Музыка в темноте

– Питер, ты сказал, что ты занимаешься наукой. А над чем ты работаешь?

– Думаю, тебе будет неинтересно.

– Ну скажи. Если я ненавидела математику в школе, это не значит, что мне не может стать интересно сейчас.

– Поиск нечетных совершенных чисел.

– А что с ними не так?

– Мы не знаем точно, существуют ли они на самом деле.

– Хм, прямо как Бог. Никто не знает, но одни с жаром пытаются доказать, что его нет, а другие – что есть. В итоге все терпят поражение. И как это, заниматься такими эфемерными вещами? А вдруг их правда нет? Что тогда делать, если ты убьешь на их поиск столько лет?

– Я не ждал, что ты поймешь. Математика – наука не для женщин, – сказал Питер, бесстрастно глядя вперед, в душное сужающееся горло темной улицы. – Без обид, но за все годы, что я работаю в колледже, не было ни одной выдающейся студентки. Да и женщины-математики – это как лохнесское чудовище: они где-то есть, но их никто не видел. Женщины-ученые – это скорее исключение, чем правило.

Эбигейл обиделась за всех ученых женщин и опустила уголки губ:

– Это какой-то сексизм! Женщине не давали свободу заниматься наукой ни раньше, ни сейчас из-за бесконечных рутинных обязанностей, навязанных обществом. И вообще… – она уже не могла остановиться и говорила, говорила, яростно размахивая руками, насупив светлые, мягкие брови, не предназначенные для гневных гримас. Питер не слушал, что она тараторила, но его ужасно развеселил ее пыл, с которым она отстаивала свою точку зрения.

– Не кипятись, я не хотел тебя обидеть. Просто мало какая женщина способна променять счастье семейной жизни на абстракцию. Мужчины любят жить ради идей, – Эбигейл все равно выглядела надутой. «Наверное, – думал Питер, – она тоже не помышляет о семейном счастье, в голове у нее одна музыка и коты. Обиделась за всех женщин мира, рвущихся в науку и искусство». – Как же славно, что мы ушли из паба.

– И в самом деле, место прескверное, – безразлично отозвалась Эбби, все еще переваривая информацию о ненаучности женщин.

– Дело даже не в его скверности. Часто подобные вечера развиваются по принципу «Лунной сонаты». Музыка Бетховена прекрасна, но не все стоит воплощать в жизнь. В первой части вечера мы трезвы и грустим. Много ли довольных и счастливых людей идут напиваться в пабы? Потом мы наконец выпиваем, начинается истинное веселье, allegretto. Если не лечь спать вовремя и дожить до третьей части, то тут и настает безумие, presto agitato. Мы ушли до того, как превратились в пьяных чудовищ.

– А кто-то по такому принципу проживает всю свою жизнь, – мрачно отозвалась Эбби.

– Ну ты же не себя имеешь ввиду. В нас нет никакого безумия, хотя жизнь такая длинная, и непонятно, как мы закончимся. Я это к тому, что, убрав ограничивающие нас обстоятельства, мы можем сыграть любой вальс или ноктюрн.

– Или побыть в тишине, – она напоминала обиженного ребенка. – Мы скоро придем?

Ядовитые вывески ночных заведений и серые высотки сменились хорошенькими двухэтажными домишками, покрытыми плющом. Здесь было много цветов, пахло зеленью, пели ночные птицы. Одна птичка жалобно, тоскливо кричала, будто кликая беду или оплакивая кого-то. В сердце Эбигейл на мгновение стало неприятно и страшно.

– Да, недолго осталось. Ты устала?

– Нет, просто я натерла ногу. Болит, – она остановилась и, сморщившись, пощупала пятку. Спустя пару минут она оттаяла и снова начала щебетать. Ей казалось неправильным молчать слишком долго, идя под руку с новым человеком.

– Так и все-таки, – не унималась Эбигейл, – ты заморочил мне голову, но не дал ответ, почему тебя волнует именно эта проблема, – ее глаза внимательно следили за лицом Питера, пытаясь угадать его эмоции, зрачки то расширялись, когда они входили в темную зону, то сужались, когда они попадали в ореол фонарного света. – Тебя волнует то, что эту проблему никто больше не может решить? Только и всего? – Эбби быстро делала выводы о людях, часто поспешные и неверные. Но тут она почти угадала его основной мотив. По неопытности она путала тщеславие и честолюбие. Сама Эбби была напрочь лишена стремления к успеху и думала о тех, кто посягает на великие идеи, чтобы потешить самолюбие: «Они-то уж не останутся на обочине жизни, и у них есть веский повод провозглашать свою избранность».

