд – это был взгляд обезумевшего от горя сироты, – она по-настоящему испугалась за него. Нет, она не хотела делать его жизнь ещё мрачнее, поэтому решилась на то, чтобы взять кого-то себе в помощь. Так она сможет без проблем удаляться на многочасовую молитву и уходить из дома, когда ей нужно, и лежать в своей комнате, если ей нездоровится. Как только она решилась на этот шаг, их новая соседка, переселившаяся из граничащего с Дагестаном чеченского аула, вдруг разговорилась с ней, хотя раньше их общение ограничивалось улыбками, и рассказала о своей одинокой сестре, которую она хочет забрать из ставших опасными мест. Не знает ли Зумруд семью, которая нуждается в доброй, отзывчивой и тихой помощнице? Так в их доме появилась пятидесятилетняя даргинка Зозой, одинокая женщина с жизненной энергией, которой так не хватало Зумруд.

5

К радости Зумруд, Боря сразу принял Зозой и с готовностью оставался с ней те часы (и даже дни), когда Зумруд нужно было побыть одной. Чтобы как-то развлечь мальчика, Зозой рассказывала ему сказки, которые узнала от своих родителей. Одна из них запала в его сердце сразу, возможно, потому, что называлась так же, как и история, которую ему рассказывала перед сном мама. «Молоко львицы». Взяв шитьё, Зозой усаживала Борю перед собой и начинала рассказ:

