Злое Лето

– Нет.

– Смотри, вот эта лесенка наверх ведет в кроватку. Не побоишься спать наверху?

– А я залезу можно!!

– Лезь. Ботинки сними.

Он забрался наверх и обнаружил белые одеяла и подушки. Пахнет чистотой. Ничего интересного. Сообщил оттуда:

– А Утеха вышивала на подушках только дурацкие цветки…

– Ты что, ревешь там?

– Нет…

– Не реви.

– Я не реву.

– Ну, слезай. Няньки у тебя не будет. Я только сегодня с тобой так долго, чтоб ты привык… У меня много работы, поэтому часто будешь сидеть один, но если что – нажимай вот эту кнопку и зови меня. Понял? Сам будешь о себе заботиться. Всех забот – играй да учись.

Он слез и спросил:

– Женя, я золотой кит почему?

– Умный не по возрасту – наследственность сказывается. Интересно будет воспитать тебя, как надо. Ты… Просто подарок. Поэтому я и взял тебя под присмотр.

– Ладно, – согласился он. – Я замучился сидеть с нянькой. Буду подарком. Что надо делать?

– Учиться много и многому… Кстати… – Женя встал, открыл ящик стола и вынул белые листы и карандаши. – Ты любишь рисовать?

– Иногда люблю, когда дождь…

Он забрался на стул с колесиками, взял красный карандаш. Вторым, в левую руку он взял изумрудный, самый красивый. Нарисовал траву с тенями и низкое солнце, как вчера, потом взял желтый и оранжевый и стал рисовать облака. Женя спросил тихонько:

– А ты всегда двумя руками рисуешь?

– Так лучше. Женя, тут нет такого цвета, какого была лошадь…

– Ты пока порисуй, чем есть. Малыш, вот что… Рокот твой мне покоя не дает. Ты не забоишься один? Про кнопку помнишь? Я пойду, проверю, что там слышно о твоем Рокоте и принесу еще карандашей.

До того, как вернулся Женя, он успел дорисовать лошадь. Загрустил. Нарисовал волшебного барса. Перестал понимать, хочется ли жить на небе, где нет лошадей и барсов, и быть подарком и золотым китом. Вот если бы Рокот был настоящий брат, а не «вроде бы», тогда, может, и не захотелось бы, а так… Тут интереснее, чем сидеть и видеть небо только в квадратике меж четырех стен. Он посмотрел на экран и потер лоб: да тут и вовсе неба не видно!

Женя вошел – беспокойный, резкий, совсем не такой, каким уходил. Заглянул через плечо:

– Хорошо рисуешь как. Малыш, а ты Рокота только вот тем утром видел?

– Да. …Женя. А вдруг он убился…

– …Почему ты так думаешь?

– Он хотел от вас в обмен на урожай людей волшебную бомбу, чтоб взорвать, и все стали друг другу свои.

– По сути верно. Но это не бомба, а… Устройство такое. Он его включил, да. Машина мира. Она работает, излучение идет, война в горах останавливается, наступает мир. Сгорела соседняя башня, не та, где машина. Но сам-то он пропал.

– Что?

– Пропал твой Рокот, малыш.

– Пропал?

– Исчез. Никто найти не может.

Глава 3. Леденцы

В карете было холодно, а за мутным окошечком в дверце видно только серый туман да еловые лапы. Карета, баюкая, покачивалась. Клонило в сон. Рубашка какая-то большая, хоть кутайся, почему-то обгорелая, дымом от нее пахнет, а с руки сползли к запястью бурые от крови бинты. Зачем бинты, если рука целая, вот? Бинты тоже пахли дымом. Он вспоминал клубы дыма в безучастном небе, поднимал голову и смотрел на черный стеганый потолок – в башне потолки тоже, наверно, теперь черные… Где?

Хозяйке не нравилось, когда он смотрел вверх. Она брала за руку, и от жути прикосновения обвисшей кожи, в перчатке которой шевелились тонкие кости, он тут же слабел и засыпал.

