Молодость Спартака

Вошёл живописец, молодой человек, хрупкий, невысокого роста, в тунике, вышитой по подолу.. Фракиец мог бы сбить его с ног одним ударом, – но он почтительно склонился перед вошедшим. Художник ласково с ним заговорил, и слова, которые он произносил оказались почти все понятны варвару. Он сказал, что гостю надо встать в позу, для того чтобы можно было нарисовать Геракла точь в точь, как пожелала того госпожа. Всякий раз после сеанса натурщику станут давать по монете; единственное условие – пусть юноша приходит засветло. Изумлению Спартака не было границ. Ему станут платить? Разве это работа – постоять перед художником? Он сам был готов платить за свои посещения.

Первую же полученную от художника монету Спартак счёл долгом отдать центуриону и изложить суть дела. Наутро Феликс велел ему срочно отправиться на рынок справиться о ценах на паклю и не возвращаться до вечера. Отпущенный на весь день, фракиец тут же отправился к художнику. Тот встретил его приветливо, велел надеть позолоченные доспехи и встать в позу. Доспехи были игрушечные, позолота на них еле держалась; усмехаясь, художник объяснил, что такие доспехи носили древние герои.

Смотреть , как рисует художник, доставляло фракийцу большое удовольствие. Он не знал, что Алким (так звали художника) был модным живописцем, прославившимся изображением эротических сцен, человеком одарённым, но весьма падким до денег и славы. Он видел перед собой искусного мастера и восхищался всем, что тот делает.

Когда Спартак соял, как было ему велено, а художник работал,, в мастерскую вошло несколько женщин, и среди них девушка, пожелавшая видеть на стене своего дома изображение Геракла. Поверх белого платья и накидки на ней было надето широкое серебряное оплечье, украшенное бирюзой; копну чёрных кудрей стягивала голубая ленточка; словом, она была наряднеё и красивей всех.. Оставив кисти, художник радостно устремился к ней со словами:

– Как ты хороша нынче, Гликера!

Смутившийся фракиец счёл нужным спрятать под плащ голые бёдра древнего героя. Не владея языком эллинов, он не улавливал, о чём щебетали молодые люди. Несколько раз он чувствовал: речь шла о нём. Гликера и Алким поглядывали в его сторону; у девушки было тонкое личико и большие, чёрные глаза; она была очень хорошенькой, но несколько бледной и чрезвычайно хрупкой; тоненький голосок её звенел, как овечий колокольчик. Трудно было не заметить, что молодые люди очень нежны друг с другом. Впрочем, возможно, такое обращение является общепринятым у эллинов.

Когда гостьи удалились, художник объяснил, что его заказчица пожелала иметь в своём доме несколько картин на тему «Геракл и Авга», причём Гераклом должен стать фракиец, а изображать Авгу станет она сама.

– Ты слыхал историю Авги? – спросил Алким. –Жрица Афины, она полюбила Геракла. Её отцу было предсказано, что внук принесёт стране несчастье, и поэтому, когда младенец родился, суровый дед приказал выбросить его на большую дорогу. Дитя нашла и вскормила лань Артемиды, а бедняжка Авга бежала в другую страну, где счастливо вышла замуж за местного правителя. Когда её сын подрос, он разыскал мать. Обрадованная, она назвала его Телефом, и со временем он стал правителем в той стране. Пергамцы чтут Телефа, потому что он – родоначальник наших царей. Впрочем, царей у нас больше нет… -вздохнул он и замолчал.

Из сказанного Спартак понял, что ему придётся ещё не раз придти сюда. Он, разумеется, не имел ничего против.

На следующий день, войдя к художнику в условленное время (центурион, получив ещё одну монету, прямо-таки гнал фракийца в город), юный воин остолбенел. Алким невозмутимо орудовал кистью, а перед ним на ложе, прикрытом звериной шкурой, сидела совершенно нагая Гликера.

– Входи, – сказал художник.

Гликера, е изменив позы, безмятежно улыбнулась фракийцу. Он повиновался, стыдливо опустив глаза, что, кажется, очень развеселило девушку.

– Чудак, – скзал Алким. – Как же иначе мы сможем создавать изображения Елен, Лед, Афродит, если прекрасные женщины не будут позировать нам? = Но, заметив, что смущение варвара не проходит, счёл нужным добавить. – Прикройся, Гликера.

Та со смехом повиновалась.

