Наизнанку. Личная история Pink Floyd

Ник Мейсон

Наизнанку. Личная история Pink Floyd

Nick Mason

INSIDE OUT

The Personal History of Pink Floyd

Text copyright © Nick Mason 2004, 2017

Edited by Philip Dodd

First published in 2004 by Weidenfeld & Nicolson, London

All rights reserved

© М. К. Кондратьев (наследник), перевод, 2007

© А. Б. Грызунова, перевод, примечания, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство КоЛибри®

* * *

Я то и дело хохотал вслух – жена опасалась, что у меня синдром Туретта. Прекрасно написано, очень подробно, самоиронично и смешно. Эта книга – важная веха, тонкие и толковые рок-н-ролльные мемуары, откровенные и остроумные.

Алан Паркер

Подлинное наслаждение – глубокая, смешная и увлекательная история. Ник – замечательно ироничный и лаконичный проводник на этом пути.

Питер Гэбриел

Чудо уже то, что этот человек в деталях помнит оргию, которую выдает за свою карьеру. Потрясающая картина жизни, за которую многие из нас жизнь бы отдали.

Руби Уэкс

Ирония сухая, точно Общество анонимных алкоголиков, обаяние обезоруживает, как миротворческие силы ООН, – Ник Мейсон блестяще исполняет литературное соло на ударных.

Кэти Летт

Мудрое и остроумное дополнение к канону достойных рок-биографий.

Иэн Рэнкин

В мире рока едва ли остались великие истории, сравнимые с Pink Floyd. И кто должен рассказать эту историю, как не терпеливый, остроумный человек, лично наблюдавший ее из-за барабанной установки?

Пол Дюнойер (основатель журнала Mojo)

Если бы Мейсон выбрал писательскую стезю, он бы преуспел. Размеренную лаконичную прозу он сдабривает сухим и самобытным остроумием… пишет невозмутимо и авторитетно – он же сам присутствовал при этих событиях… Одна из величайших историй рок-пантеона.

Guardian

Поклонники Pink Floyd не захотят пропустить эту книгу, обворожительно английскую, как фруктовый джин и солнечный удар в теплый летний день.

Q

Учтивая отстраненность, обаятельное остроумие, неизменно увлекательно.

Time Out

Что угодно, только не гимн во славу великих Pink Floyd. В своей повести барабанщик обходится с группой непочтительно просто на удивление.

Sunday Times

Десятки прежде не публиковавшихся фотографий из личного архива Мейсона доказывают малоизвестный факт: Pink Floyd – потрясающе фотогеничная группа.

Word

Эта история развития рок-н-ролла и его технологий, от примитивных корней до нынешних стадионных зрелищ и звука, – на редкость увлекательное чтение.

Sunday Express

Ник Мейсон родился в 1944 году в Бирмингеме. Больше всего он известен – разумеется – как барабанщик Pink Floyd. Помимо барабанов, другая его страсть – автогонки. Он успешно выступал гонщиком как на старинных, так и на современных автомобилях и пять раз принимал участие в гонках «24 часа Ле-Мана». В 1998 году совместно с Марком Хейлсом он написал книгу Into the Red, посвященную двадцати одному автомобилю из его коллекции классических спортивных и гоночных машин. Ник публикуется во всевозможных изданиях, в том числе The Sunday Times, The Independent, Time, Tatler, GQ, Autosport, Classic Cars, Red Line, Octane, а также пишет и редактирует для официального журнала Ferrari. Занимает пост председателя экспертной комиссии Национального автомобильного музея.

Филип Додд – автор и редактор, специализирующийся на музыке и поп-культуре. Он был одним из редакторов книг The Rolling Stones: A Life on the Road и – совместно с Чарли Уоттсом и Дорой Лёвенштайн – According to the Rolling Stones. Он также выступал интервьюером и редактором книги Genesis: Chapter and Verse и автором энциклопедии The Book of Rock.

1. Времена политеха

Моя первая барабанная установка; оригинальную белую краску я закрасил черным – вероятно, желая скрыть, что добавил к барабанам массу всего, в том числе бонги, ковбелл и на редкость кошмарную тарелку.

