Гренландский меридиан

Жак Роже оказался владельцем баржи и нашим гостеприимным хозяином. Он предложил мне в соответствии, как он заверил, с русским обычаем выпить водки. Следовать обычаям – это мое правило, из которого я практически никогда не делаю исключений. Убедившись в том, что я действительно русский, Жак пригласил меня спуститься вниз в кокпит. Миновав уютную кухоньку, мы попали в просторное помещение. Вдоль правого борта располагалось несколько чертежных кульманов. «Это мое главное рабочее помещение», – пояснил Жак. Не без помощи Марины я узнал, что он занимается архитектурой, но в несколько необычной области: проектирует подводные сооружения. Так, Жак принимал участие в проектировании подводного дома, предназначенного для тренировки французских космонавтов. Я вспомнил Жана-Луи Кретьена – французского космонавта, летавшего на нашем «Союзе». Жак тотчас же отреагировал, заявив, что Кретьен – его лучший друг, но, к сожалению, сейчас его нет в Париже… «Он где-то у вас на Байконуре, – сказал Жак и махнул рукой в сторону, где по его понятиям находилось это загадочное место. – А не то он обязательно был бы с нами». Да, подумал я, ну и денек: еще сегодня утром, я, слегка утомленный после короткой ночи и коньяка, спешил в Шереметьево, а вечером уже беседую с близким другом французского космонавта на его личной барже, которая стоит… Где? На Сене. А Сена где? В Париже!

Когда мы поднялись на палубу, уже совсем стемнело. Между тем, праздник развивался по привычной схеме: публика разбилась на небольшие группки и разбрелась по палубе, наиболее последовательные держались поближе к столику с напитками. Я, ни на шаг не отходя от Марины, как слепой от поводыря, пробрался поближе к носовой части и, спустив ноги за борт, сел прямо на палубу. Мимо проплывали прогулочные катера, вдоль бортов которых висели мощные люминесцентные лампы, настолько яркие, что на них больно было смотреть. Публика на катерах всячески старалась выразить одобрение нашему времяпровождению, в основном криками, свистом, улюлюканьем, и мы, естественно, в долгу не оставались. Желто-коричневые волны, поднимаемые катерами, еще долго раскачивали нашу баржу и плевали в борт, стараясь достать наши свесившиеся ноги. Переход праздника в третью стадию был отмечен возросшей активностью группы из трех мужчин, которые несли вахту у столика. Они предприняли попытку отдать швартовы и отправиться в плаванье вниз по реке. Почему вниз? Потому что никто не предпринял попытки одновременно запустить двигатель. Надо сказать, что их никто не останавливал и не давал советы, как у нас, но, когда они после десятиминутной борьбы с узлами сдались и как ни в чем не бывало направились назад к столику, это вызвало у меня легкое разочарование. У нас в подобных случаях обычно проявляют большую настойчивость.

Ровно в полночь мы с Мариной покинули и бал, и корабль, не прощаясь и практически бесшумно, если не считать короткого, как пистолетный выстрел, щелчка марининых каблучков о гранит набережной после приземления. В машине Марина предложила мне проехаться по ночному Парижу. Вандомская колонна, подсвеченная снизу, одиноко грустила на пустынной и темной площади. Фары нашего «Рено», очерчивая круг по площади, выхватывали из темноты стены и высокие окна окружавших площадь зданий. «Поедем через улицу Сен-Дени, – предложила Марина. – Там есть на что посмотреть». Об этой улице мне приходилось слышать раньше, и если ко всему Парижу никоим образом нельзя применить фразу «С наступлением темноты жизнь в городе замерла», – то к этой улице подобное выражение неприменимо вдвойне, в чем я сразу же убедился, как только наша машина свернула на нее. По обе стороны вдоль тротуаров прогуливались женщины, чей вид и одежда не оставляли никакого сомнения в их профессии. Наш «Рено» медленно скользил сквозь этот своеобразный живой строй. Я заметил, что очень много женщин из Восточной Европы. Однако в последнее время в связи со СПИДом проституткам на Сен-Дени грозит безработица. И точно, сильного оживления на улице я не отметил. Попадались редкие прохожие, которые, как мне показалось, старались быстрее миновать этот квартал, или машины, подобные нашей. Некоторые женщины заглядывали нам в окна, так что Марина посоветовала мне пристегнуться ремнем безопасности.