Она была тоненькой и странной; весёлость в ней быстро сменялась печалью. Позванивали браслеты, нежно звучал голосок, отрывистый смех был лёгок и звонок. Забавляясь беседой с дикарём, молодые эллины спросили у него, нравится ли ему их город. Он ответил утвердительно, увлёкся и, страдая от недостатка чужих слов, начал живописать виденные чудеса, помогая себе жестами и мимикой. Молодые люди терпеливо выслушали иего косноязычие, а потом принялись трещать по-своему, причём так быстро, что Спартак не улавливал даже знакомых слов. Алким говорил:

– Взгляни на этого человека, Гликера. Он счастлив. Как немного надо ему для счастья! А всё потому, что у него нет наших низменных и суетных потребностей. Ты несчастна, потому что твою душу грызёт ненасытимая жажда первенства среди женщин: тебя заботит, что не все мужчины Пергама влюблены в твою красоту. Я несчастен, потому что мне далеко до Апеллеса и никогда не сравняться в иск4усстве со старыми мастерами.

– Эти дети природы так простодушны во всём, – говорила Гликера. – И в любви, наверно, тоже. Они, как животные, способны на вечную любовь, что совершенно несвойственно нам, эллинам. Говорят, варварские женщины, овдовев, умерщвляют себя, чтобы не расставаться с мужьями, – задумчиво вертела браслет на тонкой руке красавица.

– Что совершенно невозможно у людей образованных…

– Увы, мой Алким. Любовь простых людей проста. Где образование истончило вк4ус, а роскошь извратила потребности, любовь – хилое растение. Посмотри, как выносливы полевые цветы, а садовые погибают, едва их забудешь полить.

Художник нежно взял девушку за руки:

– Возврат к природе для нас невозможен. Так будем наслаждаться своей извращённой и и больной любовью, благо она ещё теплится в нас.

Внезапно оба замолчали и, залившись румянцем, стали пристально глядеть друг на друга. Поняв, что он лишний, и вежливо отвернувшись, Спартак принялся рассматривать краски художника; наверно, ему следовало удалиться, однако он не получил ещё монету для своего центуриона. Впрочем, молодые люди, заметив, что он готов уйти, удержали его, и Алким даже принялся рассказывать про свои краски:

– Гляди: тут больше всего красных оттенков. Вот Синопская земля, багрец, киноварь, Кровь дракона. Всякая зелёная – армянская, македонская, кипрская… Но более всего я дорожу белой – эритрейским мелом и мелосской глиной…

Фракиец подумал, что краски, изготовленные во всех концах мира, по праву принадлежали эллинам, единственными из людей умевших создавать невиданные картины, – такие, как странный голубой пейзаж, изображённый Алкимом. Эллины… Элллада – сколько раз ьон уже слышал про эту удивительную страну! Удастся ли ему когда-нибудь воочию увидеть эту удивительную страну, породившую эллинов?

Молодые люди оставили фракийца обедать и весело наставляли его в правилах хорошего поведения за столом. Спартак отроду не проводил так хорошо время. Он наслаждался вкусной едой и сладким вином, которое хозяева пили вместо воды, – но более всего обществом Гликеры и Алкима, таких изящных и приветливых, таких весёлых и ибеззаботных. Позабыв, откуда явился, казарму, центуриона, сослуживцев, фракиец готов был оставаться здесь до ночи, нет, до конца жизни, – но томные взгляды молодой пары, их сплетённые руки и нежный шёпот вразумили его, и он ушёл ещё до сумерек.

Какой немилой показалась ему казарма, какими жёстким и нары! Перед глазами стояло нежное лицо Гликеры, в ушах звенел её озорной смех. Он видел Алкима с кистями в руке, увлечённого и сосредоточенного. Ему никогда ещё не доводилось встречать таких удивительных людей. Всё его сердце рвалось к ним, но он уже сознавал, что они промелькнут, как светлые тени, а его судьбой останется рёв трубы, центурион, ненавистные римляне, кровь и грязь войны. Бросить всё и бежать! Пробираться во Фракию, в родные горы. Не может быть, чтобы там не нашлось для него какого-нибудь уголка. Почему он медлит? О, как она далека, его хижина…

Он зачастил к художнику. Особенно его радовало, когда туда приходила Гликера. Она со смехом говорила, что отдыхает от своего откупщика. Молодые любовники ничуть не тяготились им, но озорничали и болтали, о чём заблагорассудится. Он жадно вслушивался в чужую певучую речь, иногда начиная понимать её. Однажды заговорили о недавнем прошлом. Оказывается, Пергам несколько лет назад принадлежал царю Митридату, который отбил его у римлян. Гликера с восхищением вспоминала понтийского царя.

