Грязь. Сборник

Под потолком кафе висело множество круглых ламп на толстых черных шнурах – сочные дары электрических божеств, источающие приятный желтый свет. Они весели как настоящие плоды: какие-то выше, какие-то ниже, сорвать некоторые можно не вставая со стула. Волшебная роща, не иначе.

– Не вешай ярлыки, у нас бывает и жара. А сейчас просто август, дожди зарядили. Местные даже внимания не обращают, – ответил Цвет на противоположной стороне стола.

Он хрустел листьями салата и смотрел на пробегающих мимо официантов: все знакомые – всем надо помахать рукой.

На стенах – картины с мифическими существами, многорукими людьми, лотосами – это было кафе «О, Рама! О, Рама!». Названное в честь последних слов Махатмы Ганди, оно позиционировало себя как место для духовных встреч в обстановке чарующей мудрости и многогранности Индии. По вечерам проводились выступления друзей «О, Рама!», коих за годы стало столько, что ими можно было занять каждый день в году – и занимали.

– Маша! Маша! – окликнул Цвет пробегающую мимо девушку.

В «О, Рама!» было три зала, располагающихся друг за другом, и люди постоянно ходили из одного в другой. Первый зал с лампочками был самым большим, вмещал около десятка столиков, несколько полок с книгами о путешествиях и духовных практиках, на одной из стен висел экран для проектора, лежала аппаратура для выступлений. Каждый гость этого кафе входил с улицы сразу в этот зал, снимал шапку и смотрел в сторону экрана: началось выступление или нет? Тут же располагался небольшой коридорчик, ведущий к туалету (месту притяжения в любом общепите), поэтому по первому залу постоянно сновали люди.

Девушка по инерции скрылась в проходе во второй зал, но сразу же выглянула оттуда, увидела Антона и крикнула ему:

– Сейчас буду!

И скрылась снова.

– Бурная деятельность, – пояснил Цвет. – Это Маша Кравец была, начинающий музыкант. И надеюсь, что сегодня еще будет.

Второй зал был меньше ровно в два раза и напоминал известняковую пещеру с белыми стенами, украшенными цветными картинами. Здесь же была стойка, за которой готовились напитки и проводился расчет – место пребывания всех официантов. За стойкой нараспашку раскрытая дверь беспрерывно пропускала работников на кухню и в обратном направлении.

В кафе зашел молодой человек в серой длинной куртке и бардовой шапке. Он осмотрелся по сторонам, поблёскивая своими квадратными очками, и уверенно пошел к столику друзей.

– День добрый, Антон, – сказал он, стянув шапку и засовывая ее в карман.

– Привет, Дань. Знакомься, это мой друг, поэт Николай Зарёв. Коля, это писатель Даниил Берк.

Зарёв встал, пожал руку новому знакомому:

– Вообще-то начинающий поэт.

– Мы тут все начинающие, – серьезно ответил Даниил, – Так что обойдемся без этого.

Как выяснилось, Берк работал администратором в какой-то компании, занимающейся программами для компьютеров, и в свободное время писал фантастику, публиковался в небольших жанровых журналах. И каждое лето он становится заядлым путешественником, и именно в рассказах про увиденные им места его серьезность и практичность отступали, открывая дорогу красоте.

– Над индийскими лесами стоят облака, зацепившись за верхушки деревьев… Великие каменные долины, переходящие в безжизненные равнины-степи. Петербург напоминает мне Индию и её природу. Там есть деревья выше любых туманов. То, что создано в этой стране людьми, меркнет перед величием природы.

– А как же сами люди? Они тебя не потрясли? – спросил Николай

– Самый великий человек – Ганди! – вклинился Цвет.

– Самого великого святого никогда не назовут таковым. А так люди – это, на самом деле, отдельная тема. Очень большие между нами культуральные различия и совершенно разные истории у наших стран. Они свою главную войну закончили, сбросив англичан. А мы вот каждое десятилетие что-нибудь да выкидываем.