– И это тоже. Быть первым в таком деле всегда приятно, – Питер призадумался. Как бы объяснить ей на ее языке? С иной женщиной он бы таких разговоров и не завел. Это все гнетущая тоска от того, что свет клином сошелся именно на этой идее, которая, нельзя не согласиться, действительно была ничем иным, как воплощением тщеславия, дерзостью, возможностью оправдать тридцать с лишним унылых лет жизни. Вместе с бахвальством в Питере жил стыд. Стыд перед окружающими за свой будущий и вполне вероятный провал. Он не любил особо делиться сокровенными мечтами с кем бы то ни было.

– Совершенное число – это такое число, которое равно сумме своих делителей. Например, шесть, двадцать восемь… О Господи, я как лекцию читаю! – воскликнул Питер и рассмеялся. Как бы он ни ненавидел свою работу, но альтер-эго учителя неусыпно шло за ним по пятам.

Эбби насупила брови, пытаясь считать, что было нелегко после нескольких бокалов сидра.

– Сложи один, два и три, и ты получишь шесть. Шесть делится на эти числа. Ну да ладно, это все как-то скучно звучит, – Питер махнул рукой.

– Ну и что же тут особенного?

– Их бесспорное и абсолютное совершенство. Сами по себе они не представляют ничего особенного, но когда обнаруживают прочную связь, непоколебимый закон, связывающий их, то они становятся чем-то абсолютно новым. Как в симфонии: каждый инструмент, если слушать его отдельно, не поразит воображение так, как их стройный, точно выверенный, размеренный звук в оркестре. Ты ведь знаешь, что музыку можно построить по математическим законам, что ее несложно описать уравнениями? Частоту любого звука можно выразить с помощью логарифмической формулы. Всю нотную грамоту можно представить на языке логарифмов. Музыкальная гармония подчиняется экспоненциальному закону.

– Хм… Как человек далекий от точных наук, я могу только сказать, что это особенно показательно на примере Баха. Кажется, ученые так и не смогли точно определить, был ли он приверженцем «музыкальной математики», – Эбигейл продолжала с еще большим вниманием впиваться глазами в одухотворенное лицо Питера. И пусть она не знала слово «экспоненциальный», ей было приятно осознавать, что ее собеседник мог открыть ей что-то новое.

– И я эту музыку математики слышу, я ее понимаю, вижу ее красоту. К сожалению, у меня нет навыков игры на музыкальных инструментах. Я пытаюсь писать композиции иного рода, – со значительным пафосом добавил он. – И вот обнаружить существование нечетных совершенных чисел – это как написать фантастическую симфонию, о которой грезили, которая снилась, но никому не доводилось сделать ее реальностью, заставить звучать. А может быть, опровергнуть и насладиться не менее прекрасной тишиной, – Питер был доволен, что нечаянная ночная студентка его слушает. Если бы все его ученики проявляли интерес к тому, что он объяснял, он не воспринимал бы работу как пожизненное наказание.

– А когда ты впервые понял, что любишь математику?

Питер опешил. Такой вопрос ему за всю жизнь почему-то никто не задал. Всегда спрашивают: «Как Вы захотели стать учителем?», «А Вам нравится Ваша работа?», «Где ты работаешь?», «С какими результатами ты закончил колледж?». Он не знал вопрос на этот ответ. Ему казалось, что любовь к порядку математики, восхищение ее простым и сложным появилось на свет даже раньше, чем он сам, хотя в его семье никто не имел склонности к точным наукам. Возможно, он просто зацепился за то, что ему удавалось лучше всего. Питер не любил вспоминать о детстве и о том, как и чем он от него спасался. У него было мало друзей в школе, он много учился и часто сидел дома. Школьный хулиган Стен Кларк иногда избивал его, забирая карманные деньги. Это была стандартная история, которая происходит в каждой школе каждого города мира. Унижение оставило в душе Питера глубокий порез, который иногда начинал кровоточить, если он ненароком копался в себе слишком усердно или натыкался на своих одноклассников на улице, на старые фотографии, где толстый и наглый Стен стоял всегда в центре класса, а щуплый Питер довольствовался тем, что сиротливо высовывался откуда-то с краю. Тогда ему казалось, что этот позор будет с ним до конца дней его, но наука вытянула прилежного мальчика из этой трясины детских страхов и комплексов. Он никому не рассказывал об этом, ему было стыдно. Он хотел видеть в себе успешного человека. Стен Кларк сторчался, отсидел в тюрьме и умер от передозировки. Но Пит ничего ему не простил и не чувствовал себя отмщенным. Если бы у него была возможность придушить этого жалкого наркомана, он бы не побрезговал замарать руки.