– В одном далёком королевстве все жители с нетерпением ждали, когда же выйдут замуж три королевских дочки. По законам того королевства они могли выбрать себе в мужья любого, кого пожелают, и самым трудным для них было сделать выбор. Наконец, они упросили отца устроить для них смотр всего населения королевства. Первая дочь выбрала высокого красавца, сына министра, а вторая – мускулистого и проворного сына Эмира аль-Джаша, командующего войском, впрочем, так все и предполагали. А вот третья, младшая, никак не могла решиться, и чем больше людей проходило мимо, тем больше она терялась. И тогда девушка взяла яблоко и, подкинув его в воздух, закричала: «Кто поймает, будет моим мужем!» И случилось так, что яблоко поймал горбатый и хромой юноша, чьё лицо было обёрнуто концом тюрбана. Именно таким его увидели люди, когда он поднимался на постамент, чтобы получить свой приз. Толпа захохотала, больше по привычке, потому что на самом деле никому не хотелось, чтобы подобный человек правил королевством. Сыновья министра и военачальника зашушукались, а король сказал: «Королевское слово нерушимо, так пусть глупая девчонка получает своего шута. По крайней мере, у меня остаются двое верных и надёжных зятьёв!» Конечно, тогда никто ещё не знал, что юноша лишь прикидывался таким, каким его видели, его хромота была притворной. А всё потому, что он не хотел быть узнанным, ибо он был Хашимитским эмиром и скрывался от смертельной кары. Все три дочери отпраздновали свадьбу. Но так как самый молодой принц Ибн Хайдар не согласился открыть своё лицо, он и его жена были отправлены разгневанным отцом жить в конюшни. Даже его собственная жена не знала, кто такой Ибн Хайдар, однако она любила своего мужа, как бы он ни выглядел, и оба они приняли свою новую жизнь в бедности и изгнании, ибо такова была их доля. Обычно по вечерам Ибн Хайдар удалялся прочь из города и проводил время в созерцании в небольшой пещере, где никто не мог наблюдать за ним. Через несколько месяцев он повстречал старика, который произнёс: «О Сын Льва! (Это и означало Ибн Хайдар.) Знай, что тебе следует выжидать до Дня Молока Львицы. Когда ты услышишь о нём, предприми усилия к своему возвращению, – здесь старик протянул ему прозрачный камень. – Потри его в правой ладони и подумай о маленькой сломанной монетке, и ты призовёшь себе на помощь Чёрную Кобылицу». Сказав так, он пошёл своей дорогой. Тем временем король отправился на войну вместе со своими зятьями и генералами. Естественно, что они оставили хромого и горбатого Ибн Хайдара дома. Они провели много сражений и, наконец, стало ясно, что враги берут верх. В этот момент Ибн Хайдар почувствовал, что камень в его кармане стал горячим. Он вытащил его и потёр, не забыв о сломанной монетке. Роскошная кобылица, чёрная, как ночь, тут же появилась перед ним и заговорила: «Господин мой! Надень доспехи, что приторочены к седлу, мы едем воевать». Как только он был полностью одет в рыцарские одежды, она подхватила его и прыгнула прямо в небеса, одолев расстояние до поля сражения. Таинственный рыцарь сражался от рассвета до заката, и враги были обращены в бегство, почти целиком благодаря его храбрости. Король подъехал к нему и накинул кашмирскую шаль на его плечи со словами: «Будь благословен, благородный рыцарь, помогающий добру и противостоящий злу. Знай, что мы в неоплатном долгу перед тобой». Но Ибн Хайдар ничего не ответил. Он поклонился королю, отсалютовал ему копьём и, пришпорив кобылицу, скрылся в облаках. Тогда воины вернулись домой, полные рассказов о таинственном рыцаре, который спас их, и говорили о нём: «Чёрный Рыцарь с Небес». Король повторял снова и снова: «Этому человеку я бы оставил королевство!» Ибн Хайдар, естественно, продолжал служить мишенью для насмешек, и к нему относились как к ничтожеству, хоть он и был мужем принцессы. Был день, и юноша сидел в своей конюшне, когда камень снова разогрелся. Когда он потёр его (не забыв о монетке), кобылица появилась перед ним: «Садись скорее! Есть дело!» Она перенесла его в королевский замок, прямо в спальню короля, куда он успел как раз вовремя, чтобы убить змею, которая почти уже ужалила спящего короля. В этот момент король проснулся и увидел, что могло случиться. В сумерках он не видел своего спасителя, однако он снял своё кольцо с рубином неисчислимой стоимости и сказал: «Кем бы ты ни был, я обязан тебе жизнью. Возьми это кольцо: оно будет твоим знаком». Ибн Хайдар взял кольцо и вернулся в свою жалкую конюшню. Месяцы прошли до той поры, пока камень не напомнил о себе снова и он не вызвал кобылицу. «Надень одежды и тюрбан, что в сумке у седла, – закричала лошадь. – Нас ждёт важное дело». Она перенесла Ибн Хайдара в тронный зал, где вот-вот должна была свершиться казнь. Палач уже