Мы проучились в институте с полгода, и лишь тогда Роджер Уотерс снизошел до разговора со мной. Однажды днем, когда я пытался отрешиться от перешептываний сорока других студентов нашей группы и сосредоточиться на чертеже, длинная, легко узнаваемая тень Роджера упала на мою чертежную доску. До той поры Роджер старательно игнорировал мое существование, но теперь наконец-то распознал во мне родственную музыкальную душу, запертую в теле начинающего архитектора. Так сошлись звезды Девы и Водолея – предопределили нашу судьбу и подтолкнули Роджера искать способ объединить наши умы ради великой творческой авантюры.

Нет-нет-нет. Я тут стараюсь свести домыслы к минимуму. На самом деле Роджер соизволил приблизиться ко мне по одной-единственной причине – он хотел позаимствовать мою машину.

Ездил я на «остине-севен» 1930 года выпуска, так называемом «корешке», который купил за двадцать фунтов стерлингов. Роджер, видимо, был в отчаянном положении, раз захотел, чтобы я одолжил ему эту машину. Крейсерская скорость «остина» была столь мала, что однажды мне пришлось подбросить одного автостопщика из чистого недоразумения: я ехал так медленно, что парень подумал, будто я торможу, чтобы его подвезти. Я сказал Роджеру, что машина сейчас неисправна, – вообще-то, слегка приврал. На самом деле мне не хотелось отдавать «корешок» в чужие руки, и к тому же Роджер казался мне довольно грозным типом. Когда в тот же день Роджер заприметил меня за рулем «остина», у него появилась первая возможность по достоинству оценить мой талант балансировать на нейтральной полосе между двуличием и дипломатией. Незадолго до этого Роджер подошел к Рику Райту, который тоже учился в нашей группе, и попросил сигарету, на что тот ответил категорическим отказом. Так Роджер познал легендарную щедрость Рика. Эти первые бытовые и почти случайные контакты – дело было весной 1963 года – уже заложили основу отношений, что будут терзать и радовать нас все последующие годы.

Мой первый автомобиль, 750-кубовый «остин»-«корешок» 1930 года, припаркованный у нашего дома в пригороде Хэмпстед-Гарден. Большинство тинейджеров того времени наверняка выбрали бы что-то более практичное, наподобие «морриса-1000-тревеллера». Однако отец разбудил в моем сердце любовь к старым машинам и раскопал такой вот автомобиль. Обучаясь заставлять «корешок» работать, я при участии отца освоил азы механики. Считалось весьма остроумным решением прикрутить на радиатор вместо крышки головку от сифона для газировки.

Группа Pink Floyd возникла из двух частично пересекавшихся компаний. Одна сложилась в Кембридже, откуда были родом Роджер, Сид Баррет, Дэвид Гилмор и множество людей будущего окружения «Флойд». Другая – Роджер, Рик и я – образовалась в первый год учебы на факультете архитектуры в Политехническом институте на Риджент-стрит. Отсюда и берут начало мои воспоминания о нашей общей истории.

К поступлению в политех (с той поры весьма пафосно переименованный в Вестминстерский университет) я уже успел побыть барабанщиком и забросил это дело. Институт в то время базировался на Литтл-Тичфилд-стрит, неподалеку от Оксфорд-стрит, в самом центре Вест-Энда. Уже тогда политех выглядел реликтом отжившей эпохи. Деревянная панельная обшивка навевала воспоминания о старинных средних школах гигантских размеров. Насколько я помню, в здании не было никаких удобств, разве что чаю можно было попить, зато политех (расположенный в самом сердце промышленной и торговой зоны между Грейт-Тичфилд и Грейт-Портленд-стрит) окружали кафе, где до середины дня подавали яичницу, сосиски и картофель фри, а в обед – бифштекс, пирог с почками и пудинг с вареньем.

С Роджером в основной студии ДА1 (первого курса факультета дизайна и архитектуры) Политехнического института на Риджент-стрит. Мы работали за длинными верстаками на тяжелых чертежных досках, которые нам полагалось покупать самим вместе с полным набором инструментов, включая угольники и рейсшины.

