С НАСТУПЛЕНИЕМ ТЕМНОТЫ император Нерон, переодевшись рабом, отправлялся по римским закоулкам и кабакам. Это имело место еще до Великого пожара 64 года (в организации которого также обвиняли Нерона); в ту пору улочки старого города были узки и извилисты, а кроме того, не имели системы освещения. Затаившись в темноте, император подкарауливал ничего не подозревавших одиноких прохожих и свирепо набрасывался на них из засады; в случае сопротивления он закалывал жертву и сбрасывал тело в сточную канаву. Лишь одному из повстречавших императора достало сил и самообладания дать ему достойный отпор: мужчина поколотил обидчика чуть ли не до полусмерти. Но этого смельчака Нерон запомнил и вскоре принудил к самоубийству. Государь не гнушался и грабежом лавок: добычу он продавал с торгов, которые устраивал прямо у себя во дворце. Ну а после того, как по городу разнеслась весть о том, что сам император пустился во все тяжкие, нашлось множество желающих последовать его примеру. Поговаривали, что в Риме расплодилось много мародерствующих банд, и по ночам казалось, будто город захвачен врагом (Светоний, Нерон, 26).

Всем этим государь занимался, разумеется, по молодости. Нерон стал императором в шестнадцатилетнем возрасте и в начале своего правления был даже симпатичен римскому народу. Возможно, люди и дальше закрывали бы глаза на его ночные бесчинства, равно как и на его похотливость, экстравагантность и жестокость, списывая их на простительные свойства молодости, если бы в какой-то момент не стало ясно, что все эти мероприятия – проявление неискоренимых черт характера Нерона. Как только город окутывала тьма, молодой император оказывался не в силах противостоять тяге к нечестивым выходкам, раскрывавшим всю меру его одержимости насилием и полного презрения к нормам человеческого общежития. Как правило, римляне умели прощать юношам грехи и не слишком тревожились из-за их попоек, драк и визитов к проституткам. Как говорил Цицерон, легкомыслие свойственно цветущему возрасту. Так что, покуда поведение молодых людей не выходило за рамки, им никоим образом не возбранялось «выпускать пар», прежде чем они остепенятся и приступят к серьезным взрослым обязанностям (излишне и говорить, что на девушек подобное отношение не распространялось – их воспитывали в строгости).

Однако Нерон – случай особый. Что-то словно принуждало его к нарушению не каких-то отдельных, а всевозможных норм и правил, и он демонстрировал сексуальную разнузданность, неуважение к имущественному праву и склонность к насилию. Он преступал закон с замечательным постоянством. Каждый вечер, скрыв лицо под париком или шапкой (у современной неблагополучной молодежи для этого есть капюшоны), в поисках острых ощущений он отправлялся бродить по запутанным, темным и опасным улицам ночного Рима. Его явно тяготило заточение в стенах дворца, где мать и умудренные жизнью менторы целыми днями читали ему нотации о том, как надлежит ему жить и поступать, чтобы стать достойным императором. Впоследствии Нерон избавится от этих назойливых стариков, но в первые годы ему приходилось слушаться их… днем, чтобы потом, под покровом ночи, заниматься тем, чем хочется. Похоже, он побаивался, что его уличат в ночных похождениях, и даже научился сводить полученные в драках синяки при помощи особой мази с травой тапсией[5](Плиний, Естественная история, XIII.126). В общем, Нерон притворялся, что умеет вести себя так, как подобает императору, но, сбегая в город, терял всяческую осторожность и шел на любой, самый отчаянный риск: в одной потасовке он едва не лишился глаза и вообще чудом не погиб. Казалось бы, безрассудное юношеское заигрывание со смертью. Но выяснилось, что молодой государь был еще и труслив. Чудом избежав смерти от руки одной из жертв, впоследствии Нерон отправлялся на поиски ночных приключений лишь в сопровождении телохранителей. Те держались поодаль, но в любой момент готовы были вступиться за императора, если бы в очередной заварушке начали одерживать верх его противники. Психопат и трус одновременно – определение, со всей полнотой характеризующее степень неуравновешенности юного Нерона.