В этот момент Берку принесли лепешку, и он с удовольствием принялся за нее. Антон начал рассказывать про последние концерты своей группы, прошедшие в подобных уютных местах, но тут его прервала наконец вернувшаяся Маша, сразив всех наповал: одетая как восточная танцовщица в фиолетовый воздушный чоли с нашитыми золотыми звездами, в юбке цвета того же пурпурного ночного неба, звеня монетами, окаймляющими подол юбки и рукавов, медленно приближаясь к ним в воздушном танце, извиваясь и маня своим обнаженным плоским животиком. Не дойдя до них несколько шагов, она засмеялась и бросила танец. У нее был самый звонкий и заразительный смех. Особую комичность добавляли ее небольшие, но выпуклые щечки, которые придавали ее лицу особое очарование. Под овации столика она поклонилась и подсела к друзьям.

– Сегодня выступают здесь. О, привет, я Маша! – радостно сказала она и протянула через весь стол ручку Зарёву.

– Коля, – обхватил ее пальцы рукой поэт.

– Николай. – сказала она с наигранной серьезностью. – У вас холодные руки.

– Да это всегда так, с самой школы, – рассмеялся Цвет.

– Так это тот самый Зарёв?! – глаза Маши округлились. – Вау.

Николай покосился на друга: мол, чего ждать-то? Но тот лишь блаженно улыбался.

– Антон рассказывал про тебя и даже давал почитать. Мне больше всего понравились «Черные шахматы».

– Оу, спасибо.

– Я так рада, наконец-то ты до нас доехал.

Они расцепились, и вечер долгих разговоров начался. Друзья Антона собирались здесь каждую пятницу, но в этот вторник была весомая причина собраться еще раз: Маша впервые на публике выступала в амплуа зажигательной трайбл-танцовщицы. И еще приехал Зарёв, чей образ, благодаря Антону, был окутан легкой завесой тайны.

Третий зал был самым дальним и маленьким, к нему вел извилистый коридор. Раньше здесь располагался магазин экзотических инструментов, но еда приносила большую прибыль, поэтому полгода назад его свернули, а инструменты разложили по всему кафе в качестве декораций.

Опоздав на час, когда Маша была уже у экрана под светом разноцветных ламп, за их столик подсел мужчина с легкой щетиной и круглым лицом, извинившись за опоздание. Знакомясь без интереса с Николаем, он представился:

– Кирилл Златоусцев, очень приятно, – и сразу же отвернулся к сцене.

«Ничего себе», – подумал Зарёв. – Это же тот самый Златоусцев, которого несколько месяцев назад газеты окрестили надеждой исторического романа в России, называя юным гением. Сколько ему? Вроде бы лет 25-27… Но выглядит на все 35. Суетливые движения. Постоянные почесывания, резкие движения маленьких темных глаз – такое поведение настораживало.

Будто услышав его мысли, Цвет прошептал другу на ухо:

– Он просто запыхался в пути, сейчас придет в себя и всё будет хорошо.

И в подтверждение своих слов Антон подмигнул. Заиграла музыка и танец начался.

Белые так и не смогли перерезать Николаевскую железную дорогу. По ней в город без конца пребывали красные части. Мощным наступлением они опрокинули белых и выдворили за пределы рождающейся в алом закате страны Советов. Совсем скоро начнется ночь, и для кого-то она продлится до конца века.

Через двадцать пять лет с города снимут очередную осаду, в жестокости и потерях не уступающую забытой трагедии первых красных лет этого великого города. Блокада закончится, и ее дети расскажут нам обо всех ее ужасах. А нам останется только сидеть и слушать, думая: виноваты ли мы в этом или нет?

Подобно дворцовым переворотам, в 93 году всё решило только одно: кто контролировал армию и полицию. Сила на стороне автоматчиков, потому как в поднятом автомате нет ничего человечного. Человек просыпается только после трагедии.

Через много лет вспоминая тот ясный долгий день, отец Миши будет говорить: нас обманули. А потом снова: нас обманули. Нас обманули. И так раз за разом. Нас обманули. И горечь внутри уже не вывести никакой водкой.

Через несколько дней после похорон Гришка пришел к Мише с газетой в руках и с порога грустно заявил:

– Вот теперь мы точно проиграли.

