Король и император

Тому была причина, хотя халиф ее не знал. При всей своей величине Средиземное море все-таки больше похоже на озеро. Из-за доминирующих ветров и постоянного течения, несущего воды из Атлантики, чтобы восполнить убыль от испарения в почти замкнутом водоеме, там гораздо легче плыть с запада на восток, чем с востока на запад, а с севера на юг – легче, чем с юга на север. Первое обстоятельство давало преимущество халифу, а второе – его христианским противникам. Как только объединенные арабские флоты на севере были разгромлены, а базы захвачены, путь на юг стал открыт для жителей любой островной деревушки, желающих снарядить судно и отыграться за многовековой мусульманский грабеж на купцах из Египта и Туниса, Испании и Марокко.

«Нет, – подумал халиф. – Угроза торговле – это неприятность, но не она так тревожит меня. Кордовский халифат ни в чем не испытывает недостатка. Если заморская торговля прекратится, кое-кто разорится, зато разбогатеют другие, поставляя то, что мы привыкли покупать у египтян. Меня гневят потери кораблей и людей, но за них можно будет отомстить. Не это смущает мою душу».

Значит, новости о франках? Халиф не испытывал симпатий к прибрежным разбойникам, чьи гнезда разорил новый император франков. Разбойники не платили дань халифу, и среди них не было его родственников; многие в свое время сбежали от его праведного суда. Но именно здесь сидела какая-то заноза, которая не давала покоя халифу. Он не забывал слова пророка Мухаммеда: «О те, которые уверовали! Сражайтесь с неверными, которые находятся вблизи вас». Может быть, дело в том, что он, Абд эр-Рахман, пренебрег своим священным долгом? Недостаточно ревностно боролся с кафирами на северных границах? Не пришел на помощь тем мусульманам, которые выполняли заповеди пророка? Халиф прекрасно знал, почему нельзя трогать свои северные границы: добыча скудна, потери велики, вдобавок горы служат каким ни на есть щитом между его владениями и могучей империей франков. «С перемешавшихся в горах христиан, еретиков, евреев легче сдирать налоги, чем править ими, – подумал халиф. – Но может быть, в этом-то и ошибка».

«Нет, – решил Абд эр-Рахман, – эти неприятные новости заставят меня заново обдумать мою политику, но они не таят в себе большой угрозы. Леон и Наварра, Галиция и Руссильон, и прочие крошечные княжества падут, как только я протяну к ним руку. Может быть, уже в следующем году. Нет, главную причину нужно искать глубже».

Не могут ли это быть сообщения, поступившие от кади, главного городского судьи? В них действительно было что-то, глубоко задевающее халифа. Уже двадцать лет Кордову потрясали выходки то одного, то другого юного дурака или дурочки из христианского меньшинства. Они лезли на рожон. Они поносили пророка на рыночной площади. Они приходили к кади и заявляли, что раньше верили в заповеди пророка, но теперь нашли истинного Бога. Они пускались во все тяжкие и совершали проступки, за которые полагалась смерть от клинка палача. Потом приспешники объявляли их святыми и, если кади не удавалось проследить за сожжением нечестивцев, торговали их костями как реликвиями. Халифу доводилось читать священные книги христиан, и он прекрасно понимал, какое здесь напрашивается сравнение со смертью пророка Исы: римлянин Пилат очень не хотел приговаривать его к казни, но в конце концов был вынужден послать на смерть. Сколь много мир потерял оттого, что Пилат оказался слишком мягок! Судя по сообщениям кади, христиане пытались повторить ситуацию, провоцируя мусульман возмутиться и учинить в городе погром.