Архитектурный факультет делил здание с другими родственными факультетами по смежным дисциплинам и имел хорошую репутацию. К обучению там по-прежнему подходили довольно консервативно: на лекциях по истории архитектуры лектор изображал на доске безукоризненный архитектурный план храма Хонсу в Карнаке, а студентам полагалось копировать, и так оно тянулось уже тридцать лет. Впрочем, незадолго до нашего прихода институт стал приглашать внештатных лекторов и предоставлять трибуну некоторым заезжим архитекторам, находившимся на передовой линии авангарда, включая Элдред Эванс, Нормана Фостера и Ричарда Роджерса. На факультете следили за новейшими тенденциями.

Лично я изучал архитектуру без особого рвения. Предмет меня, конечно, интересовал, но с точки зрения карьеры привлекал не особенно. Видимо, я тогда считал, что профессия архитектора прокормит не хуже любой другой. С другой стороны, нельзя сказать, что в институте я только и грезил о том, как стану музыкантом. Все мои музыкальные подростковые грезы заслонило получение водительских прав.

Рвения мне недоставало, но я все же получил неплохое общее образование: на факультете преподавали широкий спектр дисциплин, включая изобразительное искусство, графику и технологию, и, пожалуй, это объясняет, почему все мы (Роджер, Рик и я) в той или иной мере увлекались техникой и визуальными эффектами. Позднее мы вникали во все, от сооружения осветительных вышек и оформления конвертов пластинок до студийного дизайна и сценографии. Благодаря архитектурному образованию мы могли общаться с настоящими профессионалами почти на равных.

Тем, кому любопытны тонкие связи, могу сказать, что увлечение смесью технического и визуального я, скорее всего, унаследовал от отца, режиссера-документалиста Билла Мейсона. Когда мне было два года, он получил работу в киносъемочной группе компании «Шелл», и из бирмингемского пригорода Эджбастон, где я родился, мы переехали в северный Лондон, где я и вырос.

Банджо-ансамбль моего дедушки Уолтера Кершоу. Моя матушка с великой пользой для дела объяснила, что ее отец – «тот, что с усами». Дальнейшее расследование показало, что он второй слева в переднем ряду.

Не то чтобы отец был меломаном, но музыка его безусловно интересовала, особенно если дело касалось его фильмов. Тогда в нем просыпалась нешуточная страсть к самым разным жанрам – от ямайских стальных барабанов до струнных ансамблей, от джаза до безумных электрических коллажей Рона Гисина. Еще отца занимали звукозаписывающая аппаратура, стереозаписи, звуковые эффекты, гоночные автомобили (в разных комбинациях) – и все эти страсти я от него унаследовал.

В семье у нас прослеживался, впрочем, и некоторый намек на музыкальную наследственность: мой дедушка по материнской линии, Уолтер Кершоу, вместе с четырьмя братьями играл в банджо-ансамбле, и одна их вещица под названием «The Grand State March»[1] даже была опубликована. Моя матушка Салли была серьезной пианисткой; в ее репертуар входила ныне предельно политически некорректная вещь Дебюсси под названием «Golliwog’s Cakewalk». Наша домашняя коллекция пластинок на 78 оборотов была еще эклектичнее: классические пьесы, песни коммунистических рабочих в исполнении Ансамбля Советской армии, «The Teddy Bears’ Picnic» и «The Laughing Policeman». Несомненно, следы этих влияний вполне могут обнаруживаться где-то в нашей музыке, но поиски я оставлю кому-нибудь более энергичному. И да, я пытался осилить пианино и скрипку, однако оба инструмента не раскрыли во мне музыкальных талантов и были заброшены.

Признаюсь также в загадочном влечении к «The Ballad of Davy Crockett» в исполнении Фесса Паркера – сингл вышел в Британии в 1956 году. Даже в те времена нечестивая связь между музыкой и торговлей прослеживалась отчетливо: вскоре я уже щеголял изящной шапкой из искусственного меха под енота, украшенной пушистым хвостом.

