О любви на собачьем

Но все случилось гораздо быстрее. Потому что сквозь щель в моей неплотно прикрытой двери просочилась Лада. И она изобразила все, что так хотелось мне: и ощетиненный загривок, и страшно сморщенную губу, и ужасно белый оскал, и абсолютное неприятие хоть и званого, но весьма противного гостя. Гоша как-то сразу поник, пробормотал что-то вроде «Ой, песик, ты чего?» – взглянул на меня и поник окончательно. «Я, наверное, пойду?»

В доме запахло чужим. Я сунула нос в щель под дверью и втянула воздух. От гостя пахло резко и сладко – это был запах опасности. Мне стало страшно, что Она с ним одна, и я стала скулить и царапаться в дверь – но Она меня не слышала.

Я видела сквозь щель, как чужой обнимает Ее, и в горле у меня грозно рычало и кипело: никто не может обнимать Ее, только Он. Он хороший и добрый, а этот чужой, плохой – и ужасно пахнет. Неужели Она этого не понимает?

Потом Она зашла ко мне, и я почувствовала, как Ей плохо. Надо было спасать Ее. Я не знала, что делать. Он и Она всегда говорили мне, что надо быть хорошей девочкой, вилять хвостом гостям и подставлять голову под их любопытные руки. А теперь Его не было рядом, а Она была испуганная и ничем не могла мне помочь. Значит, сегодня нельзя быть хорошей девочкой: надо быть большой, смелой и мудрой. И надо спасти Ее.

Когда я зарычала, совсем негромко, чужой стал маленьким и даже пахнуть стал меньше. Я зарычала погромче – он попробовал что-то мне сказать, но съежился еще больше и исчез. Дверь за ним громко хлопнула, и мохнатые звери подпрыгнули от испуга. Она засмеялась. Она снова была почти прежняя. Я прижалась к ее коленям, а Она опустилась на пол и обняла меня за шею. Мы так сидели долго-долго. Мне было почему-то мокро и очень жалко Ее. Я лизала Ей руки и мечтала о том, как будет хорошо, когда Он наконец вернется. Не может же он нас бросить, раз мы так Его любим?

На выходных мы с Ладой решили кутить. В планах были шашлыки (я намариновала целое ведро, и Ладин нос никак не мог успокоиться, все ходил ходуном и вынюхивал разомлевшее под жгучими специями мясо), какая-нибудь беспечная речка в пышном сиреневом кружеве, что-то соблазнительное в динамиках и пьяная от солнца и травяного духа голова.

Все было прекрасно – ровно до тех пор, пока моя свежеприобретенная машинка не чихнула жалобно, ахнула и застыла посреди уединенной полевой тропки. Я пару раз повернула ключ – ласточка моя молчала и только недовольно фыркала. Я вынула ключ, вставила обратно и снова повернула (а вдруг?) – но нет, ничего. Я покрутила руль, подергала рычаг коробки передач и повторила все сначала – глухо. Тогда я вышла из машины и отважно открыла капот. Оттуда дохнуло на меня жарким железом, кислой ржавью и чуднЫми мужскими ароматами, названия которым я даже не знала. Я нашла единственное, что можно было там покрутить, – и крутила в надежде на чудо, пока это что-то, тихо всхлипнув, не осталось в моих руках. Больше крутить было нечего – приставить обратно открученное тоже не удавалось. Вокруг кружили злые и звонкие юные комары, небо морщилось близким дождем. Из салона донеслось робкое чавканье Лады, которая наконец-то добралась до мяса. Дорога по-прежнему была пуста – только следы моих шин и тоненькая мышиная дорожка, которая терялась в пыльной траве. Хотелось плакать.

И тогда я сделала то, что всегда делает женщина, когда ей плохо, – позвонила мужчине. Пусть, видимо, давно уже чужому – но большому, сильному и умному мужчине, который скомкал все мои переживания и отбросил их подальше всего парой слов: «Еду. Жди и ничего не трогай».

И Антон появился – как всегда, совершенно идеальный, на блестящей чистой машине, ароматный, в отглаженной рубашке. Я, потная, с какой-то смазкой на щеке, напоминающей о чертополоховых зарослях прической и со сломанным ногтем, почувствовала себя окончательно несчастной и пропавшей.

Сияющая белозубой мокрой улыбкой Лада вывалилась к ногам Антона из узенькой щели в окошке, прижалась к его ботинкам и запела что-то нежное о том, как сильно она его любит, как ей было плохо без него и как здорово, что он теперь тут. Я в который раз позавидовала ее искренности и умению выражать чувства.