– Мы отвлеклись от темы, – он легко отмахнулся от вопроса. – Если Бог и говорит на каком-то языке, то это язык математики, а не какой-то еще. Все в этом мире строится по законам этой чудесной науки. Вот, допустим, самый простой пример: ты хотела бы посчитать фонарные столбы на Пикадилли, но натерла ноги новыми туфлями и не хочешь дальше идти. Стоит знать длину улицы и промежутки, через которые располагаются эти пресловутые столбы. Ну, можно, конечно, сказать, что это с погрешностью на непредвиденные обстоятельства: ураган, бомбежка, снесшая парочку фонарей, или пьяный водитель, врезавшийся в столб и сбивший его. Сколько волос у тебя на голове, сколько клеток в теле, как растет и убывает количество покупателей у тебя в магазине в разное время года – все это могут сказать тебе числа и формулы. И даже твое милое личико художник будет строить с помощью линий и геометрический фигур, делая на глаз измерение пропорций: твой нос – это трапеция, голова – овал, а скулы и глазные яблоки – это окружности. Художник всю тебя разобрал бы по частям, составил из точных, совершенных форм. Видишь, геометрия вмешалась даже в искусство. Там, где естественные науки идут наощупь, математика знает все ответы наперед с невероятной точностью.

Пит был искренне рад, что разговор получался весьма неглупый. Искусственные светские беседы, созданные, чтобы заполнить паузы, порядком его раздражали. Можно жаловаться на начальников, обсуждать погоду, отвешивать рядовые любезности, и все это не будет приносить удовольствие. Подобную пятничную пьяную болтовню он старался закончить как можно быстрее и сразу перейти к делу.

– И как продвигается твоя работа по числам?

Питер замялся и опустил голову:

– Я жду… озарения.

– Звучит не очень-то рационально.

– Математика в некотором роде тоже творческое занятие. Когда решаешь по-настоящему сложные проблемы, нужно нечто интуитивное, ведь не знаешь, в какую сторону идти. Мне нужен внутренний толчок, чтобы начать двигаться к такой цели. Это же абсолютная неизвестность. Я – в кромешном мраке, и неплохо было бы обзавестись фонарем.

– Ты все рассказал о влиянии математики на физический мир, но тут мы с тобой зашли в тупик, когда стали говорить об озарении. Чувства, полагаю, тоже сюда относятся. Вот тут математика бессильна. Она не опишет ни печаль, ни любовь, ни страсть.

– Не думаю, что они в этом нуждаются, – Питер улыбнулся ей. Их взгляды встретились: две пары темных ночных озер, в которых плескались золотые обломки света. Эбби отвела взгляд и уставилась под ноги. Иногда даже знакомым людям она не могла смотреть в глаза, бегло считывала эмоции и начинала говорить, глядя в пол, в сторону, поверх их голов. Она находила эту привычку ужасно раздражающей, но ничего не могла поделать с необоснованной, бессознательной робостью, которой наградило ее немного одинокое детство. Она редко общалась с другими детьми, да и во взрослой жизни друзей у нее было крайне мало. Эбигейл шла, как послушный теленок на поводке, в дом к незнакомому мужчине, не совсем понимая, как себя нужно вести и почему она думает об этом так бестрепетно. Ночь становилась зыбкой. Им казалось, что они в темном водовороте, и он медленно, без сопротивления, затягивает их в свое устье. Им обоим не терпелось узнать, что же будет там, по ту сторону течения, когда все границы и запреты будут сняты, какими они окажутся друг для друга.

Питер взял ее за руку и повел влево, где за раскидистыми ивами чернел маленький мрачный дом, доставшийся ему от матери. Он ненавидел и любил его. Это было пристанище, где он прятался от внешнего мира, но иногда его захлестывали воспоминания, и он начинал захлебываться, словно тонул в ледяной воде. Эти стены переживут и его, и нас с вами, и еще десятки других поколений. Они впитывают в себя затхлость времени, тяготы и разочарования. Даже Эбби почувствовала затаенную неприветливость, глядя на серый кирпичный забор и пустые, пыльные глаза окон. Это было похоже на жилище человека, который давно умер и все еще лежит в доме под половицами или закопан на заднем дворе.