Когда в мое сознание впервые вторглась рок-музыка, было мне, вероятно, лет двенадцать. Помню, как я отчаянно зевал под сомнительные разглагольствования Хорэса Батчелора о том, как выигрывать на тотализаторе, и ждал рок-н-ролла в передаче «Rockin’ to Dreamland» на «Радио Люксембург». В марте 1956 года я помог песне Билла Хейли «See You Later, Alligator» попасть в первую десятку британских чартов, купив эту пластинку в местном магазине электротоваров, а позднее в том же году я потратился на «Don’t Be Cruel» Элвиса Пресли. Обе пластинки я слушал на нашем новом и современном проигрывателе, подсоединенном к устройству, которое выглядело как нечто среднее между шкафом времен Людовика XIV и приборным щитком «роллс-ройса». В тринадцать лет я заполучил свой первый долгоиграющий диск – «Rock’n’Roll» Элвиса. Эта культовая пластинка стала первой минимум для двух других членов «Флойд» и едва ли не для всего нашего поколения рок-музыкантов. Это была фантастическая новая музыка, но мало того – бунтующий подросток ценил ее, поскольку восторга у родителей она вызывала немногим больше, чем ручной паук, которого чадо завело себе вместо домашнего питомца.

Примерно в то время я – с ранцем, в коротких фланелевых брючках и школьном блейзере (розового цвета с черной отделкой и значком в виде железного крестика) – отправился на концерт Томми Стила в восточном Лондоне. Поехал я туда один-одинешенек. Ни один из моих школьных друзей таким энтузиазмом не воспылал. Томми был главным номером, а остальное было просто отвратительно. Комики, жонглеры и другие отбросы английских мюзик-холлов наперегонки старались к появлению Томми опустошить зал, но я все стерпел. Должен сказать, Томми был просто колоссален. Он исполнял «Singing the Blues» и «Rock With the Caveman», а выглядел в точности как в «Six-Five Special». На Элвиса он не тянул, но уверенно занимал второе место.

Через пару лет я попал в компанию соседских парней, которые тоже открыли для себя рок-н-ролл, и мы решили, что самое оно будет создать группу. То, что мы не умели играть, мало нас смущало, поскольку инструментов у нас все равно не было. Соответственно распределение, кто на чем будет играть, происходило по принципу лотереи. С ударными меня связывало только то, что Уэйн Минноу, журналист и друг моих родителей, однажды принес мне пару щеток. После провала моих ранних упражнений на пианино и скрипке наличие щеток я счел вполне достаточной причиной стать барабанщиком. Свою первую установку я приобрел в магазине «Чес Э. Фут» на Денмен-стрит в Сохо: бочка Gigster, рабочий барабан неопределенного возраста и происхождения, тарелки и руководство по таинствам флэм-парадиддлов и прочих рудиментов (которое я пытаюсь расшифровать по сей день). В общем, я вооружился этим сногсшибательным арсеналом, и мы с друзьями создали группу The Hotrods.

The Hotrods – слева направо: Майкл Криски (самодельный бас); Тим Мак (соло-гитара, белая Rosetti); я за своей первой барабанной установкой, тогда еще белой; Уильям Гаммелл (ритм-гитара Hofner Colorama) и Джон Грегори (саксофон). Нам удалось раздобыть усилители, но смотрелись они так позорно, что для фотосессии мы соорудили муляж усилителя Vox, разрисовав картонную коробку шариковой ручкой. Саксофон Джона Грегори выпустили до того, как ля стало принято настраивать на частоту 440 Гц, звучал он на полтона выше и в ансамбль решительно не вписывался. Воссоединение и гастроли группы пока не планируются.

Роджер (задний ряд, крайний слева) и Сторм Торгерсон (задний ряд, второй справа) в 1960 году, в основном составе команды регби Кембриджширской средней школы для мальчиков, она же «Школа графства».

Благодаря киношной работе моего отца у нас был доступ к стереомагнитофону Grundig. Чем тратить время на всякие там репетиции, мы сразу приступили к звукозаписи. Студийная технология заключалась в поиске – методом проб и ошибок – подходящего расположения двух микрофонов где-то между барабанами и усилителем. Увы, эти записи сохранились.