Несколько четких манипуляций, в ходе которых он даже не замарал белоснежных манжетов, – и вот моя девочка бодро пыхтит, изъявляя готовность везти меня в любой край света. Я решила по-дружески обнять Антона на прощание. Он был теплый и пах морем, и это был очень родной запах, знакомый по тем ночам, когда я утыкалась в его мягкое доброе плечо. Я засмеялась – и подняла на него глаза, а он…

Что я могу сказать? В «Жигулях» очень неудобно заниматься сексом. Голова упирается в потолок, Лада скулит на заднем сидении, машина валко раскачивается и грозит перевернуться – и вообще все вокруг грозит перевернуться, да и переворачивается, а потом опять встает на ноги. И все пахнет морем, и все так привычно и совсем по-новому, и с неба капает что-то несуразное дождливое, а мне тепло – и вот мир снова встает с ног на голову, и мне хорошо, и пусть так и будет всегда-всегда, я дома, наконец-то дома, и…

Но я очень самостоятельная. И совсем не хочу навязываться. И не хочу портить ему жизнь – зачем я ему сдалась, такая проблемная? И вообще, должна же быть у меня гордость? Поэтому я одернула юбку, поправила кудри, сняла и безжалостно скомкала порванные чулки и беззаботно чмокнула Антона в щеку: «Ну, пока?» Кажется, он хотел что-то сказать, но передумал. «Пока». На меня он больше не смотрел, молча тщательно застегнул рубашку, пригладил волосы, мигом стал снова идеальным и совсем чужим и вышел из машины.

Минут пять я еще красила губы и лелеяла свою гордость, а потом разревелась, уткнувшись носом в Ладину шерсть. В машине пахло недоеденным сырым мясом и едким луком – и аромат теплого моря становился все слабее и слабее.

Он! Это он, он, он! Мой хвостик стучал изо всех сил, а в горле все громко пело. Чтобы Он точно знал, как сильно я его ждала и как сильно мы Его любим.

Она сразу стала такая, какая должна быть. Нежная и очень теплая. Она улыбалась, руки у нее стали спокойные и мягкие, Она двигалась плавно и ласково теребила мои ушки.

С Ним было уютно и надежно. Я знала точно, что Она больше никогда не будет грустить и нам всегда будет хорошо. Она обнимала Его, а я прижималась к ним головой и пыталась тоже обнять их лапами. Я так их любила, так сильно! Я радовалась за Них, и мне стало весело. Я прыгала высоко-высоко, а Они смеялись, и мы были счастливые.

А потом Она почему-то перестала улыбаться, и Он собрал вещи, забыл погладить меня по голове и быстро ушел. А Она стала обнимать меня и плакать, и вся моя шкурка была мокрая, а Она все плакала и плакала. Соленое на Ее щеках жгло мне язык, и Она все не успокаивалась.

Я никак не могла понять, что случилось. Нам было так хорошо, зачем было портить? Зачем Она прогнала его, если мы Его так любим? Зачем Он ушел, если любит нас? Она что, теперь больше не будет улыбаться? Он что, обиделся и не вернется никогда? И как же тогда жить нам без Него, а Ему – без нас?

Мне тоже очень хотелось плакать, но я не знала, как это делается.

Последние дни что-то было не так, меня клонило в сон, а тело чувствовалось чужим, хотелось его снять, как колкий тесный свитер в катышках. Вот и опять, я сидела, пыталась пить кофе, который катался во рту гадкой слизью, мерила температуру (нормальная). И тут что-то зацарапало в памяти, что-то я упустила. Меееедленно-медленно, пока еще не веря, я пробралась к своей сумке, даже не наступив на Барбоса, и достала календарик. Раз, два, три… семь… четырнадцать! Клуша, ну как ты пропустила двухнедельную задержку? Как такое могло случиться? Я считала квадратики дат еще раз, и еще, и еще, и совершенно не знала, прыгать мне от радости или рыдать, – и растерялась, и захотелось уткнуться кому-то в плечо, чтобы меня уверили в том, что все непременно будет хорошо.

За моей спиной в очередной раз рухнула вешалка, и мимо пробежала моя ожившая шляпа. Дурдом. Дур-дом…

Вернувшаяся с репетиции Оксана застала меня в ванной. Я зависла на паузе, сидя на краешке унитаза, и внимательно рассматривала на свет две полосочки на тесте. Несмотря на мой испытующий взгляд, вторая полоска и не думала никуда стыдливо скрываться, напротив, сияла своей беззастенчивой радостью и сообщала мне о том, что, как бы я ни старалась, прежней жизни у меня больше не будет.