«Но суть дела опять же не в этом, – решил халиф. – Мой предшественник нашел лекарство от этой болезни. Христиане с легкостью готовы принять мученическую смерть, но гораздо хуже относятся к публичному унижению. Еще сам Пилат понял, как с ними надо обращаться: раздеть и публично высечь батогами. Потом с презрением отпустить домой. Это умиротворяло толпу мусульман и не позволяло сделать из наказанных ни святых, ни мучеников. Некоторые переносили экзекуцию с достоинством, другие малодушествовали, но очень немногих приходилось наказывать второй раз. Главное – не поддаваться на провокацию. Тот, кто действительно исповедовал ислам, а потом стал христианином, заслуживает смерти. А того, кто заявляет о своем мнимом обращении, чтобы подвергнуться казни, следует игнорировать».

«Но в этом-то и заключена суть дела», – вдруг понял халиф.

Он заворочался на ковре, и треньканье цитры моментально прекратилось. Халиф уселся поудобнее, и музыка очень осторожно зазвучала снова.

В исламе главное – шахада, исповедание веры. Тот, кто однажды при свидетелях принял ее, навсегда стал мусульманином. Всего-то нужно произнести слова: «Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». «Ля иляха иль Аллах Мухаммад расул Аллах», – пробормотал халиф в стотысячный раз. Эти слова предписаны самим пророком. Их нельзя взять назад.

И все же пророку, да славится имя его, никогда не приходилось иметь дело с христианами, стремящимися к мученической смерти! Иначе он усложнил бы обряд!

Абд эр-Рахман спохватился. Вот почему ему так тревожно. Он чуть было не впал во грех. Еще немного – и ослаб бы в вере, начал бы критиковать пророка и думать о реформировании ислама.

Он поднял палец, изобразив, будто развертывает свиток. Не прошло и минуты, как перед ним молча застыл катиб, хранитель библиотеки. Халиф кивнул на подушку, предлагая Ицхаку сесть, и изогнул палец, чтобы принесли шербет и финики.

– Расскажи мне мутазилитах, – произнес он.

Ицхак, похолодев, осторожно разглядывал своего повелителя. Какими подозрениями вызван этот вопрос? Что нужно халифу, новые сведения или подтверждение собственных мыслей? Похоже, что новые сведения. Но не следует скупиться на проклятия еретикам.

– Мутазилиты, – начал библиотекарь, – были вскормлены недостойными приверженцами Абдуллы, врага вашего дома. Хотя к нынешнему времени даже в Багдаде, обители нечистых, они попали в немилость и были разогнаны.

Слегка сузившийся взгляд халифа подсказал Ицхаку, что пора переходить к сути.

– Основа их ереси такова, – продолжал он, – вера должна, как учили греки, подчиняться рассудку. Мутазилиты дерзко утверждают, будто Коран не вечен и может быть пересмотрен. Они заявляют, что вечен один лишь Аллах. А Коран, следовательно, нет.

Ицхак запнулся, боясь перегнуть палку. Как и многие ученые Кордовы, он всей душой сочувствовал тем, кто проповедовал свободу в поисках знаний, отвергал цепи хадита, традиции. Он давно научился скрывать свои симпатии. Однако сейчас хотелось рискнуть и рассказать о дилемме, как ее назвали бы греческие философосы-мудрецы.

– Да будет известно халифу, мутазилиты ставят нас перед трудным выбором, перед дилеммой, – продолжал он. – Если мы согласимся с ними, то признаем, что можно изменить законы шари, пути очищения. Но где же тогда проходит путь очищения? А если не согласимся, то придется считать, что Коран появился раньше самого пророка. Признав это, мы отнимаем у пророка честь создания Корана.

– А что думаешь ты сам, Ицхак? Говори откровенно. Если мне не понравятся твои слова, я сделаю вид, что не услышал, и больше не буду спрашивать.

Библиотекарь тяжко вздохнул, вспомнив, как знаменитый визирь халифа Гаруна аль-Рашида, выходя из дворцовых покоев, всякий раз хватался за голову – цела ли она?