Глава VI

Внутри было тепло и пахло сыростью. Эбби угадывала в этом запахе смутный аромат лиственного леса после дождя, хотя это была всего лишь отсыревшая древесина полов и старые книги. Дом не пугал ее так изнутри, как снаружи, но в нем чувствовалось отсутствие уюта и любви. Эта мысль маячила где-то в ее подсознании, не облеченная в слова.

– Будь как дома, – кинул ей через плечо Питер, направляясь на кухню за вином. Эбби, чувствуя себя словно кошка не на своей территории, испуганно стала озираться по сторонам, будто ждала какого-то призрака, который вот-вот вынырнет из-за угла. Но если кто и был в этом доме призраком, то она сама. Ее тусклый наряд и пепельные волосы слились с поблекшими красками гостиной. Словно ее и окружающие предметы нарисовали гуашью, а краска, непредсказуемо выцветая, заставила художника в недоумении лицезреть картину, затянутую белой кисеей. За этой дверью Эбигейл будто оставила свою жизнь и взамен получила сумеречное тело. Если бы она только знала, что быть гостьей в этом доме – это неосторожный поступок, совершенный из скуки и глупости, – изменит ее жизнь рано или поздно, но она даже не успеет пожалеть об этом по-настоящему!

– Садись, не стесняйся! Диван не кусается. Смотри, что у меня есть! Мерло позапрошлого года. Ты любишь красное?

– Да, разумеется, спасибо, – отчеканила Эбигейл и бесшумно опустилась на диван, продолжая вращать головой по сторонам.

– Вижу, моя скромная берлога тебя заинтересовала, – Пит щедро лил вино в старые вычурные бокалы.

– Ты живешь один?

– А ты боишься, что сейчас с лестницы спустится моя жена убивать нас? – Питер решил подшутить. – Она в отъезде, не волнуйся.

– Что? – глаза Эбби расширились, как сказал бы Пит, в геометрической прогрессии. Она резко вскочила с дивана и кровь отхлынула от ее лица. Встречаться с женатыми мужчинам для нее уже или пока было неприемлемо: она не была в своей жизни настолько влюблена, чтобы поступиться правилами морали, и еще не настолько аморальна, чтобы не думать о боли, которую она может причинить другим.

– Да это же шутка! Я пять лет в разводе. Садись! Кажется, моя шутка удалась, – Пит испытывал какое-то садистское удовлетворение от того, что немного мучает ее.

– Это была несмешная шутка, плохая шутка. Не надо так больше, пожалуйста, – она снова сердилась. Эмоции ее сменялись быстро. «Абсолютно обнаженная душа, она даже не думает что-то скрывать, хитрить. Маленькая наивная овечка. Но мне интересно, я как будто понимаю ее, но при этом она остается для меня непостижимой».

– Прости, – просто и легко сказал Питер. Он не говорил это слово вот уже несколько лет. Он был из тех людей, которые ненавидят извиняться и не умеют это делать. Сейчас это «прости» вылетело, как выдох, само собой. Питер даже подивился, насколько он расслаблен и спокоен в этот вечер. Его голова была невесомой и пустой.

– Скажи, Эбби, а откуда ты родом?

– Моя мать из Уэльса, а отец англичанин. Они живут в Суонси.

Речь Эбби была певучей; то взлетала вверх, то падала вниз, звуки растягивались, словно она играла с ними, как играют и растягивают языком дети жевательную резинку. Лондонскому уху Питера был приятен ее уэльский акцент.

– А ты что здесь делаешь? Зачем тебе пыльный Лондон с его напыщенностью?

– Я приехала сюда учиться несколько лет назад, решила остаться. Здесь неплохо. Много музеев, кладбищ, парков. Лондон такой большой! Кажется, за эти годы я его не успела изучить даже на треть. А ты живешь здесь всю жизнь?

– Я англичанин до мозга костей и каждой клеткой тела. Родился и вырос в Лондоне, в этом доме.

– Наверняка этот дом много значит для тебя, сколько важного тут случилось, наверное.

– Да, возможно, – он помолчал немного и тихо добавил: – Это дом моей матери.       По его лицу скользнула темная тень. Он сжал губы и веселый огонек в глазах потух.

– Что-то не так? – Эбигейл была в меру проницательной, чтобы почувствовать, что под Питером разверзся пол, и он приготовился падать вниз. – Эй, не молчи.