И всё же это невероятно: глава римской правовой системы, верховный судья и «лицо» римского права император Нерон упивается насилием и разбоем. Конечно, предания о его преступлениях имели целью показать, насколько плохим правителем он был, но в результате о пороках Нерона мы знаем больше, чем о пороках почти всех остальных императоров. Предположим, что жестокость Нерона несколько утрирована, да и прочих римских правителей не стоит считать святыми. Тогда возникает другой вопрос: как получилось, что Нерону сходили с рук его преступления, при том что он возглавлял крайне сложную судебно-правовую систему? На какие мысли о реалиях античного Рима наводит нас фигура императора-разбойника? Что если память о насилии, учиненном Ромулом над собственным братом, продолжала довлеть над миром Древнего Рима и в позднейшие времена?

Насилие по-римски

В наши дни принято классифицировать агрессивные действия. Как правило, насилие мы делим на физическое, сексуальное, психологическое и эмоциональное. В свое время римляне немало размышляли над вопросом о границах дозволенного, но их трактовка состава преступления iniuria (оскорбление личности) сильно отличается от современной. Вот, к примеру, разъяснение одного видного юриста того времени: «Iniuria совершается не только тогда, когда кто-нибудь, например, кулаком или палками будет бит или даже высечен, но и тогда, когда кого-либо бесчестят» (Гай, Институции, III.220)[6]. Репутация вообще имела для римлян огромное значение, поскольку явным образом отражала их социальный статус. Безосновательное публичное поношение чести воспринималось ими не менее болезненно, чем телесные травмы. В равной мере это касалось и письменных пасквилей в прозе или стихах. В наши дни злословие и клевета ранят чувства куда меньше. Автору этих строк, наверное, даже польстит, если кто-нибудь не поленится очернить его в поэтической форме (впрочем, не сочтите это за приглашение). И хотя в современных законах о защите чести и достоинства и прослеживаются некие остаточные проявления столь щепетильного отношения к клевете, позволяющие знаменитостям взыскивать через суд компенсации за репутационный ущерб, причиненный им клеветническими публикациями или высказываниями в интервью, все мы прекрасно понимаем, что это не более чем игрушки для богачей. Большинство рядовых граждан попросту недостаточно состоятельны и не имеют возможности окупить хотя бы судебные расходы на защиту своей чести и достоинства (именно поэтому газеты и вольны выставлять «маленьких людей» в сколь угодно дурном свете). Столкнувшись с уличным хамством или словесными оскорблениями в интернете, чаще всего мы лишь недоуменно пожимаем плечами. Все мы, конечно, признаём, что слова способны ранить, однако же находим их куда более безобидным оружием, нежели палки или камни. Вот и вся разница. В Древнем Риме индивидуум считался подчиненным общине, к которой принадлежал. Мнение общины о том или ином человеке значило несоизмеримо больше, чем его или ее мнение о себе. Поэтому всё, что угрожало репутации, то есть статусу человека в глазах общественного мнения, римляне воспринимали как смертельно опасный вызов, как покушение на саму их личность. Разумеется, столь серьезная угроза могла вызвать только бурную реакцию.

Тесная связь между понятиями «статус» и «оскорбление» означала, что римлянам было чуждо представление о том, будто жертвой оскорбления в их трактовке понятия iniuria может оказаться, например, раб. Если побить раба, считали они, оскорблен будет лишь его господин (Гай, Институции, III.222). Согласно этой логике преступлением было, например, даже просто сводить в таверну и обучить игре в кости чужого раба, поскольку это могло бы «испортить» его. Подмигнуть женщине, к примеру, считалось не меньшим оскорблением, чем облить ее нечистотами, поскольку и то и другое в равной мере свидетельствовало о неуважении к социальному статусу женщины и о стремлении обесчестить ее в глазах общества. Оскорбленным могло оказаться общество, если бы кто-нибудь, например, заразил источники воды. Это считалось весьма серьезным преступлением, поскольку свидетельствовало о неуважении к общественному порядку, и за это римский закон требовал сурового наказания (Дигесты, XLVII.11.1.1).

Рим погряз в насилии?