А когда просыпался, все так же лезли из тумана еловые лапы, порой глухо царапающие карету. Душно. Наверно, снаружи и неба-то нет. Ничего нет, только туман. Шевелиться нельзя. Бинты сползли с тонкой руки, упали. Ступни не доставали до пустых больших башмаков на полу. В голове горький, удушливый дым. Почему он одет в одежду с большого мальчика? Но ведь это его одежда… Рубашка льняная, в прожженных дырах, черные штаны, там в кармане должен быть… Что? Надо проверить, что там в кармане – но он не мог двинуть рукой. Даже пальцами шевельнуть не мог. Почему он хочет кричать, но молчит? Где солдаты? Где братья? Где… Где тот, кто… кого надо найти… Где он сам? Как его зовут?

Хозяйка сердилась и снова брала за руку… Лапы елок беспомощно скребли снаружи, не в силах остановить карету.

– Помогите!… Помогите!! – кто-то слабо ударил по стенке снаружи. – Там разбойники!

Дверца кареты задергалась, распахнулась, и на пол кареты грудью повалилась полосатая толстая девушка в кружевных лохмотьях. Ее ноги волочились вслед за каретой, юбки цеплялись за подножку. Скуля, толстуха уцепилась за скамейки, втащила себя в карету:

– Спасите! Ай! Разбойники гонятся! Не дайте пропасть!

Он отодвинулся к стенке, съежился. Полосы на толстухе были сажей. А Хозяйка потянулась над ней, трясущейся студнем, до двери и, усмехнувшись, закрыла. Толстуха, шумно хватая воздух, все колыхалась, заполняя духоту кареты вонью пота и дыма, подвывала – но мало-помалу затихла. Взглянула нечаянно на него – и глаза, белые от ужаса, округлились, щеки затряслись:

– …К-кня…

Хозяйка шустрым, будто паук пробежал, движением закрыла ей глаза распяленной ладонью, другую положила на голову – и девка обмякла. Прислонилась к коленям Хозяйки растрепанной, в обрывках лент головой и закрыла глаза. Пятна багрового румянца на пухлых щеках быстро выцветали. Хозяйка брезгливо погладила ее по голове – и чуть облизнулась. Карета ускорила ход.

Он подобрал ноги, отодвинулся в угол – как можно дальше от вороха изодранных тряпок, откуда торчали рыхлые плечи девушки. Уставился на браслет на ее белой как сало руке – там подрагивали, когда карета переезжала корни, розовенькие бисерные ягодки. Вроде бы девка эта – повариха с нижней кухни… Или…

– На-ка леденец, мой сладкий, – Хозяйка сунула ему в рот, стукнув по зубам, скользкий сладкий шарик на палочке.

Потекла сонная сладость. Он сглатывал ее и смотрел, как у Хозяйки тлели щеки, блестели глазки в запавших глазницах и жадно дрожали крылья носа, когда она то и дело наклонялась к толстухе, втягивала запах потного молодого мяса и облизывала налившиеся, похожие на черных червячков губы. Взглянула на него, как ткнула гвоздем:

– Спи.

Проснулся от голода. Елки за окошком мелькали быстро до тошноты. Снова уснуть? Но карета так страшно мчится…И еще страшнее, что неизвестно, куда и зачем. Как же хочется есть, хоть бы сухарик… Он вспомнил множество рук, со всех сторон протягивавших пирожки, ватрушки, яблоки. Чьи были эти мальчишечьи руки, когда, где? Они звали его по имени, они кричали, они… Нет их. И имени нет.

Ай. Толстуха-то уменьшилась! Худая стала! На шее спящей на полу девушки выступили позвонки, желтоватые руки – как палки, и бисерный браслетик сполз к пальцам. Она даже не была «большой», стала ребенком, и рваное платье обвисло.

А у Хозяйки блестела туго натянутая пятнистая кожа лысой головы, ниже, начиная со лба, налились жиром складки морщин. Из дыр глазниц следили тяжелые, как камешки, глаза. Морщины дернулись в ухмылке, потом весь остов Хозяйки зашевелился в слоях тряпья и обвисшей кожи: она порылась в корзине в углу и опять протянула леденец на палочке. Лиловый, круглый, облипший травяной трухой и сором…

– Тебе, мой сладкий, – сказала Хозяйка. – Вкусно?