Оксана не любила лишних слов и бабских расспросов. Она взяла меня за руку и увела на кухню, где заварила мне мятный чай и дала сладко и насыщенно порыдать, вытирая щеки мягкими ушами Барбоса. Лада в комнате царапалась, скулила и рвалась меня утешить, но у меня не было сил открыть ей дверь.

Мне казалось, что кухня до самого верха набита плотной душной ватой: каждое движение требовало усилий, дыхание было горячим и трудным. Мне хотелось срочно позвонить Антону – а еще хотелось никогда и ничего больше о нем не слышать. А больше всего мне мечталось о том, чтобы спрятаться под одеяло и прикинуться, будто все это грандиозное, новое и невероятное не имеет ко мне никакого отношения.

«Это Антон?» – деловито спросила Оксана, вытирая лужу, натекшую на стол с моих щек.

«Да…»

«Он знает?»

«Нет».

«Скажешь?»

Я даже задержала дыхание и почти заткнула уши, предчувствуя, что сейчас на меня польется липкий поток увещеваний, уговоров и разъяснений:

«Нет».

«Понятно».

Оксана поставила передо мной тарелку с неумело покрошенным салатом – грубо обструганная редиска напоминала кирпичные обломки.

«Витамины. Ешь. И поплачь еще, если надо».

Оксана была такая простая, твердая и надежная, что хотелось обнять ее и никуда не отпускать, чтобы и у меня прибавилось надежности. Но она вышла, уединилась с гитарой – и вскоре Барбос стал тихонечко подвывать в такт новой песне о бескрайних любовных страданиях. Дур-дом…

Я ковыряла вилкой салат – от острого свежего запаха во рту становилось кисло, а в голове кружились хороводы – и думала, почему же все-таки «нет». Может быть, позвонить Антону? В конце концов, он тоже к этому причастен, и…

Так! Что это я, не справлюсь сама, что ли? Что, буду выпрашивать его внимание, когда он сам совсем меня не хочет? Пусть он как-нибудь встретит меня на улице с ребенком, так похожим на него, и задумается… Чересчур картинно? Ха, ничего подобного! Я – сильная. И гордая. И я все смогу сама. Мне никто не нужен. Тем более тот, кто перестал отвечать мне ровно в девять вечера.

Я поплелась в свою комнату (меховой ком Лады, полный любви и преданности, ткнулся мне в ноги) и упала на кровать. Мне было бесконечно страшно, и я не знала, что с этим делать.

Она лежала на кровати, ей было плохо, она плакала. Я не понимала, что с ней, но мне тоже было очень-очень грустно. Я скулила, но Она на меня не смотрела. Я потрогала ее носом, но она даже не захотела меня погладить. Тогда я запрыгнула на кровать и стала умывать ее лицо. Было солено и неприятно, но Она улыбнулась. А я все могу сделать, чтобы Она улыбалась.

Она обняла меня и прижала к себе. И тут я поняла, что у нее внутри снова есть живое и интересное! Я повела носом, принюхалась… Это точно так! Там было что-то теплое и очень хорошее. Мне стало так радостно, что хотелось прыгать и громко лаять. Я побоялась получить лапой от мохнатых зверей, поэтому прыгать не стала, а просто весело гавкнула. Она посмотрела на меня, погладила мои ушки и… заплакала еще сильнее.

Я ничего не понимала. Ведь все так хорошо, и у нее снова есть живое внутри, почему же она не радуется? Надо срочно взять ту самую коробочку, позвонить Ему и радоваться вместе с ним!

Но Она не хотела брать коробочку, не хотела на меня смотреть и только плакала. И я тогда тоже заплакала.

Моё доброе утро началось чем-то зеленовато-тухлым, распирающим. Оно росло, ширилось, заслоняло свет из окна – и подхватило меня с кровати одним желанием: как можно скорее оказаться у унитаза. Скорее, скорее, ско… Дурдом! (Барбос обиженно отполз в угол лелеять отдавленное ухо.) Скорее, скорее, ско… Закрыто! Задыхаясь и почти скрывшись в болотистой тухлой пучине, я проклинала Оксану и слабеющими руками по-кошачьи царапалась в дверь.