– Я думаю, что в учении мутазилитов есть крупицы истины. Пророк был человеком, он жил и умер как человек. Часть из того, что он сказал, была от человека, а часть от Бога. Вполне допустимо, что часть, подсказанную его человеческим умом, можно изменять, как и любое человеческое творение.

– Но мы не знаем, где какая часть, – подвел итог халиф. – Вот и посеяны семена сомнений.

Ицхак опустил глаза, услышав в голосе халифа железные нотки определенности, которые так часто предвещали смертный приговор. Увы, он снова перешел границы допустимого.

Сквозь тонкие тенета наигрываемой рабыней мелодии во дворик проник топот ног. Халиф поднял глаза, зная, что никто не осмелился бы явиться к нему с вестью, которую он уже слышал. Из колоннады вышел гонец, приблизился, тяжело дыша, чтобы подчеркнуть свое усердие и быстроту, и низко поклонился.

– Вернулись посланные в страну магусов, – объявил он. – И не одни! С ними король магусов и эскадра необыкновенных кораблей.

– Где они?

– Вошли в устье Гвадалквивира, и часть их судов, те, что поменьше, идут вверх по течению на веслах. Они движутся быстро, почти так же быстро, как скачут наши лошади. Чужеземцы будут в Кордове через два дня, утром.

Халиф кивнул, щелкнул пальцами, чтобы визирь вознаградил вестника, и стал отдавать распоряжения о размещении гостей.

– Король, – сказал он под конец. – Король варваров. Не такая уж важная птица, но давайте постараемся поразить его воображение. Узнайте, что он любит: девочек, мальчиков, лошадей, золото, механические игрушки. Всегда найдется то, чем соблазнятся эти северные дети.

– Мне нужна показная пышность, – сказал Шеф советникам.

Он в неудобной позе примостился на днище одной из ладей Бранда. У семи его двухмачтовых кораблей, к изумлению арабов, оказалась слишком большая осадка, чтобы идти вверх по реке, и их пришлось оставить в устье. Путешествие продолжили пять ладей и неполных две сотни воинов, которых удалось на них разместить. Шеф составил сборные экипажи. На каждой ладье оставалось двадцать норманнов из ее постоянной команды, остальных перевели на боевые парусники, а с тех на драккары пересадили соответствующее количество арбалетчиков. Англичане, когда приходила их очередь браться за весла, вызвали немало хохота. Однако и викинги, и арбалетчики прекрасно понимали, что делают общее дело и от их слаженного труда боевая мощь объединенного отряда возрастает.

– И как же нам это устроить? – спросил Бранд.

Он, как и все остальные, был поражен богатством и процветанием страны, а еще больше – многочисленностью ее населения. Судя по тому, что рассказывали гостям, в одной только Кордове народу жило больше, чем во всей Норвегии. Двигаясь вверх по реке, они видели крыши дворцов и вращающиеся водяные колеса; насколько хватало глаз, все заполонили деревни и города.

– Мы можем приодеться, но шелковых рубах будет маловато, чтобы произвести впечатление на здешний люд.

– Верно. Мы не станем богато рядиться – в этом деле нас легко заткнут за пояс. Но пусть испанцы увидят, какие мы странные. И страшные. Думаю, у нас получится. Они не только увидят, но и услышат…

Когда ладьи пришвартовались и на берег стали выходить люди Пути, зеваки на пристани попятились в изумлении. Приказ Шефа был доведен до всех его спутников, и каждый старательно играл свою роль. Первыми на берег сошли викинги, сияя надраенными песком кольчугами. Все ростом не ниже шести футов, при ярко раскрашенных щитах и сулицах; за плечами висит топор с длинной рукояткой. Морские сапоги из козьих шкур они сменили на пехотные башмаки, подбитые железом. Воины тяжело топали, а Бранд и шкиперы громовыми голосами выкрикивали команды. Постепенно викинги выстроились в длинную колонну по четыре.