Ничего слаще, чем этот леденец, на свете не было. Раз дают сладкое – значит, он нужен. Осмелев, он спросил:

– А я – кто?

Хозяйка долго смотрела в глаза. Наконец, усмехнувшись, отлила всю черную, голодную пустоту внутри него в форму одного слога:

– Яд.

Леденцы Яд теперь получал каждый день. От них спалось сладко и долго. Когда просыпался, замечал, что Хозяйка, сально светясь, становилась все старее и жирнее, а девчонка в тряпье на полу – все меньше. Теперь на вид ей было лет шесть. Когда браслет свалился с ручонки, Хозяйка с хрустом растерла бисерные ягодки подошвой.

Яд, облизывая то сладко-зеленый, то пряно-желтый леденец, радовался, что девчонка всегда спит – было бы противно, если б проснулась, заверещала, цепляясь крысиными пальчиками. Хозяйка время от времени ставила на существо на полу босую ступню, закрывала глаза, принюхивалась – и, будто съедая сам себя, костлявый клубок на полу начинал таять. Если тело на полу шевелилось, у Хозяйки сладко вздрагивали ноздри. Когда существо на полу стало младенцем, у Хозяйки кончились леденцы:

– Ничего, потерпишь, сладкий. Самый сладкий. Одно слово – Яд. Так как тебя зовут?

– Яд. Я есть хочу…

– Не ной. Да уж скоро приедем, вон, море внизу!

Где море? Ничего не видно… Карета, скрипя, мчалась под уклон, подпрыгивая на корнях, даже пришлось вцепиться в сиденье. По полу песком шуршал розовый бисер. Яда подташнивало, так воняла сыто зажмурившаяся Хозяйка.

Под колесами зашуршали мелкие камешки. Он снова придвинулся к одному окошку, к другому – тот же туман, только за обочиной видно уходящие в воду валуны, серые и розоватые, будто дамбу сплошь вымостили черепами тупых великанов. Запахло большой водой, сырость лезла в карету, липла холодком. Карета прогрохотала по булыжникам, зашуршала по траве и, чуть накренившись, остановилась.

– Милый дом, – Хозяйка зевнула, обдав тухлятиной и показав черные пеньки зубов. Одновременно с зевком отворилась дверца кареты. – Вылезай. Забери это, – она пихнула ногой младенца, – отнеси к дыре и там положи.

К какой «дыре»? Яд, заново учась шевелиться, вылез на холод и свет, подтянул сваливающиеся штаны, забрал, как куклу, чуть теплого, в прилипших бисеринках, тощего младенца и огляделся: валуны, ржавые осины, кривые елки – и серый туман. Дальше десяти шагов ничего не видно. Неба нет. Под ногами жухлая трава, песок, щебенка. Он, спотыкаясь, прошел чуть вперед – а лошади где? Нет лошадей. Козлы у кареты есть – а кучера нет… И дышла нет, и хомутов – не нужны этой карете лошади, она сама едет… Хозяйкина волшба.

Из тумана выступила высокая, мокрая от тумана крепостная стена. У самой земли – низкая арка из кусков гранита, рот во мрак, вниз. Яд торопливо положил полудохлого ребенка у дыры, откуда слабо дуло теплом, шевеля обрывок паутины. И воняло такой же кислятиной, как от Хозяйки. А вот если бы в карету не ввалилась рваная толстуха, истаявшая теперь до этой куклы с жалко дышащим животиком – то кого бы Хозяйка сейчас тут положила? А? Яд зачем-то посмотрел на небо. Там низко, наискосок через туман, молча пролетела чайка.

В земляной тьме шевельнулось что-то. Яд отскочил, ушиб пятку о камень – и окоченел: из тьмы вылез белый паук. Размером с кошку.