Наконец заветная комната распахнулась, и я прильнула к своему белоснежному спасителю. Оксана маячила сзади меня, а я пыталась отмахнуться от нее, чтобы меня оставили наедине с моим позором – вместе с раздирающей горло безысходной гадостью, болотным сумраком перед глазами и отвратительно чужими неловкими конечностями. Зелень немного поблекла, я почти смогла перевести дух…

«Подвинься», – прохрипела Оксана и, оттеснив меня плечом, выдохнула какое-то ругательство в недра унитаза. И еще. И снова.

Мир снова наливался мутной зеленью, и я, осторожно подвинув соседку, нырнула вслед за ней. Казалось, вся мерзость этого мироздания судорожно выливалась в унитаз через мою глотку. Я пыталась вдохнуть и хватала ртом густой воздух.

«Токсикоз?» – слабым голосом пискнула Оксана.

«Ага, – булькнула я. – А ты… У тебя что, тоже?»

«Не, у меня – кажется, чебурек, – Оксана снова оттерла меня от прохладного фаянса, к которому я прильнула всем телом. – Никаких больше вокзальных палаток! Уф…»

Мы сменяли одна другую, бережно поддерживали волосы и ободряюще хлопали друг друга по спине. Все крутилось и вертелось, в животе у меня сидело что-то колючее, кислое и рвущееся на волю всеми своими щупальцами. Хотелось плакать. И приткнуться под бок к Антону теплым

несчастным комочком.

Я всхлипнула и бросилась в новую схватку. Что за подлые мысли? Что я, дурочка какая-нибудь – не хватало только унижаться перед ним. Вот пусть теперь знает, потому что нечего…

Что – нечего, я и сама не ведала. Меня царапала больная обида непонятно за что, то ли за то, что он такой красивый и такой мне нужный, то ли за то, что я его выставила тогда из машины, а он и правда взял и ушел, то ли еще за что-то неясное – обида совершенно детская, с дрожащей губой и сжатыми кулачками.

Буря немного успокоилась. Мы с Оксаной лежали на ванном коврике, прижавшись друг к другу бессильными пустыми оболочками. Квартира за дверью шумела, мяукала, лаяла, что-то обрушивала, стекала по стенам и просыпалась на пол – зато у нас было тихо, душевно и почти уютно. Совместные объятия с унитазом очень сближают.

«Мы с ним очень хорошо жили, – тихонько скулила Оксана. – Пожениться хотели. А потом я решила: Москва, слава, деньги. Надо туда. А он говорит, глупости это, у нас и без Москвы всё хорошо. Я ему сказала, что он рохля и без амбиций…»

Оксана оглушительно высморкалась в банное полотенце и икнула.

«Зачем я так сказала? Дура… Он обиделся. А я уехала, мол, лучше Москва и амбиции, чем ты. Он мне звонил. А я…»

Издав гортанный рык, Оксана опять бросилась к унитазу. Я лежала на коврике и смотрела в потолок. Потолок разноцветился яркими искрами от граненого стакана. Я смотрела на развеселые искорки, слушала стонущую над унитазом Оксану и давилась злыми слезами. Ненавижу, ненавижу! Ненавижу его за то, что мне нужен. Ненавижу себя – за слабость. Ненавижу эту потертую квартиру, в которой мне с тем, что распирает мой живот, тесно и тяжело дышать. Все ненавижу! И очень сильно боюсь…

«Я же люблю его. Я бы бросила все тут, у меня тут все равно ничего нет, и вернулась к нему. Но как я ему позвоню? И как скажу? Что была, мол, дура, прими обратно? Противно…»

Да, дура, думала я, сглатывая липкие тухлые комки, Оксана гордая дурочка. Позвонила бы – и все стало бы хорошо. У нее ведь все просто, он любит ее и ждет. Это у меня все сложно.

По всем моим внутренностям текла кислая жгучая слизь, щедро приправленная слезами. Я не нужна ему – а он тем более мне ни на кой не сдался. Я буду сильная, самостоятельная, я сама подниму нашего ребенка и не попрошу у него ни копейки. Мне вообще никто не нужен.

И я решила уехать подальше, на край света, чтобы меня никто не нашел, – или пока хотя бы к подруге в Казань. И пусть меня никто не найдет – особенно тот, кто перестал звонить мне по вечерам.

Она достала большой чемодан и стала собирать вещи. Чемодан – это всегда что-то новое. Неужели… Неужели мы возвращаемся к Нему? Я хотела подпрыгнуть от радости, но Она была слишком грустная. Значит, мы едем не к нему? Значит, мы можем уехать и так Его и не увидим? Как же так?