Раздалась очередная команда, и пошли арбалетчики: не такие здоровенные, зато действующие более слаженно. Они быстро образовали строй, каждый держал на левом плече свое загадочное оружие. Шеф подождал, пока шеренги выровняются, и с подобающей церемонностью вышел на сходни. На нем тоже была кольчуга, а еще золотой венец и другие золотые украшения, сколько он мог нести – в виде браслетов и гривны. За ним шли Бранд с Торвином и еще два жреца Пути: переводчик Скальдфинн, жрец Хеймдалля, и моряк Хагбарт, жрец Ньёрда. Эти четверо выстроились рядком во главе процессии, сразу за Шефом, который стоял в одиночестве. Позади них за широкими спинами Бранда и Торвина прятались Хунд и его ученица Свандис. Подчинившись свирепому приказу Шефа, Свандис закрыла лицо чадрой и теперь бросала из-под нее сердитые взгляды.

Шеф взглянул на гонца, присланного проводить их, и дал ему знак идти вперед. Когда араб, озадаченный странным поведением франков, непрестанно оглядываясь, двинулся в путь, Шеф нанес последний штрих. На сцене появился Квикка, самый верный его товарищ, не раз спасавший ему жизнь, и еще три арбалетчика. Все четверо надули свои волынки и зашагали по улице, с воодушевлением музицируя. Зеваки, услышав этот невообразимый шум, шарахнулись еще дальше.

Волынщики шли сразу за проводником. Следом двигались Шеф и его приближенные, за ними шумно топали викинги в сверкающих кольчугах. За викингами – арбалетчики, четко в ногу; это искусство они освоили на новых дорогах Англии, ровных, вымощенных камнем. Через каждые двадцать шагов правофланговый в передней шеренге норманнов вскидывал копье и сотня идущих сзади викингов выкрикивала боевой клич, который Шефу впервые довелось услышать десять лет назад от воинов Ивара Бескостного.

– Ver thik, – вопили они снова и снова, – her et kom! Берегись, я иду!

«Арабы этого не поймут, – рассудил Шеф, – они не подумают, что мы угрожаем».

– Давайте кричать что-нибудь другое, – предложил один из шкиперов.

– Ага, что-нибудь чуть сложнее этого, – возразил Бранд, – и твои люди забудут слова.

Колонна двигалась по людным улицам, оповещая о своем приближении ревом волынок и боевым кличем викингов; меж каменных стен металось эхо от металлического звона шагов. Идущие сзади арбалетчики завели песню о своих славных победах. Набегало все больше зрителей, толпа уплотнялась, и вскоре воинам пришлось шагать на месте, гремя о мостовую коваными гвоздями обуви. Краем глаза Шеф увидел, как араб с восхищением пялится на топающего огромными ногами Бранда. Сначала он посмотрел на сапожищи в пол-ярда длиной, затем поднял взгляд, прикидывая расстояние между землей и металлическим гребнем на шлеме Бранда.

«Отлично, – подумал Шеф, когда стража халифа разогнала толпу и движение возобновилось. – Мы заставили их призадуматься. Они недоумевают, простой ли я смертный? Не такой уж плохой вопрос».

Халиф услышал рев толпы даже в своем уединенном зале для аудиенций. Он поднял бровь, выслушивая торопливый доклад вестника. Когда гул приблизился, Абд эр-Рахман различил завывания удивительного инструмента франков, не более гармоничные, чем визг кошачьей своры, и зловещий стук металла по камню, и грозный клич варваров. «Они что, пытаются запугать меня? – озадаченно подумал халиф. – Или просто таков их церемониал? Нужно поговорить с Гханьей. Не зная обычаев чужеземцев, нельзя делать выводы».

Шум прекратился, когда Шеф дал знак остановиться и правофланговый сделал соответствующую отмашку копьем. Викинги и англичане застыли в строю на внешнем дворе.

– Сколько человек могут пройти на аудиенцию? – спросил Шеф.