Перебирая лапками, паук подбежал к ребенку с одной стороны, с другой, захлестнул за шею ниткой паутины и убежал в нору. Яд, боясь отвернуться, отступил на шажок, на другой – и тут из дыры хлынула волна мелких, гораздо мельче того первого, белых пауков, накрыла младенца, схлынула, растеклась под ним белесой шевелящейся лужей – и жалкое грязное тельце, на ходу обматываемое нитками паутины, смыло во мрак. Будто никогда никакой толстухи с нижней замковой кухни и не было на свете.

Он лежал на крыше кареты, вцепившись в ржавые петли для багажных ремней, и старался не дышать. Но пауки занялись Хозяйкой. Они помогли ей стечь из кареты на землю, и теперь та грудой серой морщинистой кожи кое-как шевелилась на щебенке, сдирая последние тряпки. Казалось, в сдутом мешке ее тела ворочается кто-то юркий и тощий. Пауки, большие и маленькие, приседая, окружили Хозяйку тесным кружком и замерли.

Хозяйка дергала себя за пальцы, так же, как дергают за перчатки, чтоб снять – и пальцы там внутри явно освобождались, а вот и вся рука утянулась внутрь, и кожа повисла сброшенным рукавом… И ноги вон уже лежат пустые как штанины, только пятки корявые торчат… Голова с пустыми дырками глаз, с прилипшим к щеке носом каталась по щебенке, цепляясь седыми космами, будто кто-то внутри этой старой головы крутил еще одной. Яда вырвало вонючей леденцовой жижей.

И Хозяйку вроде как вырвало, скользкой пеной и белой рукой, высунувшейся по локоть из растягивающегося рта. Рука ощупала землю вокруг, отбросила острый камень, скрылась. Появились пальцы двух рук, не спеша растягивающих губы старухи и подтягивающих эту липкую дыру вверх – и вдруг оттуда, как из ворота, выскользнула белая голова с аккуратными, как ракушки, ушами и круглым голым затылком. Сразу же просунулась стройная рука, плечо, потом вторая рука и, вцепляясь в камни, молодое существо, постанывая и шипя, стало выползать из мешка старой кожи. Лопатки по сторонам бусинок гибкого хребта, край реберных дуг, талия – и тут существо застряло. Подергалось немного, пытаясь содрать с себя старуху, как юбку; потом приподнялось на руках и оглянулось:

– Яд! Слезай и помоги! Живо!

И спустя миг он уже был внизу и тянул старушачью кожу за пустые ноги, стараясь не смотреть на болтающиеся, пустые мешки ягодиц и грудей и отворачивая лицо от вони опрелостей, а новая девчонка изо всех сил выкручивалась, стараясь освободить задницу. Угол старухиного рта чуть треснул, брызнув сукровицей – и белые ягодицы девчонки выпрыгнули на свет. Яд сдернул кожаный мешок с ее ног и отбросил в сторону.

Пауки как будто только этого и ждали – волной потекли за шкурой старухи – и вдруг самые крупные один за другим стали нырять в растянутую горловину рта. Мелкие потекли в ноздри и уши, другая волна потекла вниз, расправляя кожу, раскатывая рукава рук и ног.

Новая девчонка, дрожа, отползла в сторону, скорчилась. Пауки заполнили шкуру Хозяйки до отказа, так что ягодицы, бедра, груди вспухли мешками, все складки расправились – и вдруг тело дернулось, ожило и, как настоящее, передвигая руки и ноги, поползло к той же дыре, куда смыло младенца. За ним тянулась вываливающаяся откуда-то снизу цепочка какой-то желтоватой крупы, которую подручные пауки спешно собирали и тащили следом. Яйца, что ли? Паучьи яйца? На миг Яд испугался, что до отказа набитая пауками туша не пролезет в дыру – но пауки перетекали внутри мешка, как вода в неполном пузыре, и пядь за пядью чучело проталкивалось во мрак, и вот уже исчезла спина, зад, вот видно только растрескавшиеся пятки… все. Темнота. Еще немного слышно шорох – но вот и его нет.