Сатирик Ювенал живописует крайне неприглядную картину разгула насилия на улицах Рима, перечисляя в своей третьей сатире множество опасностей, подстерегающих бедного ночного прохожего (Сатиры, 111.281–308). Если верить этим строкам, то римлянин, отправившись вечером на пир, не оставив завещания, поведет себя крайне безрассудно. На каждом шагу его поджидает смертельная опасность. В лучшем случае ему на голову из окна опорожнят ночной горшок. Или он нарвется на кровожадного пьяного громилу, который держится подальше от богачей под охраной рабов, а вот пришибить бедняка для такого в самый раз. Или же падет жертвой банды пришлых бродяг с ножами… Подобную картину мы обнаруживаем у историка Ливия, творчество которого приходится на правление Августа. Он описывает эпизод, имевший место пятью столетиями ранее: как-то раз, гуляя ночью по городу, простолюдин Вольсций и его брат столкнулись с группой пьяных молодых гуляк из числа аристократов, питавших глубочайшее презрение к представителям низших социальных классов. «Сперва они глумились над нами и всячески оскорбляли, – рассказывает Вольсций, – поскольку юнцы, когда пьяны и заносчивы, имеют обыкновение подвергать безропотных бедняков надругательствам». В последовавшей драке братья были избиты до бесчувствия (История Рима, III.13)[7].

Насколько достоверна эта картина? И можно ли верить свидетельствам Ювенала? О жизни сатирика нам практически ничего не известно, но то, что он в совершенстве владел стихосложением, говорит о его высокой образованности и, следовательно, происхождении из знатного и богатого рода. Если так, то с какой стати ему было бродить по грязным римским закоулкам в неурочное время? И главное: сатирик на то и сатирик, чтобы использовать гиперболу и утрировать события смеха ради. Похоже, это не самый надежный свидетель, и его слова не стоит принимать за чистую монету.

В римских кодексах вообще крайне мало внимания уделяется нападениям, в том числе и с причинением вреда здоровью. Так что же, это говорит о безопасности городских улиц? Вовсе нет, лишь о пренебрежительном отношении римской юстиции к подобным мелочам, которые даже до суда доводить недосуг. Ведь законы писались теми самыми богатеями, на которых, как сетовал Ювенал, никто не нападает, поскольку они всегда пребывают под защитой эскорта. Поэтому они считали уличное насилие чем-то банальным, предметом, не заслуживающим правового регулирования. Эпизоды, мелькающие в некоторых текстах, кажутся слегка утрированными, ими можно пользоваться лишь в теоретических дискуссиях. Так, в «Дигестах», масштабном собрании выдержек из юридической литературы, созданном в VI веке по приказу византийского императора Юстиниана I, мы находим следующий случай. Как-то ночью на улице некий лавочник поставил фонарь на камень перед своей лавкой. Какой-то прохожий взял его, и лавочник последовал за этим человеком и потребовал вернуть вещь. Вор начал бить лавочника плетью, и тут действие приняло новый оборот. Лавочник выбил вору глаз. После этого владелец магазина обратился к адвокату с вопросом, виновен ли он в причинении увечий, ведь вор ударил первым. Юрист ответил, что, поскольку вор был вооружен куском металла и нанес первый удар, то сам он и виноват в потере ока. Но если бы лавочник ударил первым, виновным назвали бы именно его (Дигесты, IX.II.52.1).

Это весьма характерный пример уличного насилия, такие чаще всего и рассматриваются в римских судебниках. На первый взгляд этот казус можно счесть показателем будничности насильственной преступности на улицах Рима, заключив, что ночной город прямо-таки кишел грабителями и самооборона была единственным средством, на которое оставалось рассчитывать честным гражданам в надежде отстоять от посягательств свое имущество. Однако можно задуматься и установить, что перед нами всего лишь гипотетический пример, предназначенный для обсуждения на занятиях и целиком выдуманный теоретиками права. Он вполне созвучен задачкам о пределах допустимой самообороны при защите собственности от посягательств из современных учебников. Более того, это почти карикатура на представление о жизни улиц, которое составлял себе типичный патриций. Но даже если в этом отношении мы заблуждаемся, а пример имеет под собой реальную основу, допустимо ли экстраполировать его до масштабов общей картины, позволяющей судить об уровне преступности в римском обществе? Можно ли с уверенностью утверждать, что Рим был наводнен преступным отребьем? Лично я живу в Кембридже, одном из наиболее безопасных городов мира, но изредка и у нас попадаются пьяные хулиганы и дебоширы, в том числе и в самом центре города. Если прекрасным поздним субботним вечером мне доведется услышать, как кто-то крушит мусорные баки у меня на задворках, едва ли я ринусь на улицу унимать хулиганье. А если мне приспичит подраться, так я, наверное, отправлюсь в паб, где, как правило, и собираются любители подобных развлечений. Как бы то ни было, в нашем городе ни то ни другое и близко не считается нормой поведения. Так и в случае с римским лавочником: сам факт, что он спокойно оставил светильник за порогом, свидетельствует о том, что это было его повседневной привычкой, то есть он делал так каждый вечер, и ничего криминального обычно не случалось – ни попыток хищения, ни драк.