В отель вернулись около часа ночи, и, несмотря на обилие впечатлений, я довольно быстро уснул и проснулся утром только от звонка в дверь: свежий и отдохнувший Юрий Иосифович приглашал меня к завтраку. За короткую ночь вчерашние впечатления улеглись не совсем, и поэтому я со слегка шумящей головой способом Фосбюри сполз с кровати, наскоро умылся и спустился вниз. За столом я рассказал своему коллеге о всех перипетиях вчерашнего вечера и ночи. По его реакции я понял, что он сожалеет о своем дипломатическом отказе от участия в нашей встрече. Бесшумно и незаметно подплыла официантка, вопросительно пропев: «Ти, кофи ор чоколейт?». Я, уловив знакомое слово, ответил: «Кофи». Более чутко реагирующий на иностранную речь слух Юрия выделил слово «ти».

Официантка, приятно удивленная нашей понятливостью, удалилась, а я спросил Юрия: «А что, ничего кроме кофе и ти она не собирается нам предложить?». На это Юрий невозмутимо ответил: «Потерпи, все будет». Через несколько минут официантка принесла мне большую чашку кофе, плошку молока и тарелочку с двумя булочками, на которой стояла маленькая баночка клубничного джема и лежал завернутый в металлическую фольгу небольшой кусочек сливочного масла. Ассортимент блюд, предложенный моему соседу, отличался только в части «ти», налитого в небольшой фарфоровый чайник. Получалось, что как ни крути, как ни верти, а только кофе или ти! Но булочки были чудо как хороши, масло таяло на их теплой хрустящей поверхности, а джем предательски норовил соскользнуть в чашку.

Солнце уже выкатилось на крыши, но еще не припекало, и поэтому мы решили пройти до бульвара Сен-Жермен пешком. Многие кафе были уже открыты, легкие плетеные столы и стулья, белоснежные скатерти, парижане, сидящие за столиками, листающие утренние газеты и неторопливо попивающие кофе, бесчисленные собаки и собачки с хозяевами на поводке, определенно чувствующие себя «хозяевами», а потому позволяющие себе такие вольности, за которые у нас в Ленинграде их бы неминуемо подвергли немилосердным гонениям, чистый утренний воздух, голубое небо – все это вдохновляло нас и придавало уверенность в правильности выбранного пути.

Встреча началась с обычного: «Хай! Хау а ю?». На этот раз наш состав претерпел некоторые изменения: отсутствовали Кати де Молль (она внезапно приболела) и руководитель Французской антарктической программы вместе с его скепсисом, что, очевидно, придало нашей встрече оптимистический настрой. Оговорили зоны ответственности каждой страны на маршруте. Наша страна должна была обеспечить безопасность экспедиции на участке маршрута от 85° ю. ш. до станции Мирный на побережье. Кроме того, мне было предложено составить научную программу наблюдений. Были обозначены сроки тренировочных сборов в Миннесоте на ранчо Уилла Стигера, а также время и маршрут гренландского перехода. Тренировки предполагалось провести в феврале – марте, а гренландский переход – в апреле – июне 1988 года. Тогда это казалось очень далеким. Кроме всего прочего, мне в ультимативной форме было предложено изучить хотя бы какой-нибудь язык (в дополнение к русскому и грузинскому), желательно английский, хотя тогда это казалось нереальным. Эта отдаленность и нереальность позволили мне, а может быть, и другим участникам забыть о наших планах, не успели мы покинуть зал заседаний. Все вместе мы спустились в кинозал, где Этьенн и Стигер показали свои слайды, снятые во время путешествия на Северный полюс. Я тоже показал свои антарктические слайды, станцию Восток, через которую нам предстояло пройти, внутренние районы Антарктики, наших ребят, наши видавшие виды надежные тяжелые тягачи «Харьковчанки», а в конце – два домашних слайда: на первом – Наташа в подвенечном платье, на втором – Стасик в трехлетнем возрасте в зеленом меховом комбинезоне, как медвежонок на снегу. «Вот, – сказал я Этьенну и Стигеру (оба они холостяки по убеждению). – Это моя смена, а что у вас?» В ответ Этьенн с серьезным видом заявил, что сразу же после нашей встречи пойдет улаживать свои дела на семейном фронте, и действительно тотчас же исчез.