– Когда он приблизился с войском к Пергаму, – рассказывала она, – народ сам распахнул ворота и в праздничных одеждах вышел ему навстречу, величая Спасителем и новым Дионисом. Я тоже была в толпе и тоже была счастлива. Краткое время пребывания здесь Митридата было сплошным праздником. К сожалению, боги не захотели продлить те дни. Великому царю не везло; недобрые предзнаменования явно свидетельствовали, что римляне одолеют его. Однажды я была свидетельницей ужасного случая…

И Гликера поведала, как во время представления в театре пергамские должостные лица, желая возложить на голову царя золотой венок, опустили сверху изображен ие богини Ники-Победы. Народ неистово аплодировал, ожидая, как богиня увенчает царя. Но едва венок коснулся головы Митридата, богиня вдруг развалилась на мелкие кусочки, а венок упал и покатился по сцене.

– Теперь я уверена, – продолжала Гликера, – что всё было подстроено врагами царя. Но тогда это произвело удручающее впечатление на народ.. Все безмолвствовали, поражённые зловещим предзнаменованием. Я сидела близко и видела, как побледнел Митридат. Он вскоре удалился из театра, представление не закончили. И, действительно, с того дня военное счастье отвернулось от царя. А вскоре, – горько заключила Гликера, – в Пергаме появился Сулла, римлянин с воспалённым лицом и отвратительными голубыми глазами…

– Ты и от Суллы сидела близко? – невинно осведомился Алким.

– Э, – пренебрежтельно отмахнулась Гликера. – Митридат лев: пасть его ненасытна и клыки беспощадны, но он царь зверей. А Сулла шакал, – вонючий, трусливый шакал.

– А по мне что Сулла, что Митридат, – заметил Алким. – Лишь бы ценили труд художников. Пусть себе душат свободу. Искусство поработить невозможно.

– Поработить – нет, удушить – вполне! – запальчиво возразила ьГликера

Алким разгорячился и стал доказывать, что римляне даже лучше:

– Я плачу налоги и свободен! Митридат же вдобавок к алогам требует, чтобы его считали богом. У римлян я покупаю свободу. Митридат же сдирает с меня те же деньги, но вдобавок требует, чтобы я сталь рабом.

– Римляне дикий, варварский народ, – возмущалась Гликера. – Мне ли не знать римлян? Они мастера лишь строить бани и цирки.

– Я художник, – горячился Алким. – Важнее всего для меня искусство. Мне безразлично, кто станет платить за него.

Девушка всплеснула руками:

– Ты слышишь, Спартак? Вот горькие плоды римского рабства. Граждан оно превращает в космополитов. Да, варвар, наши города светлы и просторны, но в них легко задохнуться. Ибо мы дышим воздухом рабства. Это ты свободен, ты, дитя природы, а не мы.

Спартак был польщён, что Гликера напрямую обратилась к нему, сочтя его равным собеседником, хотя и назвала его варваром. Гликера и Алким были эллинами и совершенно не походили а пергамских простолюдинов, с которыми ему довелось общаться. Разительно отличались они и от жителей сёлений возле Пергама – чернявых и носатых, говоривших между собой на тарабарском языке. Фракийские наёмники иногда крали у них то петуха, а то и козлёнка. Их жгло солнце, присыпала пыль, поливали дожди, ранили колючки; порождения земли, они жили жизнью животных и молились своим богам – крылатым гадам и скотам. А за каменными стенами пергамских особняков журчали фонтаны, зеленели сады и цвели розы, Алким и Гликера любили друг друга; люди утончённые и красивые, разговаривавшие на звучном языке эллинов, спорили об искусстве и философии, создавали картины и статуи, размышляли, жили душой.

– Кто такие эллины? – спросил он у художника.

– Эллины? – не понял тот.

– Да. Я имею в виду людей, как ты, что живут в особняках

Алким задумался:

– Это наследники великого богатства. Вернее, наследники наследников. Они не приносят видимой пользы, однако без них Пергам стал бы грудой камней. Элллины – не национальность, но принадлежность к культуре. Понимаешь?