Яд оглянулся: шатаясь, с земли поднялась белая и бледная голая девчонка чуть побольше, чем он сам, лет, наверно, тринадцати. Каких лет? Она ж только что… Вылупилась. Или она всегда так – не умирает, а меняет шкуру? Девчонка была красивая, стройная. И он точно знал, что еще никогда не видел голую девчонку. И что? Вот розовые пупырки сосков, вот внизу… Он едва успел отвернуться: опять вывернуло горькой горячей жижей.

Где-то вверху плаксиво заорала чайка.

В море сбегал узкий ледяной ручей. Яд умылся, вдоволь напился и слегка успокоился. В голове чуть прояснилось: нет, все это не снится, все это на самом деле, и что теперь делать, и убежать бы, но… как?

Туман неспешно рассеивался, от засиневшего моря потянуло теплом. Яд, поглядывая на скользкую Хозяйку, плескавшуюся меж обросших зеленой слизью валунов, тоже отмылся, залез на шершавый валун обсохнуть на ветерке. Хозяйка стала свеженькой и беленькой, как сахарная кукла, и при взгляде на нее жутко хотелось какой-нибудь леденец… Вроде самого вкусного зеленого, но леденцы кончились…

Хозяйка посмотрела вокруг – и Яд посмотрел: вокруг вода до края неба; старая дамба, сложенная из валунов, тянется от далекого, только черточки елок торчат, берега сюда, к ним – то есть к полуразрушенной крепости во весь этот островок. На стенах все из тех же, только чуть обтесанных валунов шевелят листиками кривые березки, свисают из щелей космы трав. И – небо. Какое большое небо…

– Дел полно, – Хозяйка встала на камне и сладко-сладко, длинноногая и длиннорукая, потянулась. Голая голова ее на тонкой шее была похожа на брюшко паука. Да и сама… С этими длинными тонкими руками и ногами, остро переламывающимися в локтях и коленках – вылитая паучиха.

– Ну что, хорошо тебе? Будешь служить как надо – еще лучше будет…

На берегу она поманила его сахарной тонкой рукой:

– Иди-ка сюда.

Яд, спотыкаясь, подошел. Хозяйка улыбнулась и вдруг подняла с земли мохнатого черного паука размером с ладонь:

– Смотри, какой пушистенький… – и вдруг посадила паука Яду на плечо.

Паук, стремительно перебирая лапками, взвился по рукаву рубахи, перелез на голую шею и замер там, всем холодным пушисто-колким тельцем прижавшись к коже и цепко удерживаясь лапками. Яд окоченел.

– Не будешь слушаться – укусит, – сладко улыбнулась Хозяйка. – Тогда уже не послужишь. Сдохнешь, конечно, но до того успеешь весь на пену изойти. А паучки мои в это время от тебя заживо по кусочку откусывать будут.

В крепостном дворе, собрав ветки и куски гнилых стволов, на черном пятне кострища Яд развел новый костер, установил на бархатных от сажи камнях котел, натаскал воды. Среди руин росли всякие деревья, даже яблони и калина. Жуя кислые яблочки, Яд собирал хворост, а Хозяйка набрала охапку бронзовых дубовых листьев и алых и рыжих кленовых, и мелкие рабочие пауки, выдавливая из себя клейкую паутину, намертво сшивали подсовываемые листья меж собой серебристыми частыми стежками. Постепенно получалось настоящее платье в серебристых узорах. Хозяйка надела его и превратилась в самую нарядную в мире куколку с торта.

Яд перевел дыхание: наконец-то она спрятала от солнца свое красивое, но словно бы липкое белое тело с круглыми, как жуткие леденцы, ягодицами. Остались торчать только гладкие белые руки и ноги. Мелкие паучки из травы цепочкой взобрались по ее ступне и замерли повыше острой щиколотки узорчатым браслетом. Яда встряхнуло: он же видел, видел живые, переливающиеся узоры на чьей-то коже, но узоры были золотыми и прекрасными, а кожа настоящей девочки – теплой и загорелой… Не то что эта белая – как будто под кожей не живая красная кровь, а такой же белый, как снаружи, студень. Его опять едва не вырвало.