Марина повела нас с Юрием в ресторан, где мне, несмотря на все мое сопротивление, пришлось-таки попробовать устриц и улиток. Что касается последних, то могу авторитетно заявить: весь фокус в соусе. С таким соусом можно было запросто съесть не только улиток, но и земляных червей.

На следующий день нас ждала большая культурная программа. Марина спросила, что мы предпочитаем Версаль или Фонтебло, причем тут же добавила: «Я больше люблю Фонтебло». Понятно, что мы с Юрием, как истинные джентельмены, в один голос заявили, что и нам милее Фонтебло… Загородная резиденция Наполеона – замок Фонтебло, построенный Франциском I, переживал тяжелую и неизбежную пору реставрации. Главный вход в замок соединялся с обширной вымощенной большими каменными плитами площадью каменным пандусом, выполненным в виде огромной конской подковы. Именно на этом месте, как пояснила Марина, Наполеон прощался со своей гвардией перед высылкой на остров Святой Елены. Газон перед замком был тщательно выбрит, на нем в строгом геометрическом порядке размещались аккуратные зеленые свечки кустов.

Из внутреннего убранства замка запомнились очень красивые цветные витражи с изображением короля Франциска I в ярко-малиновом камзоле и большом темно-синем берете, королевский зал, отделанный дубом и украшенный гобеленами с изображением основных достижений короля в охотничьих баталиях, просторный и светлый зал Генриха и Дианы, романтическая история которых, кратко изложенная Мариной, не отложилась в моей памяти, бесчисленные будуары, тронные залы с вензелями Наполеона и Франциска и т. д. На посещении Фонтебло наша культурная программа в этот день не закончилась: вечером, ведомые неутомимой Мариной, мы пошли в театр на спектакль «Кабаре». Места были в третьем ряду партера. Марина села между мной и Юрием, чтобы обеспечить синхронность нашей реакции на происходящее на сцене с реакцией остальных зрителей, лучше понимающих французский. Фабула пьесы была так прозрачна, а главная героиня так прекрасна и выразительна, что помощи Марины практически не требовалось. (Я вспомнил «Царскую невесту» и посочувствовал Этьенну – мы были в несравненно более выгодном положении.) Наибольший успех выпал на долю Юрия: когда во втором акте главная героиня эффектно швырнула в толпу, т. е. в зрительный зал, пачку ассигнаций, то лишь небольшая их часть стала достоянием зрителей первого и второго рядов, основной же капитал на сумму порядка 500 немецких марок выпуска 1918 года достался Юрию. Жаль только, что в антракте мы не смогли их реализовать, несмотря на обилие заманчивых предложений в смысле шампанского и прохладительных напитков. Вечером после спектакля в номере я сочинил стихи, которые отдал Марине на следующее утро в аэропорту:

Четыре дня, недолгих дня в Париже.Как я бы их продлить еще желал,Чтоб так же грел июль крутые крышиОтеля на уютной Вожирар… Чтоб золотистый челн хрустящей булки,Груженый маслом, плыл в моей рукеИ джема разноцветные сосулькиНеспешно таяли в горячем молоке, Чтобы легко кружа по МонпарнасуВдоль тротуарных серых языков,Летел «Рено», как мотылечек красный,Подхваченный веселым ветерком, И чтобы в нем всегда гостеприимноМне на ходу распахивая дверь,Француженка по имени МаринаПо-русски выговаривала «р».

В воздухе, на борту самолета, мы отметили день рождения Юрия, что стало достойным завершающим аккордом моей парижской увертюры.

В ту первую поездку в Париж я много фотографировал, отсняв шесть пленок, которые мне вручил буквально накануне поездки мой друг Андрей Крылов со словами: «Снимай что попадется, потом разберемся». Надо сказать, что в условиях существовавшего в Ленинграде дефицита с обратимой цветной пленкой «Орво», эти шесть были неслыханной роскошью, и я добросовестно снимал. Однако когда я их проявил, то, к моему великому огорчению, обнаружил достаточно много подсвеченных кадров, хотя, учитывая их общее количество, и по оставшимся можно было бы составить некоторое впечатление о Париже.