Или возьмем другой пример из того же источника. Мальчишки на улице развлекались метанием дротиков. Один из них бросил дротик слишком сильно и по неосторожности попал им в руку цирюльнику, который в это время брил раба (распространенный в те времена уличный промысел). В результате цирюльник, не имея на то умысла, перерезал рабу горло. Вопрос: кто отвечает за ущерб, причиненный владельцу раба? Юнец, метнувший дротик? Брадобрей, повадившийся ставить кресло для клиентов посреди улицы, где, между прочим, не запрещено играть в дротики? А может быть, сам раб и виноват в том, что доверился цирюльнику, поставившему свой стул в опасном месте (Дигесты, IX.II.11, преамбула)?

Тут, опять же, обращают на себя внимание до неправдоподобия колоритные детали – бритье клиентов не где-нибудь в тихом переулке, а на оживленной улице; то, что раб ходит к цирюльнику. Да и сама причина гибели раба нелепа, словно взята из анекдота. Неужели можно думать, что подобное случалось регулярно? Снова перед нами нарочито гипотетическая ситуация, придуманная исключительно для рассмотрения соответствующих правовых коллизий. Мы не хотим сказать, что на римских улицах царили тишь да гладь: всегда имел место тот или иной риск. Но законом предусматривалось наказание, к примеру, и для заклинателей змей, которые показывают прохожим своих питомцев, – на тот случай, если рептилии причинят кому-нибудь вред (Дигесты, XLVII.XI.11). Но мы же не будем всерьез считать, что заклинатели змей встречались в Риме на каждом углу, а их пресмыкающиеся питомцы то и дело нападали на зевак?

Оценивать степень распространенности уличной преступности в античном Риме довольно сложно еще и в связи с тем, что во всех отношениях этот город был неповторим. В пору расцвета Рима численность населения в городе достигала миллиона человек. Армии доступ в город был, как правило, закрыт, а охрана порядка поручена vigiles (дозорным) из учрежденной при Августе ночной городской стражи; однако их первоочередной задачей было всё-таки пожаротушение (город-то по преимуществу оставался деревянным), а пресечение воровства являлось вторичной функцией. Богатые обитатели больших домов имели возможность защищать себя от вторжений самостоятельно, выставляя охрану, состоявшую из рабов, и отстраивая высокие заборы. За городской чертой Рима для поддержания порядка значительно чаще использовали солдат, тем более что многочисленные войска как раз и были расквартированы за городом. Как правило, этого было вполне достаточно для обеспечения мира и спокойствия. Начнем с того, что правительство и так очень рьяно следило за поддержанием общественного порядка: так, любые мятежи, восстания и налоговые бунты пресекались в зародыше. Солдаты были расквартированы по городам и весям, что явно подразумевало их помощь в поддержании правопорядка. Центурионы (сотники) на местах принимали жалобы от населения по поводу даже относительно мелких нарушений и имели возможность зорко следить за смутьянами. Мы не хотим сказать, что малочисленное, но повсеместное присутствие военных в должной мере обеспечивало стабильность на всей обширной территории империи; это лишь опровергает мнение, будто правительство не питало ни малейшего интереса к борьбе с мелкой преступностью на местах. А сегодня – часто ли вам доводится видеть полицейских на улицах? А разве их отсутствие в поле нашего зрения говорит о высоком уровне преступности или пассивности властей? Напротив, малочисленность полиции вполне может свидетельствовать о законопослушном населении; о том, что буквально нескольких офицеров достаточно для удерживания подавляющего большинства граждан от реализации каких бы то ни было преступных замыслов.