Фракийцу вдруг вспомнился нищий калека, виденный им на улице. Вспомнились е му и поселяне, пугливые и неряшливые.

– Значит, есть эллины и есть каппадокийцы, – задумался он. – Странно устроен мир.

– Наш мир не так уж плох, пожал плечами Алким. – Общество – единый организм, в котором есть сердце, желудок, руки; и ни один орган не может существовать без другого. Вот почему селяне безропотно кормят нас, эллинов, а римляне терпят.

Морща лоб, Спартак с усилием вслушивался, пытаясь уразуметь незнакомые слова:

– Ты думаешь, что общество нельзя устроить более разумно?

Алким, поражённый, опустил кисть:

– Помилуй бог, что ты говоришь? Разве это дело человека? Всё создаётся божественным установлением. Попробуй, отсеки у кого-нибудь руку и приставь её другому. Приживётся ли она?

– А как же тот голубой город, что ты изобразил на доске? – лукаво указал фракиец на картину.

Алким задумчиво вгляделся в своё произведение:

– Это фантазия, не более того.

– Разве тебе не хочется увидеть её в действительности? Мне бы хотелось…

– В этом мире, – перебил Алким, – никто, от раба до царя, не делает то, что хочет. Сынок, ты думаешь о странных вещах, – покачал он головой, и в голосе его прозвучала укоризна.

Художник передал этот разговор Гликере.

– Говорю тебе, он не таков, как другие варвары, – задумалась девушка.

Спартаку она сказала:

– Тебе надо учиться, малыш. Хочешь, я познакомлю тебя с ритором? Тимофей – фракиец по национальности, но эллин духом. Чтобы сделать мне приятное, он попытается немного обтесать тебя.

Спартак вспыхнул: ему ли, не разумеющему даже букв, беседовать с ритором, хоть тот и фракиец по крови!

– Да ты спроси хоть, грамотен ли он, – подсказал Алким.

– Как? – удивилась Гликера. – Впрочем, это дело поправимое. – И распорядилась. – Садись, я буду учить тебя алфавиту.

– Что тебе взбрело на ум? – рассмеялся Алким. Впрочем, затея подруги забавляла его.

– Разве добрые дела нынче под запретом? – улыбнулась она.

Каприз Гликеры продолжался несколько дней. Всё это время Алким сосредоточенно работал, пользуясь тем, что его натурщики сидели смирно, хотя и не совсем в тех позах, которые требовались ему. Молодой фракиец учился складывать буквы в слога и слова. Первое слово, которое он прочёл, начертанное рукой девушки мелом на доске, было «Эрот». Ученик и учительница пришли в восторг от достигнутых успехов.

– Знаешь ли ты, кто это такой? – забавлялась Гликера.

Фракиец понятия не имел.

– Как? Ты не знаком с крылатым проказником-мальчишкой?

– Не дразни его, но расскажи, – посоветовал Алким. – Только в моём присутствии.

Озорно смеясь, Гликера ответила, что Алкиму нечего опасаться.

– Развлекайтесь, дети мои, – томно говорил Алким. – Молодость так быстротечна. – И в десятый раз за день повторял Гликере. – Я люблю тебя.

– Э, – смеялась девушка, – любишь, как одну из своих Лед: как Леду в голубом гроте или как Леду с цветком. Вот мой откупщик при всей своей скупости подарил мне мешочек золотых, и я пускаю их на ветер…

Алким делал вид, что обиделся.

– Он ребёнок, – нежно поглядывая на художника, говорила она фракийцу. – Он художник и существует в выдуманном мире, который в минуты озарений изображает на своих картинах. Ему трудно с людьми. Ты – дитя природы, ты в гармонии с нею. Это м ы потеряли природу. Мы, эллины.

РИТОР ТИМОФЕЙ

Гликера сдержала обещание и познакомила Спартака с ритором Тимофеем – фракийцем, родившимся в Пергаме. Это был средних лет человек с одухотворённым лицом; он легко зажигался, сразу же начинал волноваться, много и охотно говорил, влюблено глядя на Гликеру.

– Что тебе взбрело? – поначалу удивился он её просьбе. – Обучать римского наёмника! Взгляни внимательно: он вполне счастлив в своём первобытном состоянии.

– Ты ошибаешься, дружище, – печально возразила девушка. – Он глубоко страдает от того, что необразован. Видел бы т ы, с какою жадностью и как быстро он научился читать. Вспомни происхождение многих наших знакомых: дух эллина может вселиться в любое тело.