Хозяйка посмотрела на Яда и велела:

– Еще листьев собери. Ты должен быть нарядным. Кто ты там у нас? Князь? Царь? Будешь лакеем. Давай-давай. А потом еще хвороста тащи, нам дров много надо.

Из собранных листьев она собрала, а пауки сшили, камзол и штаны точно впору Яду. Безмолвно переодевшись в прохладную и жутко шелковистую ливрею – паук беспокойно шевелился на шее – Яд так же безмолвно отнес и бросил в костер под котлом обгорелые старые штаны и рубаху. Все равно они были велики и все время сползали. Чьи они были? Теперь уже не узнать. Когда от одежды остался белый пепел, он поворошил его обгорелым сучком – теперь уж ничего про себя не вспомнить… Ну и что? В голове пусто, зато на душе легко. Костер уютно потрескивал, вода закипала… И вдруг он увидел в золе ключ. Небольшой и ужасно знакомый. Подцепил сучком за ушко и вытащил на траву. От травы пошел пар.

– Ну-ка, ну-ка, что тут у нас, – присела рядом Хозяйка. – Ключик? В кармашке лежал? От сокровищницы, небось, а, Яд? – она плеснула на ключ холодной водой из бадейки рядом, и тот зашипел, остывая. – А ну ручонки убрал!! Так, было ваше, стало наше, – она подняла ключ, разглядывая. – Жжется… – и вдруг сунула в пасть с мелкими зубками и проглотила. И не подавилась. – А тайны жгутся, да, сладкий?

Другие пауки, покрупнее и посветлее, шевелящимся ковром покрывали карету, и из-под них порой мелькало то старым черным, то новым розовым, но вообще на словно склеенную из шевелящихся пауков карету смотреть было жутко – да и некогда:

– Яблоки собирай! Рябину тоже собирай, кидай сразу в котел! И вон те, черненькие, мелкие, волчье лыко!

Яд бегал без остановки. Когда он притормаживал, паук сзади на шее шевелился, переступал колкими лапами, и жуть заливала Яда по самую макушку, а руки и ноги немели. Он припускал еще быстрее. И потом еще нужно было выкапывать и мельчить какие-то корешки, чтоб тоже побросать в котел, собирать багульник, хвощ и еще какие-то травы, то и дело подливать в котел то воды из моря, то мутных отваров, которые в маленьком котелке на костре в сторонке варила сама Хозяйка. А еще вытаскивать из сундука за каретой тяжелые сахарные головы в синей бумаге, тащить их на плоский низкий камень у стены и бесконечно колоть и колоть острым обломком, потом кусочками сыпать в котел и размешивать, и между делом бегом собирать по всей крепости сухие ветки и подсовывать их в огонь…

Хозяйка, правда, тоже бегала как заводная, только собирала не рябину или сизые ягодки вороньего глаза, а всяких гусениц и букашек, а еще соскабливала со стен плесень и чаячий помет, выдаивала яд из толстых черных пауков. Другие пауки то и дело подтаскивали ей крылышки бабочек, комки паутины, дохлых или еще живых, дергающихся личинок. От густого варева в котле Хозяйки воняло так остро и сладко, что голова чесалась изнутри и слезились глаза.

– А теперь копай маленькие ямочки в земле, и смотри, чтоб гладенькие внутри были… Ах да, еще палочек надо из бузины… И волчьего лыка… Беги наломай скорей!

Палочки Яд должен был втыкать в шарики леденцовой массы, которую Хозяйка спешно разливала по накопанным ямкам. Пока они застывали, нужно было копать ямки для новых леденцов, выглаживать их для гладкости мокрым пальцем, а пока застывала новая партия, бежать с еще теплыми леденцами к морю, ополаскивать их от земли в прозрачной водичке и потом осторожно раскладывать на листьях лопуха в холодной тени под стеной. Главное, не перепутать особые леденцы с обычными. Обычными вечером Хозяйка даже наградила, медовым и рябиновым, еще теплыми.