…Восемь часов в плацкартном вагоне Москва – Ленинград на некоторое время оттеснили мои парижские впечатления. Где-то в районе Бологого французские сны сменились нашими, а пробуждение под монотонные предложения проводника собрать свои постели и снести их ему в обмен на чай поставило все на свои места.

Наташи со Стасом дома не было – они отдыхали в Паланге. Нас разделяли каких-нибудь восемьсот километров пути и чуть более короткая, но так же трудно преодолимая очередь в билетные кассы Варшавского вокзала. Когда я, еще не полностью освободившись от вредных привычек европейца (и когда только я смог их приобрести, неужели всего за четыре дня в Париже? Уму непостижимо!), явился в аэропорт Пулково за два часа до вылета самолета, не имея билета, то уже по взглядам осаждавших кассы людей понял, что непременно останусь в Ленинграде вместе со своими привычками. Тогда я применил «запасный вариант», по словам одного из моих друзей, «совершенно безотказный». Теперь, когда я легко убедился в этом, то могу его рекомендовать тем, кому, например, необходимо летом уехать в Прибалтику, причем срочно, а о билетах он заблаговременно не побеспокоился и в кассу обращаться совершенно бессмысленно. Так вот, я рекомендую в этом случае обратиться… к носильщику на вокзале, «не сочтите, что это в бреду». Подобная операция заняла у меня 10 минут, ровно столько, сколько потребовалось носильщику, чтобы пройти своим путем через здание вокзала, пока я сторожил его тачку. Само собой разумеется, стоимость билета несколько возросла за счет накладных расходов и соответствовала приблизительно стоимости в оба конца. Тем не менее, получив билет, я был готов повесить на грудь носильщика рядом с его традиционной бляхой медаль «За спасение отъезжающих». Самый тонкий и щекотливый вопрос о том, как заслужить доверие носильщика, я оставляю открытым – пусть каждый отъезжающий его решает для себя.

Так или иначе, на следующий день я уже был со Стасом и Наташей, которые проживали в частном секторе, в какой-то достаточно многодетной литовской семье на третьем этаже пятиэтажного дома. Дверь мне открыл Стас со словами: «А, батя, ты прямо из Парижа!» Пришлось сразу же, чтобы не насторожить хозяев, отвечать словами Ипполита Матвеевича: «Да вовсе я не из Парижа, а только что из Ленинграда, приехал навестить вас и т. д.»

Время в Паланге провели прекрасно. Стояла яркая солнечная и довольно теплая погода. Мы со Стасом даже несколько раз искупались под причитания Натальи, которая никак не хочет поверить в пользу купания в воде при температуре 12–14 градусов и попутном ветре. Подгоняемые этим ветерком, мы со Стасом в самом начале августа отправились в компании наших друзей в путешествие на байдарках на озеро Селигер.

«Чуден Селигер летом» – примерно так начинается описание этой мекки туристов Нечерноземья, его многочисленные протоки и островки, свежий воздух, безоблачное…

Более дождливого августа, по словам встреченных нами в одной из упомянутых проток туристов-старожилов, здесь не было уже 15 лет! Семь из девяти дней нашего селигерского похода лил дождь, а в довершение всего мы попали в настоящий ураган, который пронесся по Псковской и Новгородской областям, выворачивая с корнем деревья и сдирая крыши. Следы его буйства нам довелось увидеть в Осташкове, когда мы, нагруженные байдарками и всем нашим промокшим до нитки барахлом, форсировали в несколько приемов небольшой, километра два, участок между пристанью и железнодорожным вокзалом.

На вокзале, погруженном во мрак, собралось множество народа. Поезда запаздывали, но эта темнота действовала как-то успокаивающе. Народ, терпеливо и молча стоя в очереди за билетами, наблюдал, как дюжий милиционер зажигал одну свечку от другой и расставлял их по углам кажущегося бесконечным в темноте здания вокзала.