Должно быть, Гликера сумела заинтересовать ритора, расхвалив память и понятливость варвара. Прикинув, что обещанная плата ему не повредит, Тимофей встретил молодого воина любезно; во время их знакомства он не проявил ни ни разу ни досады, ни нетерпения, отвечая на многочисленные вопросы ученика. Отлучаться из казармы Спартаку не составляло труда: добрая Гликера снабдила его мешочком медных денег на мелкие расходы. Алчность центуриона была так велика, что даже столь небольшие деньги смогли подкупить его.

Учил Тимофей и в гимнасии, и на акрополе, в здании книгохранилища. Первое, что увидел Спартак, войдя в знаменитую библиотеку, ряды бюстов – изображения мудрецов, прекрасные лица мыслящих и чувствующих людей – эллинов.

– Этих людей давно нет на свете, но остались их труды: бесценные сокровища, хранящиеся в нашей библиотеке, – сказал Тимофей. – Вот Полибий из Мегалополя: он создал сорок книг «Всемирной истории», труд титанический и непревзойдённый до сих пор. Вот Гиппарх из Вифинии: он сосчитал все звёзды и вычислил расстояние от Земли до Луны. Вот Посидоний из Апамени: он учил, что душа бессмертна и проходит ряд бесконечных воплощений, а плоть – лишь темница души. Вот Эпикур, ярчайший светоч человечества. Ты восхищаешься алтарём Зевса Сотера. Юноша! Это хранилище сверкает ослепительней. Пойдём, я покажу тебе величайшую в мире сокровищницу.

Фракиец с трепетом вступил под своды библиотечного портика. Он увидел сидевших, стоявших, прогуливавшихся между колонн людей, углублённых в чтение свитков и книг.

– Следуй за мной, – сделал знак ритор.

Они вошли в одно из хранилищ, посреди которых стояла статуя Афины. Служитель с поклоном подошёл к Тимофею и о чём-то тихо заговорил, а Спартак принялся рассматривать бесчисленные полки вдоль стен, на которых стояли коробки со свитками.

– Все эти книги я смогу теперь прочесть: ведь я овладел грамотой! – подумал он с радостью.

Выбор Тимофея остановился на сочинении Ямвлиха. Юный дикарь с трепетом принял первую в своей жизни книгу.

Спартак приходил к Тимофею, когда обычные ученики того уже расходились по домам. Ритор, справедливо полагая, что воину это ни к чему, не пичкал юношу школьной премудростью, но беседовал с ним, стараясь прежде всего увеличить запас его греческих слов. Для беседы брался сначала Ямвлих, а потом история или география. Тимофей был добросовестным учителем, а Спартак – стол ь жадным и толковым учеником, что оба были весьма довольны друг другом. Но больше Ямвлиха и географии фракийцу нравились сочинения, посвящённые выдающимся полководцам древности – Ксенофонту, Ификрату, Эпаминонду, Дионисию Старшему, Филиппу и Александру Македонским. Описания битв и побед так увлекали его, что подобное чтение даже вызывало недовольство ритора. Всей душой преданный философии Зенона, Тимофей в беседах с учеником часто объяснял устройство мира.

– Вселенная – великий полис, разумно устроенный и управляемый высшей силой, у которой много имён: Тихэ-Судьба, Зевс, Дионис-Солнце, Природа. В конце периода Вселенная вновь поглощается огнём, а затем проходит тот же путь развития. Через века другой Спартак будет слушать другого Тимофея в другом Пергаме; впрочем, и это уже было в веках. Нет ничего нового под луною, всё повторяет себя. Человек – центр и смысл мироздания; он не фракиец, не римлянин, даже не эллин, но гражданин мира. Все люди равны от рождения и братья друг другу, все – граждане Вселенной. Лучшая разновидность человека – мудрец. Долг мудреца – мужественно смотреть в лицо судьбе. Главная заповедь мудреца – жить в согласии с природой, выполнять долг. Не пытайся что-нибудь изменить в этом мире, – наказывал Тимофей. – За мир в ответе не человек, но Божественная Воля. Совершенствуй себя Совесть и долг – краеугольные камни души. Ты в ответе перед богами за себя, только за себя. Но я с тревогой замечаю, что в твоей душе много гармонии и многог гордыни.