– Кроме тебя, не больше десяти, – был ответ.

Шеф кивнул и показал на тех, кто пойдет с ним. Бранд и Торвин, Хагбарт и Скальдфинн. Посмотрев на Хунда, он заколебался. Лучше этого жреца Идун никто на Севере не разбирался в лекарском искусстве, а Кордова славилась своими медиками: Хунд может понадобиться для сравнения и оценки. Однако его нельзя разлучать с сердитой, но послушно носящей чадру Свандис. Значит, берем обоих. Еще он поставил рядом с Брандом двух шкиперов, победивших в двух десятках поединков и тем заслуживших право командовать, и молча кивнул своим старым товарищам, арбалетчикам Квикке и Озмоду.

Халиф, сидя на высоком подиуме, смотрел на вошедших и выслушивал торопливые пояснения Гханьи, который подошел, пока магусы ждали снаружи. Король оказался одноглазым. Необычное явление для франков, они ведь так ценят силу и здоровье. Роль монарха лучше подошла бы стоящему позади великану. Впрочем, одноглазый держится властно. Абд эр-Рахман отметил, как уверенно тот прошел вперед и стал перед престолом, нетерпеливо оглянувшись на переводчика.

А еще халиф заметил, что из-под волос и золотого венца по лицу короля течет пот. Как одеты эти люди? Металл, нагревающийся на солнце, под ним еще кожа, а под кожей вроде овечья шерсть? Летом в Андалузии одетый так человек умрет от солнечного удара еще до полудня. Однако король и его люди и виду не подавали, что их смущает жара, они даже не утерли пот со лба. «Араб считает своим долгом не подвергаться таким неудобствам, – подумал халиф. – А франк, словно трудящийся на солнцепеке раб, старается не замечать их».

Халиф задал первый и главный вопрос:

– Спроси, есть ли среди них христиане.

Абд эр-Рахман ожидал, что Сулейман повторит его слова на латыни для переводчика чужеземцев. Но едва еврей заговорил, король северян отрицательно покачал головой. Значит, он кое-что понимает по-арабски. Скальдфинн поднаторел в изучении языков и народов. В пути он брал уроки у Сулеймана и, в свою очередь, учил того англо-норвежскому жаргону Пути. Шеф нередко присутствовал на этих занятиях. Скальдфинн медленно, но разборчиво заговорил по-арабски, переводя ответ короля.

– Среди нас нет ни одного христианина. Мы разрешаем христианам исповедовать их веру, но сами идем по другому Пути, и у нас другие книги. Мы боремся только с теми, кто отрицает это право.

– Вам когда-нибудь рассказывали, что есть только один Бог, Аллах, и Мухаммед – пророк Его? Уверуйте в это, и вас ждет богатая награда от меня.

– Нам рассказывали.

– Вы не веруете в Аллаха? Предпочитаете молиться своим богам, кто бы они ни были?

Напряженность и обвинительные нотки в голосе халифа. Бранд поудобнее взял свой топор «Боевой тролль» и отметил двух стражников, стоящих позади халифа с обнаженными скимитарами. «Здоровые ребята, – подумал Бранд. – И загорелые, что твои головешки. Но выше пояса голые и щитов нет. Два удара, а третий для араба в кресле».

Осознав, что вполне понимает арабскую речь халифа, Шеф стал отвечать без переводчика. Повысив голос и подбирая самые простые слова, он проговорил:

– Я не видел Аллаха. Я видел своих богов. Будь у меня два глаза, я, возможно, увидел бы и Аллаха. Одним глазом всего не увидишь.

По залу прокатился шумок. Привычные к искусству иносказаний и переносных смыслов, арабы поняли последнюю фразу. Она означала, что тот, кто верит во что-то одно, наполовину слеп. «Богохульствует», – сочли одни. «Для франка довольно умно», – решили другие.