Сформировать заключение относительно реального уровня насилия, существовавшего в древнеримском обществе, затруднительно сегодня еще и вследствие нашего предвзятого отношения к проблеме. Античный Рим привычно ассоциируется в нашем сознании со строгим порядком и добротным государственным управлением. Об этом наглядно свидетельствуют даже наши вкусы в архитектуре: возводя здания всевозможных государственных учреждений, мы охотно придерживаемся традиции классицизма. Особенно это заметно на примере памятников архитектуры XIX и начала XX века, когда владыки европейских империй всячески подчеркивали свою преемственность по отношению к великой Римской империи. Более современным и демократичным властям также свойственно всячески подчеркивать свою верность римской традиции. Достаточно вспомнить монументальные публичные здания в Вашингтоне, столице США. Тот же Капитолий, где заседает Конгресс, самим своим названием равняется на Капитолийский холм, где в античности проводились заседания римского сената и народные собрания. А колоссальный монумент Вашингтону в виде высокого обелиска в древнеегипетском стиле отсылает нас ко множеству подобных колонн, привнесенных в облик Рима в качестве символов его имперской мощи. Рим прочно ассоциируется с государственной стабильностью, сильной властью и строгим порядком – и в массовом сознании, и в популярной культуре. Даже в фильме «Житие Брайана по Монти Пайтону»[8] один из последователей Брайана вынужден в разговоре с Реджем признать, что римское господство приносит Иудее немало полезного: «И по улицам ночью теперь не страшно ходить, Редж».

На деле римское владычество, конечно же, отнюдь не всегда и не во всем благотворно сказывалось на жизни порабощенных народов. Да и солдаты далеко не всегда употребляли силу лишь для наведения порядка. Император Септимий Север заслужил упреки в привнесении в жизнь Рима беззакония как раз из-за того, что разместил в стенах города слишком много войск. Всякий, кому доводилось жить по соседству с армейскими казармами, подтвердит, что солдаты имеют обыкновение привносить в жизнь городка и толику беспорядка. Еще хуже то, что Север, если верить источнику (автор которого, впрочем, несколько высокомерен), отказался от привычной практики набора преторианцев исключительно среди жителей Италии, Испании, Македонии и Норика (провинция на территории современной Австрии), а стал принимать на службу солдат отовсюду, рассчитывая, что получит гвардию, лучше знакомую с воинскими обязанностями. Казалось бы, справедливо, – вот только, как сетует историк, в результате привлечения в гвардию выходцев из самых разных земель Рим наполнился «разношерстной толпой солдат самого дикого вида, совершеннейшей деревенщиной в речах и обхождении» (Кассий Дион, Римская история, LXXV.2.4–6)[9]. Снобизма Диону, конечно, было не занимать, но правда и в том, что солдатам иногда свойственно самостоятельно устанавливать порядки. А кроме того, римские воины снискали дурную славу среди населения многих городов и селений, которые хищнически разграбили.

Многие государственные усилия по борьбе с преступностью вовсе не подразумевали назначения уполномоченных или чиновников, отвечавших за обеспечение правопорядка. Вместо этого правительство реагировало на разгул насилия мерами устрашения, в частности показательными казнями преступников, которых удавалось задержать. Как отмечалось в одном законе, «признано, что пользующихся дурной славой разбойников следует распинать на крестах в тех местах, где они занимались разбоем, чтобы и другие, видя это, удерживались страхом от подобных преступлений». Власти полагали также, что родным и близким жертв будет «утешением, что наказание осуществлено в том же самом месте, где разбойники совершали убийства»[10]. Руководствуясь той же логикой, особо опасных убийц приговаривали к растерзанию зверями на арене (Дигесты, XLVIII.XIX.28.15). Сегодня такой подход шокирует нас своей излишней жестокостью: всё-таки наказание должно быть соразмерно преступлению. Но не следует забывать, что это лишь современная точка зрения. А между тем вплоть до XIX столетия считалось само собой разумеющимся, что преступников следует наказывать примерно, дабы другим было неповадно им уподобляться. Раз уж всех головорезов переловить не получится, так лучше уж тех, кто попался, карать с показной жестокостью – в назидание остальным и в надежде повлиять на нравы и поведение криминального мира. Таково было общепринятое мнение.