– Все хорошо, просто я не люблю думать о матери. Она давно мертва, да и прошлое это прошлое. Сегодня отличный вечер. Давай выпьем?

– Мне очень жаль… – Эбигейл немного растерялась. Она никогда не знала, что говорить в такие минуты внезапных откровений. – За что пьем?

– Полагаю, правильно было бы сначала за интересное знакомство. Чирз! – Пит пытался приободриться. Хрустать переливался, будто был соткан из кусочков радуги. Это сияние, ощущение тонкой стеклянной ножки бокала в руке всегда нравилось Эбби. В детстве на семейных праздниках она постоянно просила себе бокал, как у взрослых, чтобы налить туда газировку или сок, а потом поднять его вместе со всеми и воскликнуть «Чирз!», провозглашая радость отныне и вовеки. Тонкий, красивый звук соприкосновения стеклянной посуды с краем тарелки, когда выпившие гости неловко ставили свои бокалы, приводил ее в восторг. Она чувствовала единение с людьми. Сейчас чудесные воспоминания откликнулись эхом в ее маленьком, отчаянно бьющемся сердце. Вино было терпкое, кисловатое, приятно лилось теплым ручейком по гортани и медленно остывало в груди. На ее щеках выступил розоватый румянец. Пит открыто любовался ей, глядя на нее в упор. Он знал силу нахального, раздевающего взгляда, подаренного красивым мужчиной. Женщины смущались и возбуждались, загорались в ответ. Только вот Эбигейл не думала о близости, она все прислушивалась к дому.

– Как же я мог забыть?! У меня есть пластинки. Выбирай музыку на сегодня: у нас тут Шопен, Рахманинов, Лист, Шуман, Мусоргский, Бах и Моцарт. Моцарта я не люблю. Его мне подарил мой друг.

– Почему не любишь Моцарта? А мне он очень нравится. Такой летящий, весенний.

– Вот за это и не люблю. Я тяжелый и грубый человек, – наконец-то Питер дал себе исчерпывающую характеристику.

– Ты преувеличиваешь. Так… – Эбби задумалась и прижала указательный палец к губам, – давай тогда Шумана.

– Отличный выбор! – пластинка уютно затрещала, и тихая музыка рассеялась в пространстве, будто дуновение ветра, случайно проникнувшее в комнату. Стало легче дышать. Эбби наконец откинулась на спинку дивана, запрокинула голову и прикрыла глаза. Питеру захотелось поделиться своей гордостью, вещами, о которых мало кто знал, кроме самых близких:

– Я хочу показать тебе кое-что. Я коллекционирую некоторые вещи… Сейчас, – он побежал к книжному стеллажу, вытащил оттуда увесистую коробку, провел по ней рукой, стирая слой пыли. – Это, – говорил он с нежностью в голосе, – моя маленькая тайна. Досталось мне от прадеда, он воевал. – Питер протянул ей блестящую нашивку с немецким орлом. Мягкий серебристый орел опустился в теплую, бархатную ладонь девушки. Она посмотрела на нашивку и вздрогнула, поспешно отдав ее обратно.

– В чем дело? – Питер был в недоумении. – Эту нашивку мой прадедушка забрал на память у одного немецкого офицера, которого он убил. Она перешла по наследству мне. Это положило начало моей коллекции.

– Прости, мне страшно брать в руки такие вещи, – Эбби передернула плечами, будто ей было холодно, и немного отодвинулась от коробки.

– Отчего же? Вот, смотри… – он не слушал ее и продолжал: – Шкатулка со свастикой. Тут у меня есть даже немецкая фуражка, перочинный нож, пряжка, погоны, «Люгер» – венец моей коллекции… Это антиквариат. Вот эту шкатулку я, например, приобрел на блошином рынке в Праге. Очень долго торговался. Как тебе марки с Гитлером?

– Ты восхищаешься им?

– Вовсе нет, он был жалким и обиженным человеком. Но в этих вещах есть что-то манящее. История, смерть.

– Я бы не назвала это манящим. Это принадлежало людям, которые думали, что имею право убивать других людей. Эти вещи – символы страшного заблуждения. Мне кажется, их надо закопать где-нибудь глубоко в глухом лесу. Они заслужили забвение. Нет ничего хуже убийства. Ни одна идея на свете не стоит человеческой жизни.