Там же под стеной он и уснул, когда солнце село и с моря пополз туман: просто лег в жухлую траву и провалился в черную усталость. Стылую землю сквозь траву и как болит избегавшееся за день, мерзнущее тело, он ощущал даже сквозь сон. Снились пауки. И тот, который на шее сзади, жуткий, и все те, что видел за долгий-долгий день.

Какое странное снится тело… Слишком много рук. Или ног. И они сами двигаются – волокут вперед, где тусклый свет. Он тоже теперь паук? Ну да, а чего хотел, если Хозяйка превратила его в своего лакея? И то волшебство, что живой – а то бы выжрала еще по пути до усохшего младенца, как ту толстую девку… Сверху давил низкий потолок, будто пауки уже утащили его под землю. Перед глазами мелькнула рука, опершаяся о шелковую стенку норы. Его собственная, мальчишечья, в синяках и свежем шраме от… От чего? Ой, еще рука – чужая, старушечья… Нет, не чужая, в знакомых синих венах – Хозяйкина… И еще одна… И нога… До колена сверху – нога, а дальше серебристыми стежками к ней пришита маленькая рука… В веснушках. Эта рука помимо воли вцепилась в паутину, напрягая мускулы, подтянула тело. На смену появилась Хозяйкина рука, внутри которой копошились пауки, вцепилась, потянула вперед… Голодные пауки переместились в нем самом, внутри, как в мешке, как в сброшенной старушечьей шкуре, и шагнула, как подпорку переставили, нога…

Впереди открылось темное, мерцающее снизу, низкое с черным земляным потолком пространство, где двигались сшитые из старых, морщинистых Хозяйкиных шкур многорукие, многоногие широкие тела. Под ними росла, шевелилась грибница. Неуклюжие чучела что-то переворачивали в ее слоях, рыхля, поливая ядом, и, временами отрывая белесые клубеньки и на ощупь отправляли их в непрерывно жующие рты множества плоских безглазых голов, торчащих из спин. И ему теперь тоже рыхлить это светящееся, мерзкое, и жрать его? И он такой же?

Это навсегда? И – никакого неба?

Кто-то совсем близко, обдав вонью, ухмыляясь, сказал Хозяйкиным голосом на ухо:

– Да вставай же ты, лодырь! Работы тьма!

Резануло солнцем по глазам. Утро. Небо, настоящее. Значит, еще жизнь. Значит, еще можно… Что можно, он не смог додумать.

Зато Хозяйка похвалила, что он послушный мальчик, и сняла с шеи жуткого паука. Яд задышал свободнее, но бегать стал только быстрее – провинишься, так опять посадит это черное чудовище…

Особые леденцы: красные, зеленые, лиловые, желтые – все переливались блеском и красотой, как драгоценные камни, глаз не оторвать.

– Эти, особенные, яркие – даже думать не смей без спросу есть, а то из ума выживешь. А у тебя и так немного ума-то осталось. Понял?

Чего не понять. Яд, любуясь, перекладывал красивые леденцы в новенькие короба и корзинки. Некоторые корзинки получились у больших пауков кривоватыми, но Хозяйка сказала, что сойдет.

За эти два дня она стала веселее, шутила и смеялась – казалось, что это уже никакая не Хозяйка, а подружка. И не злая совсем. Леденцы дает, простые, рябиновые или яблочные.

Но никакая она на самом деле не девчонка: он помнил шкуру, за которой тянулась крупка яиц, и его мутило на Хозяйку смотреть. За ее детскими блестящими глазами мерещились зияющие глазницы. И еще и волосы у Хозяйки не росли. Пауки сшили ей капор из трав и цветов, чтоб спрятать лысый череп.

По ночам было холодно, с моря полз туман, норовил погасить костер. Яда знобило. Падали листья. Вот только что-то голова очень болела, всегда. Пауки по вечерам убирались под землю все раньше, а утром выползали все позже. Белые пауки приводили из-под земли цепочки младших, маленьких бурых, с жутко раздутыми тяжелыми брюшками, и заставляли их заползать в облезлую красную жестянку с непонятными буквами «De Paris chokolat» и плотно там укладываться слоями.