Классификация насильственных преступлений

Преступное насилие всегда отличалось разнообразием форм. Убийство, судя по всему, считалось предосудительным в человеческом обществе всегда и везде, и Древний Рим тут не исключение. В римском праве проводилось четкое различие между предумышленным убийством и случайным лишением жизни. Если один человек пронзил другого мечом, убийство считалось преднамеренным. Если же в драке один человек ударил другого подвернувшимся под руку предметом, пусть и металлическим, но не с намерением убить, то следовало смягчить наказание (Дигесты, XLVIII.VIII.1.3). Как мы вскоре увидим, при определенных обстоятельствах даже убийство грабителей оставалось ненаказуемым. Таким образом, в отношении трактовки бытового насилия или самообороны и защиты имущества древнеримское право немногим отличалось от современного.

Что действительно поражает, так это обилие насильственных преступлений на бытовой почве среди местного населения на всей территории Римской империи. В датированной 47 годом н. э. жалобе описан спор между скотоводом и наемным пастухом, требовавшим выплаты задолженности. По словам работника, хозяин сначала принялся оскорблять его и его жену, а затем жестоко избил женщину, невзирая на ее беременность. В результате ребенок родился мертвым, а жена пастуха слегла (P. Mich. 228). Текст заставляет почувствовать атмосферу тяжелой борьбы за выживание, которую вела большая часть населения Римской империи. Никаких добрососедских отношений. Напротив, мы видим общество, где каждый бульдожьей хваткой вцепился в то немногое, что имеет, а неимущие остервенело бьются за то, чтобы хоть что-то урвать. Здесь важно постоянно помнить еще и о том, что ни о каком ощутимом экономическом росте в античном мире не было и речи; большинство населения, вероятно, балансировало на грани физического выживания. Скудность ресурсов делала рядовых жителей империи крайне уязвимыми перед лицом любых экономических потрясений. Неудивительно, что подобный социальный контекст порождал жестокую конкуренцию, при которой каждый видел в соседях злейших соперников в борьбе за скудные ресурсы, а не ближних, с которыми нужно делиться последним куском. Из другой жалобы следует, к примеру, что некий чиновник по имени Аврелий Гераклеид понес имущественный ущерб от кого-то из завистливых соседей. Пока он был в отлучке по делам, из его хозяйства пропал осел, а позже животное нашли связанным и умерщвленным, предположительно кем-то из местных жителей, затаивших зло на чиновника (SB 6.9203). Еще пример: жена некоего Немесия, сборщика налогов, заявила центуриону о бесследном исчезновении мужа, ушедшего из дома в Филадельфии (современный Эль-Файюм в Египте) днем 2 марта 207 года. Поиски пропавшего без вести не принесли результатов (P. Gen. 17). Судьба этого человека неизвестна, но, судя по всему, незавидна.

Образ жестокости – часто, казалось бы, беспричинной – красной нитью проходит через все материалы, дошедшие до нас из Египта эпохи римского владычества. Житель деревни Новые Птолемии заявил о поджоге неизвестными его гумна (BGU 2.561). Некто по имени Петсир жалуется на соседа Патуния, жестоко избившего его за то, что он ехал на своем муле через недавно возделанный соседский огород (P. Mich. 5.229, 48 год н. э.). Множество конфликтов разгоралось вокруг прав на землю, что зачастую бесповоротно портило отношения между соседями. Один из законов предусматривал наказание за ночную порубку фруктовых деревьев в чужих садах. И какие мотивы могли быть у столь пакостных действий, кроме черной зависти или лютой ненависти к соседям? В целом люди, похоже, были быстры на расправу в случае любой конфронтации. В 218 году некий Афинх подал жалобу на кондитера Ахилла, избившего его рабыню и изуродовавшего ей губу. Первый высказал обидчику всё, что думает «о его необычайной гнусности». Перепалка быстро переросла в драку. «Затем он напал и на меня с кулаками и бранью, – заявляет потерпевший. – Мало того, он меня еще и камнем по голове ударил» (P. Oxy. 33.2672.11–18). Во всех этих жалобах поражает изобретательность, с которой люди, не ограничиваясь словесной бранью, наносили друг другу физический вред, используя помимо кулаков и мечи, и дубины, и любую подвернувшуюся утварь.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3

Другие книги автора