Наш поезд опоздал на пять часов и подошел к платформе в три часа ночи совсем не в той последовательности, в которой, как нас заверил свеченосный милиционер, должен был подойти. В результате с билетами в первый вагон вместе со своими байдарками и рюкзаками мы оказались точнехонько напротив шестнадцатого вагона. Поэтому, оставляя позади себя просеку в людской толпе, подобно тунгусскому метеориту в тайге, мы проследовали в конец – или начало – состава и превосходящими силами атаковали первый вагон. Маленькая сухонькая проводница никоим образом не отреагировала на проносимые мимо нее огромные, мокрые и страшно тяжелые предметы, чем сразу завоевала наши симпатии. И вот я уже лежал на третьей, высшей, полке плацкартного вагона и испытывал не менее высшее блаженство. Стас безмятежно спал по диагонали от меня, и я готов был побиться об заклад, что ему снилась бабушка, как она его встретит, как он будет рассказывать о наших селигерских похождениях – о парном молоке, о супе с сильным запахом дыма, о лекциях у ночного костра, о страшном малярийном комаре «Занзарони», об огромной щуке, пойманной на его глазах более удачливым Андрейкой, о вековой сосне, рухнувшей от ветра прямо перед носом байдарки, и, конечно же, о привычном и убаюкивающем стуке дождя по крыше нашей палатки. Поезд набрал ход, и Селигер, заслоняемый дождем, стал постепенно отодвигаться в моей памяти куда-то в сторону Парижа…

Наступила осень 1987 года. Я ни в какой мере еще не чувствовал себя «великим путешественником», и только время от времени посещавшее меня ощущение чего-то не сделанного, но крайне необходимого и важного для предстоящего путешествия не давало мне забыть за повседневной работой в отделе физики льда и океана об ожидающих меня впереди испытаниях. В октябре это смутное ощущение переросло во вполне определенную озабоченность по поводу моих познаний в области английского языка. Собственно познаний как таковых не было даже в объеме начальной школы, а были обрывки фраз и выражений, оставшиеся со времени моего увлечения радиолюбительством, и не более того. Отчетливо осознавая неотвратимость предстоящего обучения, я тем не менее всячески откладывал торжественный момент начала занятий, пытаясь все-таки отыскать возможность устроиться на какие-нибудь краткосрочные и эффективные курсы английского разговорного языка. Не без помощи друзей я отыскал затерянную в хитросплетениях этажей и лабиринтов старинного здания Лесотехнической академии кафедру иностранных языков, а точнее, курсы ускоренного обучения английскому. Курсы вела чрезвычайно обаятельная и энергичная женщина Людмила Георгиевна Лесникова. Об этих курсах говорили много и разное: о таинственных сеансах обучения во сне под музыку Вивальди, о чаепитиях с английскими кексами, о том, что в результате всего двадцати пяти уроков, правда, по четыре часа каждый, человек, не умевший говорить по-английски, уже переставал стесняться своего неумения и в любой самой представительной аудитории мог так произнести слово «the», что ни у кого не оставалось сомнения в том, что он – потомственный англичанин.

Так или иначе, но репутация у курсов была очень высокая, и, естественно, отбор в группы проводился по самым строгим критериям.

Каждая группа, а набор происходил приблизительно один раз в два месяца, состояла из пятнадцати человек – десять мужчин и пять женщин, – причем из этих пятнадцати, человека два-три шли вне конкурса по настойчивым рекомендациям вышестоящих организаций, остальные же набирались самой Людмилой Георгиевной по результатам собеседования. Начинала она его без разминки, первым же вопросом выбивая из-под трясущихся ног абитуриента национальную глубоко русскую почву. Сейчас, после окончания курсов и некоторой практики, приобретенной в ходе общения с иностранцами, я могу перевести ее первый вопрос: «Приходилось ли Вам когда-либо изучать английский?». Помню, что тогда я немедленно ответил на ее вопрос, попросив повторить его по-русски. Однако на курсы я все-таки попал и был зачислен в январскую группу.

А в декабре я встречал в Москве Этьенна со Стигером. На этот раз они приехали не одни – Стигера сопровождала уже знакомая мне по Парижу Кати де Молль. Как выяснилось позже, именно Кати была чуть ли не главным звеном в сложном механизме возглавляемой Стигером «Международной полярной экспедиции». Она занималась поиском спонсоров, заключением контрактов с ними и ведением практически всех переговоров. Матерый путешественник Стигер чувствовал себя с ней значительно уверенней, полностью отдавал ей право выступать от собственного имени. Поэтому на всех переговорах он, как правило, молчал и порой, как мне кажется, даже не следил за предметом разговоров, мечтая о чем-то своем… Этьенн прилетел в сопровождении Мишеля Франко. Мишель был, если можно так выразиться, мозговым центром французской корпорации с романтическим названием «Высоты и широты», организованной в Париже на средства спонсоров и возглавляемой Этьенном. Именно Мишель сконструировал для Этьенна те самые легкие, всего три килограмма, кевларовые сани, с которыми Этьенн шел к полюсу. Ему же, как я узнал позже, принадлежала идея и воплощение в жизнь конструкции палатки, которую мы использовали в Гренландии.