подстелил кожаный коврик, чтобы не запачкать пол, и, подняв меч, ждал приказа короля. При виде чёрной кобылицы с закутанным всадником все замерли, словно одеревенели. Ибн Хайдар ждал, и вскоре все услыхали шум, доносившийся от входа в тронный зал. Вбежал человек с неопровержимыми доказательствами того, что осуждённый невиновен. Все были изумлены, а король сказал: «Благословен тот, кто вмешивается в дела ради справедливости! Возьми этот меч, как знак моей благодарности!» Не сказав ни слова, Ибн Хайдар подпоясался мечом, и кобылица унесла его назад, через облака, в его конюшню. И снова ничего не происходило в течение многих месяцев, пока королю не стало плохо. Весь свет померк в королевстве, и все жители ходили в трауре. Даже животные присмирели, деревья поникли, и само солнце потускнело. Ни один из лекарей не мог найти лекарство, пока величайший из них, Хаким Аль Хакума, Доктор Докторов, не объявил: «Эту болезнь не излечить ничем, кроме глотка молока львицы, принесённого из Страны Небытия». Не медля ни минуты, два зятя короля выехали из дворца, полные решимости завоевать славу спасителя своего тестя и повелителя. Через несколько дней они оказались на перекрёстке. Дорога разветвлялась на три части, и двое не могли решиться, по какой следовать. Они спросили совета у местного мудреца, и он сказал: «Каждый из этих путей имеет своё название. Первый называется: «Дорога Тех, кто делает то, что Мы делаем, Узы Крови». Второй называют: «Дорога Тех, кто думает так, как мы делаем, Узы Решения». Третий путь называется «Дорога Истины». Первый принц решил: «Я пойду Дорогой Крови, ибо я здесь по милости его величества», – и пришпорил коня». Второй сказал: «Я же выберу Дорогу Решения, ибо решимость – это мой путь», – и поскакал по второй дороге. Вскоре первый из них оказался у ворот города и спросил у сидящего там человека, где он находится. «Ты у врат «Страны Небытия», – отвечал тот ему, – но тебе не удастся войти, пока мы не сыграем в шахматы». Они сыграли, и юноша проиграл. Вначале он проиграл коня, затем доспехи, деньги и, наконец, свою свободу. Игрок забрал его в город и продал продавцу жареного мяса. Второго юношу постигла та же участь. Он проиграл всё и попал в рабство к продавцу сладостей. Прошли месяцы, и когда надежда на возвращение рыцарей иссякла, Ибн Хайдар почувствовал жар камня и вызвал Чёрную Кобылицу. «Время пришло! – заржала она. – Садись на меня!» Он поскакал по той же дороге, и вскоре очутился на том же перекрёстке. Мудрец предложил ему выбор, и Ибн Хайдар тут же сказал: «Я выбираю Дорогу Истины!» Он уж собирался ускакать, как вдруг мудрец остановил его: «Ты сделал верный выбор. Следуй этим путём, но когда ты встретишь Игрока, не вступай с ним в игру, лучше вызови его на бой». Ибн Хайдар поскакал по дороге, и когда шахматист предложил ему сыграть, он вытащил свой меч и закричал: «Во имя Истины, а не игры! Выходи на настоящую, а не игрушечную битву с тем, чей боевой клич «О люди Хашима!» Игрок сдался без боя и рассказал Ибн Хайдару о том, что случилось с его назваными братьями. Он провёл Ибн Хайдара в город и показал ему, где содержалась львица. После того, как он обхитрил охрану и усмирил львицу, ему удалось получить три фляги львиного молока. Две из них он положил в сумки у седла, а третью спрятал в свой тюрбан, на случай если с первыми двумя что-нибудь случится. Затем он освободил из рабства своих названых братьев, хотя они и не узнали его в рыцарском облачении. В ту же ночь каждый из них украл по фляжке молока и скрылся под покровом темноты. Ибн Хайдар дал им время вернуться ко двору, а затем в один скачок одолел пространство, что отделяло его от дворца, где лежал умирающий король. При его появлении придворные и принцы, сгрудившиеся вокруг постели короля, содрогнулись, ибо на нём была кашмирская шаль, рубиновый перстень и королевский меч. «Здесь молоко львицы из Страны Небытия», – сказал он приблизившись. «Но уже поздно!» – зашумели все присутствующие. «Мои принцы уже принесли мне молоко, – сказал король, – но оно не помогло». – «Это потому, что они украли его у меня, того, кто добыл его. А всё благое исчезает из того, что добыто воровством. Вот фляжка – выпей, о король!» Лишь губы короля коснулись молока, он сел, исцелённый. «Откуда ты пришёл, кто ты и почему помогаешь мне?» – спросил король. Юноша отвечал: «Эти три вопроса по сути один, и ответ на первый из них – это ответ на всё. И ответ на второй – ответ на всё. И ответ на третий тоже будет ответом на всё». Король всё ещё не понимал. «Ну хорошо, – сказал Ибн Хайдар. – Я тот, кто живёт в конюшне, что означает, что я муж твоей дочери, поэтому я тебе и помогаю». Вот так Ибн Хайдар унаследовал королевство, когда король отправился в своё самое длинное путешествие.