«С этим человеком трудно фехтовать, – подумал халиф. – Он уже доказал, что умеет произвести впечатление. А сейчас завоевывает симпатии моих придворных».

– Зачем ты приплыл в Кордову? – спросил халиф.

«Ты позвал, вот я и приплыл», – подумал Шеф, покосившись на Гханью, стоящего чуть в стороне от обоих монархов.

Вслух он ответил:

– Чтобы бороться с твоими врагами. Ведь они и мои враги. Гханья рассказал, что у франков появилось новое оружие для войны на море и суше. Мы, люди Пути, понимаем, что это значит. Мы сами прибыли с новым оружием и на новых судах, чтобы узнать, смогут ли наши враги противостоять нам.

Халиф молча глянул на Гханью, который начал расхваливать катапульты и корабли Пути. Пока флотилия шла на юг, Шеф неоднократно устраивал стрельбы – плоты-мишени забрасывались камнями с расстояния в полмили. Прислуга катапульт была опытна и искусна, так что результаты учений арабов ошеломили. Действительно, ни один из известных им кораблей не выдержал бы больше двух попаданий брошенного онагром камня, и они не видели бронированного, хотя и малоподвижного «Неустрашимого» в битве при Бретраборге.

Когда Гханья закончил, Абд эр-Рахман еще раз задумчиво глянул на короля, отрицающего Аллаха. «Мы пока не произвели на него впечатления, – подумал халиф, видя хмурое и невозмутимое лицо. – И на его товарищей тоже».

Халиф подал знак, и один из гигантов-телохранителей шагнул вперед, сняв скимитар с плеча. Еще один знак – и к нему подошла рабыня. При этом она развернула длинную полупрозрачную ленту, прикрывавшую ее выше пояса, и застыла – в чадре, но с обнаженной перед мужчинами грудью.

– Я много слышал о вашем новом оружии, – сказал халиф. – Но у нас тоже есть кое-что.

Он хлопнул в ладоши. Девушка подбросила ленту, тонкий шелк медленно заструился в воздухе. Телохранитель развернул скимитар и подставил острую кромку под падающую ткань. Две половинки ленты упали на пол.

Бранд, фыркнув, прошептал что-то стоящему рядом шкиперу. «Сейчас, – подумал халиф, – король прикажет этому великану разрубить что-нибудь огромным, неуклюжим топором».

Шеф повернулся и посмотрел на Квикку с Озмодом. «Это не лучшие стрелки в мире, – подумал он. – Озмод держится чуть поувереннее».

Шеф молча указал на мраморную вазу с ярко-пурпурными цветами, стоявшую в нише над головой халифа. Озмод шумно сглотнул слюну, покосился на Квикку и снял с плеча арбалет. Одним движением взвел его с помощью ножного рычага. Вложил короткую железную стрелу. Поднял, прицелился и нажал на спуск.

Он учел короткую дистанцию и взял низкий прицел. Арбалетный болт врезался в каменную вазу, разбив ее вдребезги. Осколки разлетелись по залу, болт отскочил от стены и зазвенел на полу. Цветы и земля упали на украшенный ковер.

Халиф молча поглаживал бороду. «Я пугал короля своим стражником, – подумал он. – Но эта стрела Иблиса могла пронзить мне сердце, а я бы и шелохнуться не успел. Гханья не предупредил меня».

– Ты сразишься с нашими врагами, – наконец произнес халиф, – коли сказал, что явился для этого. Возможно, они и вправду твои враги. Но никто не старается только для чужого блага. Должно быть что-то еще, что привело тебя к нам. Будь откровенен со мной, и, клянусь Аллахом, я сделаю все, чтобы ты получил желаемое.

И в третий раз чужеземный король удивил халифа. На правильном, хотя и не изысканном арабском языке он сказал:

– Мы пришли, чтобы увидеть летающего человека.