Помню, что погода в тот декабрьский вечер была если не совсем морозная, то достаточно зимняя – шел сильный снег. Этьенн же со Стигером были одеты более чем легко, примерно на середину нашей осени. «В Париже плюс 13», – объяснил мне Этьенн, быстрым шагом пересекая небольшой открытый участок улицы, отделявший «аквариум» Шереметьево от дверей белой «Волги». Снег, хлеставший в ветровое стекло машины, по-видимому, не причинял особого беспокойства опытным путешественникам, поэтому разговор в основном крутился вокруг предстоящей назавтра встречи в Госкомгидромете с нашим руководством.

В просторном холле гостиницы «Будапешт», куда мы приехали из аэропорта, царили иноземные тишина и порядок. Мы забронировали единственные четыре номера полулюкс, находящихся на разных этажах. Перед расставанием мы вручили нашим гостям так называемые суточные совершенно новенькими, еще ни разу не конвертированными пятирублевыми ассигнациями. Стигер на встречном движении подарил мне свою книгу «На север, к полюсу», официальное представление которой состоялось всего две недели назад в Нью-Йорке. Дарственная надпись, сделанная Стигером тут же и по обыкновению левой рукой, гласила: «От подножий к вершинам силой собак и человеческого духа».

Совещание, состоявшееся на следующий день, не отложило сколь-нибудь заметных отпечатков в моей памяти. Запомнились только два светлых момента: первый – это перерыв на обед, во время которого мы отвезли ребят в ресторан гостиницы «Украина» и угостили борщом с пампушками, а второй – окончание переговоров, которое утомленный разговорами и сменой временного пояса Уилл ознаменовал тем, что, скинув пиджак, улегся на стульях отдыхать прямо здесь же, в зале заседаний.

22 декабря в пресс-центре МИД СССР состоялась пресс-конференция для советских, не иностранных, журналистов. При этом вместо означенных в расписании трех часов дня она началась в пять, потому что внезапно и без очереди своими соображениями относительно перспектив взаимоотношений Советского Союза и Иордании решил поделиться король Иордании Хусейн. Часть оставшихся в живых после утомительного восточного брифинга журналистов изменила соотношение сил между присутствующими на конференции в пользу сидящих в зале. В зале присутствовали и немногочисленные гости, среди которых выделялся рослый черноволосый мужчина в форме полковника бронетанковых войск. Это был руководитель нашей, на мой взгляд, самой сильной группы полярных путешественников Владимир Чуков. Возглавляемая им группа «Арктика» уже несколько раз пыталась штурмовать Северный полюс. Их последняя попытка штурма в 1987 году закончилась трагически: один из ее участников умер в пути и группе пришлось вернуться, не дойдя всего 180 километров до заветной цели. Румянцем, сединой и всем своим добродушным обликом смахивающий на старшего гнома из диснеевского фильма выделялся Игорь Зотиков – известный советский гляциолог, много раз бывавший в Антарктиде и США и написавший очень интересную книгу о своих путешествиях «Я искал не птицу Киви». Необычайно красивой и взволнованной выглядела моя Наталья, приехавшая из Ленинграда специально на эту пресс-конференцию.

Этьенн сообщил о подготовке экспедиции, об истории ее организации. Стигер нагнал страху рассказом о предстоящих нам испытаниях и подробно остановился на достоинствах воспитанных им для этой экспедиции собак. Я поведал о том, чем я как представитель советской полярной науки собираюсь заниматься во время перехода. Вопросов было немного, и все они крутились около одного: кто платит за эту экспедицию и сколько. Конечно же, прозвучали и сакраментальное «Для чего все это нужно!» и несколько вопросов об озоновой дыре. Оставив более скользкую тему моим товарищам для разъяснений на английском языке, я ограничился ответом на вопрос об озоне, хотя, признаться, в ту пору проблема озоновой дыры была достаточно от меня далека.