Питер был неприятно удивлен и обижен тем, что его избранница не оценила его вклад в сохранение культуры. Он молча захлопнул коробку, отнес ее на место и стал пить вино нервными, большими глотками. Эбигейл чтила правила и принципы. Она не смогла бы ни ради какой цели встать выше человеческого страдания. Питер подумал, что если бы игра на арфе порицалась или потворствовала, скажем, глобальному потеплению, то Эбигейл была бы первой, кто сжег свой инструмент. Назидательное лицо общественной морали казалось ему узколобым и примитивным. Он даже не стал ничего пытаться объяснить ей, хотя глубоко в душе и сам понимал, на совестливых и правильных людях держится шаткий и убогий мир.

– Давай поговорим о чем-нибудь более жизнерадостном, – Эбигейл испугалась, что ненароком обидела Питера, обесценив его хобби. Ей меньше всего хотелось умничать и быть неприятной. Она почувствовала себя виноватой в том, что не может понять Пита и отталкивает его порывы души. Эбби встала, пару минут молча постояла у книжных полок, поглаживая корешки книг, потом вернулась и плавно опустилась на диван, картинно выпрямив спину (Эбигейл казалось, что так она выглядит благороднее, поэтому она часто одергивала себя и выпрямляла плечи по завету школьных учителей и своей матери). – У тебя внушительная коллекция книг. Здесь есть все: от Макиавелли до Камю, – сказала она немного заискивающе.

– Спасибо, – Питеру стало приятно. Библиотека была его личной гордостью. Ему также польстило то, что Эбигейл боялась потерять его расположение. Питер сощурился и положил руку на спинку дивана, почти касаясь пальцами ее плеча.

Музыка все лилась и лилась из проигрывателя, переливчатая, как мокрые морские камешки.

– Ты красивая. Я ведь говорил тебе об этом? – Эбби вспыхнула, как уголек, вжалась в диван, обеими руками вцепившись в бокал. От старой люстры исходил приятный оранжевый свет. Он падал на ее лицо, грудь, волосы, вырывал ее из сырости и затхлости дома. В этот момент она будто сошла с картины Фрэнка Дикси, мягкая и плавная дева, парящая над земными заботами. Ее воздушные волосы слегка спутались, и она напомнила Питеру «Миранду». После выпитого вина Эбигейл постепенно стала расслабляться и выглядела более чувственной.

Он весь вечер не мог оторвать глаз от ее живого, подвижного лица. Оно было гармонично и пропорционально, лишено слащавости типичных красоток. Никто не мог представить его как-то по-другому: ни отнять ничего, ни добавить, все вместе складывалось в единый образ, в безупречную геометрию, и Пит не в силах был ответить на вопрос, что же его так зацепило: острый нос, блестящие светящиеся глаза или скулы, будто очерченные легким, размашистым движением, а может быть, изогнутые длинные ресницы. Словом, ее было интересно разглядывать, как картину с множеством деталей. Крошка Эбигейл была прекрасным числом, которое то ли не существовало на самом деле, то ли еще не было открыто. Питер подумал, что, может быть, он обнаружил этот факт ее удивительной природы первым. Нередко ему попадались спутницы на ночь, напоминающие криво построенную волнистую параболу (такие черкали его студенты дрожащими от похмелья руками, не проявляя никакого уважения к предмету), или квадратный корень, с трудом и скукой извлеченный из громоздкой десятичной дроби. За неимением лучшего он довольствовался и этим, в уме исправляя их несовершенства и ошибки красной ручкой.

– Сегодня я получила очень много необычных комплиментов. Надо отдать тебе должное, ты умеешь заставить женщину почувствовать себя особенной.

– Не думал, что сегодня встречу… тебя, – он хотел сказать «достойную женщину», но вовремя осекся. Взвешивать слова было его сильной чертой. Эбигейл привязалась бы к этой фразе, и это вылилось бы в дискуссию до утра о достоинстве, правах слабого пола и несправедливом отношении к проституткам. Услугами последних Питер никогда не пользовался, он был слишком брезглив для этого.

С этими словами он потянулся к ней, взял ее ледяную руку и слегка сжал. Эбби показалось, что ее внутренние органы собрались в один тугой комок и подлетели вверх, как на американских горках, когда едешь вниз с крутого спуска. У нее перехватило дыхание, она не могла двигаться, дивясь новым ощущениям в теле. Ее сердце то останавливалось, то билось отчаянно и болезненно, стучало в висках, пульсировало чуть ли не в горле. Питер видел в ее распахнутых глазах смесь страха с восторгом. Она боялась самой себя.