Опять и опять молодой фракиец приходил к алтарю Зевса Сотера. Упоение боем, схватка не на жизнь, а на смерть внизу, – а наверху хрупкий портик, исполненный гармонии и покоя. Если бы разгадать тайный замысел творцов… Он благоговейно приближался к стене и видел , как убивают боги. Вот двое сошлись в смертельной схватке; вот прекрасная жещина с безжалостным лицом вонзила копьё в грудь юноши, вот лев терзает человека. Какое исступление! Как шипят гады, как плещутся крылья! Сражение и там, в глубине камня: зрителю виден лишь край битвы. Клубок человеческих и звериных тел, – и хрупкий портик наверху. Видно, таков мир людей. Его участь – быть внизу, в гуще битвы, как бы ни хотелось другого.

Гликера не забывала забавного фракийца и осведомилась у Тимофея, доволен ли тот учеником. Они с ритором встретились на улице; девушке нездоровилось, она была в носилках и пригласила приятеля занять место рядом.

– Этот юноша отличается юольшой любознательностью и схватывает всё налету, – нежно обняв Гликеру, повествовал ритор. – Ему не чуждо размышлять о таких вопросах, которые по зубам только нам, образованным людям. Кроме того, у него способность быстро усваивать чужой язык. Он полон необузданных страстей, как, впрочем, и положено варвару. Получи он с детства правильное воспитание, он мог бы стать ритором или философом…

При последних словах Тимофе Гликера рассмеялась:

– Где ты видел философа с такой мускулатурой?

– Тем удивительней, – подумав, возразил ритор, – при таком торжестве плоти такая духовность. Правда, более философов он восхищается выдающимися полководцами и с удовольствием читает описания битв.

– Это удивляет тебя? Он же мужчина, воин.

– В нём более от философа, чем от воина.

– Нет-нет, – закапризничала девушка, – Спартак никогда бы не стал философом. Но такой юноша вполне мог бы стать царём своего народа. Развивай его душу, постарайся облагородить его эллинской культурой, и, кто знает, может быть, на старости лет мы с тобой ещё будем гордиться знакомством с этим мальчиком.

– Я восхищаюсь тобой, Гликера, – пылко сказал ритор. – По внешним обстоятельствам ты гетера, но душой напоминаешь благородных афинянок древности.

Усмехнувшись, Гликера тряхнула кудрями:

-Э! Если бы мы всегда занимали ив мире то положение, которое соответствует нашему истинному «я».

Разболевшись, Гликера перестала бывать у Алкима. Спартак, несколько раз посетив художника и не видя там прелестной гречанки, испытывал тоскливую тревогу, весьма его удивлявшую. Спросить о девушке он не решался из застенчивости. Алким работал сосрелоточенно и тоже хранил молчание.

– Всё, – сказал художник под конец. – Ты мне больше не нужен.

– Как всё? – не понял фракиец.

– Всё, я закончил работу. Мне же заказали не свадьбу Геракла с пятьюдесятью Данаидами.

Опечаленный фракиец поплёлся восвояси. Можно ли было предполагать, что художники так быстро работают? Впрочем, у Алкима много подмастерьев. Неужели он больше никогда не увидит этих двоих – изнеженного грека и кудрявую девушку с печальным лицом? Всё валилось у юного воина из рук, и уже суковатая палка центуриона успела безжалостно прогуляться по его спине: Феликс злился, не получая больше денег от подчинённого. Он ничего не замечал, с огорчением думая, что служил игрушкой эллинам. Позабавились, и думать забыли; а он глупо привязался к ним, – более, считал своими друзьями, готовился до конца жизни угождать им.       Слова Алкима «Ты мне больше не нужен» жгли его злым огнём. Он был доволен, что центурию опять переместили из арсенала в лагерь. Теперь он и сам не хотел в город: он не мог видеть здания и статуи, площади и улицы эллинского мира, который, казалось ему, отверг его. Потеряв Алкима и Гликеру, он сразу потерял заодно пергамскую библиотеку, ритора Тимофея, акрополь, всё, всё!

Амфилох и Ребулас, заметив его угнетённое состояние, обеспокоились. Оба своей жизнью были довольны. Ребулас дня не мог обойтись без своей толстухи Лалаги , и у Амфилоха дела с дочкой сапожника шли успешно. Посовещавшись, они ешили, что какая-то красотка натянула их приятелю нос, и следует как можно скорее подыскать ему новую.