The Hotrods так и не продвинулись дальше бесконечных версий инструментальной темы из сериала «Питер Ганн», и моя музыкальная карьера, похоже, застопорилась. Однако теперь я уже перешел из подготовительной школы во Френшем-Хайтс, независимую школу совместного обучения в Суррее. В школе были девочки (там я познакомился с моей первой женой Линди), джаз-клуб, а после третьего класса можно было носить длинные брюки. Да, вот такой утонченной обстановки я и жаждал.

По сравнению с учебой в подготовительной школе я был по-настоящему счастлив во Френшеме. Школа находилась в большом загородном особняке с обширной прилегающей территорией близ Хайндхеда в Суррее. Она была довольно традиционной (в смысле блейзеров и экзаменов), но с куда более либеральным подходом к образованию, и я тепло вспоминаю тамошних учителей искусствоведения и английского. Во Френшеме я также начал постигать азы искусства переговоров. Поскольку школа располагалась неподалеку от Френшемских прудов, я раздобыл каноэ и одалживал его учителю физкультуры, за что был навеки освобожден от крикета. Это подтверждает комплект моей школьной одежды: дорогой свитер для игры в крикет так и не покинул своей целлофановой упаковки…

Школа использовала бальный зал особняка для собраний и прочих нужд – в остальное время он выполнял свою изначальную задачу, так что мы танцевали там вальсы, фокстроты и велеты. Впрочем, за время моего пребывания во Френшеме бальные танцы сменились более современными, хотя, насколько я помню, требовалось получить специальное разрешение, чтобы ставить свежие музыкальные записи, – так школа пыталась ограничить вторжение поп-музыки. Тем не менее у нас был джаз-клуб. И создали его не руководители школы, а неформальное сообщество учеников: в школе учился тогда Питер Адлер, сын Ларри. Я помню, как Питер играл на пианино, и в какой-то момент мы, кажется, даже играли джаз вместе. Послушать наши собственные джазовые пластинки было проблематично, поскольку в школе был всего один проигрыватель, а к концу моей учебы у нас вообще осталась только своя аппаратура. Пожалуй, клуб был для нас лишь возможностью избежать более энергичных и менее интересных внеклассных занятий, но он, по крайней мере, свидетельствовал о том, что интерес к джазу у нас все-таки зарождался. Позднее, в Лондоне, я проводил немало времени в каком-нибудь «Клубе 100», слушал английских джазовых звезд, например Сая Лори и Кена Кольера. Однако мне никогда не нравились атрибуты основной массы трад-джаза – все эти шляпы-котелки и жилеты. Тогда я переключился на бибоп. Я по-прежнему обожаю современный джаз, но тогда для меня, подростка, требуемая продвинутая техника игры оставалась непреодолимым барьером. Короче, я вернулся к оттачиванию барабанной партии из «Питера Ганна».

Покинув Френшем-Хайтс и проведя затем год в Лондоне за подготовкой, в сентябре 1962 года я прибыл в Политехнический институт на Риджент-стрит. Я мало-помалу учился, собирал портфолио своих работ и посещал бесчисленные лекции. Параллельно я усердно трудился над своим стилем – я питал слабость к вельветовым пиджакам и дафлкотам. Кроме того, я пробовал курить трубку. А где-то на втором курсе я сдружился с, как выражалось старшее поколение, «дурной компанией», то есть с Роджером.

Несомненно, нам с Роджером полагалось корпеть в студии политеха, а не позировать в лесу.

Наш первый и бесплодный разговор на предмет «корешка»-«остина» удивительным образом привел к дальнейшему сближению, основанному на сходстве музыкальных вкусов. Другой основой нашей укреплявшейся дружбы стала общая тяга ко всему, что вело нас прочь из здания института, – мы слонялись по Чаринг-Кросс-роуд, разглядывая барабаны и гитары, ходили на дневные сеансы в кинотеатры Вест-Энда или направлялись в Ковент-Гарден в обувной «Анелло и Давид»: там шили балетные туфельки, но на заказ могли стачать ковбойские сапоги на каблуке. Перспектива провести выходные в кембриджском доме Роджера тоже время от времени подталкивала меня в пятницу пораньше оставлять праведные труды в институте.