Глава 7

Шеф нетерпеливо проталкивался через толпу, лесенка-краки, амулет его бога Рига, открыто покачивался на груди. Пока тянулись дни ожидания, он и его войско избавлялись от одежды – слой за слоем. Начали с кольчуг. Стало ясно, что отряд в двести человек, хоть и находится в самом сердце потенциально враждебной страны, не может и помыслить о том, чтобы дать бой. В то же время на улицах Кордовы поддерживался такой строгий порядок, что не следовало опасаться случайных стычек. Шеф распорядился сложить кольчуги викингов и арбалеты англичан в комнате телохранителей не столько для того, чтобы его люди могли защищаться, сколько для того, чтобы казенное оружие не обменяли на выпивку.

– В Кордове нигде нет горячительных напитков, – возражал Хунд. – Мухаммед их запретил.

– Кое-где есть, – ухмыльнулся Шеф и решил лично следить за выдачей оружия.

Потом пришла очередь кожаных колетов. Пару дней побродив по узким каменным улочкам Кордовы, даже самые консервативные северяне, пыхтя и обливаясь потом, убедились, что кожаная одежда представляет собой тяжкую обузу, если не сказать угрозу для жизни. Ныне все люди Пути разоблачились вплоть до конопляных рубах и шерстяных штанов, а те, кто побогаче, щеголяли в ярко раскрашенной одежде из хлопка. На солнце серебряные гривны – не нашлось такого тупицы и богохульника, чтобы продать их, – сверкали и раскачивались, еще больше выделяя своих владельцев из толпы смуглых и пестро одетых жителей Кордовы.

Наконец ожидание закончилось. Шеф, учитывая серьезность своей миссии, полагал, что его сразу познакомят с Ибн-Фирнасом, летающим человеком. Но прошло немало дней, и причина заключалась, как объяснил переводчик Сулейман, не в чьем-то желании потянуть дело, а тем более унизить гостя, но в уважении к самому мудрецу. Халиф, конечно, мог приказать тому явиться и показать свое искусство, но предпочитал слать гонцов, дарить подарки и спрашивать, не соблаговолит ли достопочтенный встретиться с варваром, которого привели из далекой страны слухи об учености Ибн-Фирнаса, – словом, исполнял все принятые в Андалузии дипломатические ритуалы. И сам Ибн-Фирнас, уверял все тот же Сулейман, вовсе не имел намерения тянуть с ответом. Просто он боялся разочаровать гостя, ведь слухи о его славе, несомненно, были многократно преувеличены, пока дошли до далекого севера.

В ходе дальнейшего обмена гонцами выяснилось, что Ибн-Фирнас ждет ветра.

Шеф и его люди проводили дни ожидания, со все возрастающим любопытством гуляя по улицам Кордовы, – они впервые видели тысячи мельчайших примет развитой рыночной цивилизации. Например, телег, подвозящих ежеутренне продовольствие, было так много, что прибывающие в город двигались по одной стороне главной улицы, а убывающие – по другой, и притом у городского кади были помощники, которые весь день ничего не делали, только следили за соблюдением этого правила! Вечно вращающиеся водяные колеса, нории, поднимали воду из реки и изливали ее в каменные желоба, откуда воду мог брать любой бедняк. Строжайшим законам о сточных водах подчинялись даже самые богатые. Существовали специальные дома, где лечили больных; в городе проводились публичные диспуты, на которых мудрецы обсуждали одновременно Коран, иудейское вероучение и греческую философию; были аптеки, мечети, суды – в последних вершилось строгое и беспристрастное правосудие по законам шариата. Словом, было на что посмотреть. В короткий срок даже самые робкие перестали опасаться чужаков, а самые свирепые и жадные – думать о Кордове как о еще одном городе, который можно разграбить. Возникшее чувство правильнее всего было бы назвать благоговением: этим словом викинги обозначали не страх, а ощущение собственной ничтожности. Неужели здешние жители всемогущи?