Это неправильно, это плохо, так не должно быть! Я точно это знала. Если нам грустно без Него, а ему – без нас, надо все исправить! Неужели Она не понимает, как это просто?

Я положила морду на Ее коробочку и заскулила. Все плохо, плохо, а надо сделать хорошо! Обязательно надо, чтобы Он снова появился в этой коробочке! Я не хочу, чтобы Ей было грустно. Зачем мы уезжаем, если нам так весело вместе? Почему Его больше не слышно из коробочки?

Лада скулила, положив морду на мой телефон. Я посмотрела на этот коварный аппаратик раз, другой, третий… Да, хорошо, пусть я дура, пусть я влюбленная никому не нужная дура (я всхлипнула), но пусть я хотя бы буду честной дурой. И потом, спустя годы, не буду жалеть о том, что могла бы, но не…

«Я люблю тебя. Я беременна. Мне страшно».

Зажмурилась от ужаса – и отправила. И тут же убрала телефон подальше, словно ожидая от него подвоха. Зачем ты это сделала, дурища? И вообще, на вокзал тебе уже пора, что ерундой маяться?

Нас провожала Оксана. У обеих моих спутниц, кажется, в голове кипело и бурлило не меньше, чем у меня. Лада шла у моей ноги, скулила, заглядывала мне в глаза и все время спотыкалась на ровном месте. А еще немного зеленая после общения с унитазом Оксана вздыхала и все поглядывала на поезд на соседнем пути:

«Краснодарский… – кажется, она реветь собиралась и часто-часто хлопала ресницами. – Я все время думаю, что он же там меня ждет, а я тут сижу…»

Лада при виде поезда уперлась в асфальт всеми лапами, изо всех сил зажмурила глаза – я едва тянула эту распластавшуюся каракатицу по перрону.

«А в Краснодаре уже совсем лето… Мы думали дачу снять на озере…»

«Лада, давай! Не тупи!»

В глазах снова стояла зелень, во рту было горько, хотелось забиться в уголок.

Лада упрямо растянулась на асфальте и прижалась к нему пузом. У Оксаны мелко дрожала детская выпяченная нижняя губа. Я еще раз потянула собаку за поводок…

И…

Наверное, такие решения не принимаются в спешке, наверное, такое надо обдумывать и взвешивать – вполне возможно, что мы творим глупость и потом об этом пожалеем. А может быть – и нет.

Но, в любом случае, я сдала свой билет – а Оксана себе купила. Я обещала приглядеть пока за Барбосом, а она всхлипывала, целовала Ладу в лобик и обещала, что непременно скоро вернется за псом и вещами и навестит нас. Потом она говорила с кем-то по телефону, запершись в тесной туалетной кабинке, – и вышла такая помолодевшая и просветленная, что я даже не стала ее ни о чем спрашивать. Потом Оксана уехала в свой солнечный Краснодар, туда, где все просто, понятно и уютно.

Я тихонько продвигалась между толпящихся на перроне людей, привыкала беречь ощущавшийся уже как живое существо живот. Да, молодец, все решила – только дальше-то что? Лада жалась к моим ногам и мелко подрагивала хвостом.

А потом у меня зазвонил телефон. Я медленными неловкими руками взяла трубку – и все сразу стало намного яснее.

Ее не было долго, и я стала волноваться. Уезжала Она в спешке, быстро собирала вещи и не смотрела на меня. Это было страшно. А теперь на улице были слышны Ее шаги. И голос!

Мой хвостик стучал, я была так рада, что Она ко мне вернулась! Она вошла вместе с Ним, а в руках у Него был кулечек. Кулек пах молоком и еще чем-то вкусным сладким, но там не было никакой еды. Кулек шевелился, дышал и даже пищал, как щеночек.

Я не решилась подойти к Ней, смотрела на живой кулек и ничего не понимала. Тогда Он и Она сами присели возле меня. Она гладила мои ушки, а Он поднес кулечек к моей мордочке. В кульке было что-то розовое, нежное и очень вкусное. Я его понюхала. Кулек пах Ей и Им, это был родной кулек. Будто мой щеночек. Я очень обрадовалась и хотела даже попрыгать, но побоялась напугать живое розовое.

Мне было так хорошо, что я стала улыбаться и лизать маленькие лапки кулька. А когда я подняла голову, то увидела, что Он и Она обнимаются и оба плачут. Я не поняла, зачем они плачут, если мы все такие счастливые, и на всякий случай лизнула обоих в нос.

Они засмеялись. И я точно знала, что теперь у нас будет все хорошо.