По части политических пристрастий мы происходили из весьма схожей среды. Как и мои родители, матушка Роджера была бывшим членом коммунистической партии и стойко поддерживала лейбористов. Мой отец вступил в коммунистическую партию, желая противостоять фашизму, но, когда началась война, покинул коммунистов, став профсоюзным уполномоченным в Ассоциации киноинженеров. Из аналогичной среды вышли и наши с Роджером подружки, а позднее жены, Линди и Джуди. Роджер был председателем молодежного отделения «Кампании за ядерное разоружение» в Кембридже, и они с Джуди не раз принимали участие в маршах «Кампании» из Олдермастона в Лондон. Позднее мы с Линди тоже побывали по меньшей мере на одном марше по предместьям Лондона, а еще позднее она участвовала в демонстрации на Гровенор-Сквер, которую очень жестко разогнала полиция. Теперь я считаю, что все это, пожалуй, довольно точно отражает мою политическую позицию – чуть левее равнодушных, с нерегулярными вспышками достойного поведения.

Вероятно, силой своего убеждения Роджер отчасти был обязан своей матушке Мэри, учительнице, которая в одиночку и с немалой стойкостью воспитывала Роджера и его старшего брата Джона, после того как ее муж Эрик Уотерс (он тоже работал учителем) погиб в Италии во время Второй мировой войны. Роджер посещал Кембриджширскую среднюю школу для мальчиков одновременно с Сидом Барретом. Среди их однокашников был также Сторм Торгерсон, который позднее три с лишним десятилетия будет играть важную роль в истории нашей группы как дизайнер. Школа также дала Роджеру сырье для образа жестокого учителя, который в карикатурном виде появится в «The Wall».

Музыкальные упражнения Роджера в то время мало чем отличались от упражнений других подростков: бренчать на гитаре, черпая риффы и находки из старых блюзовых записей. Подобно мне, он был жадным слушателем «Радио Люксембург», а также «Сети Вооруженных сил США». Приехав учиться в Лондон, Роджер захватил с собой гитару. Наше образование рано пригодилось для благих нужд: клеящимся шрифтом «Летрасет», популярным у тогдашних дизайнеров, Роджер отпечатал на корпусе гитары фразу «I believe to my soul». Нам казалось, это очень остроумно.

Помимо гитары, у Роджера были замашки. Как и некоторые другие студенты нашего курса, до поступления в институт он успел несколько месяцев поработать в архитектурной конторе. Этот опыт дал Роджеру представление о том, к чему приводит учеба, и на большинство из нас он смотрел свысока, что, по-моему, обескураживало даже местный персонал.

У одного нашего сокурсника, Джона Корпа, осталось яркое впечатление от Роджера в политехе: «Высокий, худой, со скверной кожей, он изображал Бродягу Высокогорных Равнин. Он таскал с собой гитару, на которой тихонько наигрывал в студии и куда громче – в конторе „Студенческого театра“ (там заседал драмкружок политеха – это было одно из наших репетиционных помещений. – Н. М.). Роджера я запомнил вечно отрешенным, а все его песни повествовали о трагической утрате».

Временами нам полагалось выполнять рабочие задания группами, и на первом курсе я и Роджер совместно с Джоном Корпом проектировали небольшой домик. Наш проект приняли неплохо, хотя он был совершенно непрактичным. Впрочем, так вышло главным образом потому, что Джон был блестящим студентом и с радостью отдавался архитектуре, а мы с Роджером транжирили наш общий грант на карри и музыкальные инструменты.

Работать с Роджером было непросто. Обычно я приезжал через весь город из северного Лондона (я по-прежнему жил дома в Хэмпстеде) и обнаруживал записку, приколотую Роджером к двери: «Ушел в Café des Artistes». С жильем у Роджера, как правило, бывало напряженно; одно время он жил в сквоте близ Кингз-роуд в Челси. Никакой горячей воды (ванны принимали в Челсийской купальне по соседству), никакого телефона и бесконечная чехарда психованных жильцов. Пожалуй, этот опыт дал Роджеру немалое преимущество, когда нам пришлось справляться с гастрольной жизнью, однако на практическом уровне там даже чертежную доску некуда было приткнуть.