Рассказ Зозой пленил Борю: он приглашал в прекрасный и таинственный мир восточного великолепия и ослепительных красавиц, в котором он мечтал поселиться. Лишь бы ему повезло, и он добыл бы молока львицы.

– Не верю я в эти сказки, – сказала Зумруд, вошедшая в кухню и услышавшая часть истории. – Не могла львица вот так взять и подпустить человека, чтобы он её подоил. Вот история из Торы – правдивая. Там мудрец сначала бросает львице десять козлят, а потом доит.

В ответ на эти возражения Зозой ответила, что такая чистая душа, как у Ибн Хайдара, уже искуплена жертвой, поэтому никакого чуда не произошло.

– Если у человека душа, как у младенца, он может всё, – заключила она.

Впоследствии Боря многократно вспоминал обе притчи и представлял себя то мудрецом, бросающим львице десять жертвенных агнцев для того, чтобы раздобыть молока, то прекрасным, но скрытым за грязными одеждами неизвестным принцем, добывающим молоко в Стране Небытия. Тогда он даже представить себе не мог, насколько пророческими оказались для него обе истории.

6

Август девяносто первого выдался очень жарким. Захар с Гришей подолгу сидели во дворе перед телевизором, а Зумруд подавала им чай с вареньем из белой черешни, из которой она часами вынимала косточку, чтобы начинить грецким орехом, и думала о том, что ей приятна боль в спине. Она улыбнулась, увидев, что Захар довольно причмокивает, поглощая ложку за ложкой варенье, и когда их взгляды встретились, Захар сказал:

– Ну вот, мать, мы и приехали.

– Куда приехали? – переспросила Зумруд. Гриша громко рассмеялся.

– Куд-куда, куд-куда. Если бы я знал, куда приехали и что нас здесь ждёт, был бы самым богатым человеком на земле.

Страна, в которой они живут, была сосредоточена для Зумруд на одной улице, но и на этой улице всё стало очень быстро меняться, как будто кто-то включил на быструю перемотку фильм и она не успевала следить за событиями. С открытием чартерного рейса Минводы – Тель-Авив улица Бунимовича, на которой они жили вот уже двадцать лет, стала похожа на растревоженный палочкой муравейник. Почти каждый день из соседних домов уезжали на ПМЖ в Израиль соседи, и Зумруд с огорчением наблюдала, что тут и там появлялись красные, как артериальная кровь, растяжки: ПРОДАЖА. Иногда полузаброшенные дома служили пристанищем для бродячих собак, и Зумруд с её чуткостью часами не могла уснуть из-за многочасового лая по ночам. Где-то за неделю до Хануки, в начале декабря 1991-го, растяжки одна за другой исчезли, и дома стали снова заселяться. За короткое время улица изменилась полностью: воздух, атмосфера, языки, на которых говорят люди вокруг, и сами люди тоже изменились. И только Машук оставался на своём месте, и Зумруд полюбила на него смотреть, хоть раньше не особенно замечала – он служил ей гарантией того, что есть в этом мире что-то неизменное. Она старалась не досаждать Захару лишними вопросами, однако время от времени всё-таки не сдерживалась.

– Ты видел, что у нас новые соседи? Кто они, не знаешь?

– Грозненские.

– Евреи?

– Да. Там война началась.

– А напротив?

– Тоже грозненские.

Вскоре Зумруд узнала, что не только на их улице, но и по всему Пятигорску появились новые жильцы. Побросав дома в Чечне, люди убегали от войны. Убегали не только евреи, но и чеченцы, и ингуши. Только для большинства евреев Пятигорск служил лишь временным пристанищем, их главной целью был Израиль. В конце ноября Захар сказал, что пригласил на Хануку их новых соседей, пусть Зумруд наготовит побольше. И Зумруд с головой окунулась в подготовку.