И говорил он не о денежном споре.

И почему так всё время получается? Вроде бы хорошие люди, хотим счастья для себя и для других. И каждый раз строим его на свой глобальный лад, а счастья нет. Неужели нужно помнить о других?

Веселье, смех и хорошие люди – вот что стало девизом этого вечера. Златоусцев спустя час после прихода стал отпускать шутки и остроты, да такие, что сразу же стал душой кампании. Практичность Берка, порой переходящая в занудство, тоже дополняла вечер, не давая Маше и остальным улететь как можно дальше от действительности. Маша же, оттанцевав на 5 с плюсом, переоделась в вечернее платье и заливалась смехом. Антон с Николаем на пару рассказывали истории из общей юности, а после десяти к ним подсели еще двое официантов: Саша-пират (прозванный так за красную бандану, которую носил всегда, и свою заплетенную в косичку бороду) и Авани, уроженка Индии, приехавшая изучать российское право. В последней фразе смысла было не больше, чем в лекциях преподавателей накануне аккредитации.

– Публичные чтения возрождают традиции этого славного города. Ювелир – один из немногих, кто преуспел в организации этого.

– А почему Ювелир?

– Потому что у него фамилия Цукерман, он, так сказать, с золотой жилкой.

– Понятно, – с досадой протянул Зарев. – А тебя как называют?

– Да все Цветом и зовут.

– А я уж думал… – Николай остановился, посчитав, что идеи для новых прозвищ давать не стоит, и с иронией добавил, – Это, должно быть, милосердие, что тебя оставили без прозвища.

– Мне просто повезло с фамилией.

В какой-то момент, глядя в окно под потолком, Маша прошептала:

– Здесь не хватает только дождя.

– Когда я буду писать об этом, то обязательно добавлю дождь, – обнадежил ее Николай.

Это звучало как комплимент.

Свои первые стихи я писал

На манер любовных сонетов Шекспира.

Следом – тексты песен 60-х

О любви, о любви и о мире.

Слишком рано я рифмы отринул,

Теперь уже будто прозу в строчках пишу.

Прости мне мою угловатость,

Этот ломаный стиль стал частичкой меня.

– оправдывался Зарёв за свои стихи.

Думается мне, что уже тогда участники встречи чувствовали, что собрались здесь неспроста. Их ждало великое и трудное будущее, но оно никогда не стало бы возможным, если бы они не встретились в тот долгий питерский вторник. Хочется думать, что сама история свела их вместе.

Под конец они с жаром спорили о фильмах Тарковского, дошли до «Сталкера», и без фигуры Кайдановского не обошлось.

– Коля, а мне вот кажется, ты на Кайдоновского похож, – с улыбкой сказал Берк.

День за днем пролетают эти бумажные дни.

Написал, прочитал, смял и забыл.

Так грустна гроза, что закрывает закат,

Давит на улицы, и каждый раз

Не всё равно – от того и болит.

А так всё легко –

Живи и радуйся, виси на фонарных столбах

Воспевая

любовь

свою.

И серебром отливает мокрая мостовая,

И весь мир знает о твоих чувствах,

Как зритель в театре на звездном Бродвее;

На Бродвее

это одна из тех

постановок,

что идут годами.

И восторженных критиков перекрикивают ликующие зрители.

Это правда? Спектакль в лучах мощных прожекторов?

Пусть это будет сцена в хорошем кино,

Только в хорошем – пусть повезет.

Наш любимый бар

Играл музыкант на скрипке. Играл на платформе одной из станций метро. Играл для прохожих. Играл для себя. Играл, чтобы выжить. Играл, чтобы насладиться. Играл для души. Играл, потому что хорошо умел это делать. Играл по зову сердца. Играл, открывая душу. Играл, мечтая. Играл, творя. Играл, улыбаясь. Играл, смеясь. Играл, никого не боясь. Играл, потому что любил. Играл, потому что он творец. Играл, потому что был человеком. Играл, потому что видел прекрасное повсюду. Играл, чтобы жить.

Но люди спешили и оставались глухи. Они видели только бродягу, который пытается заработать. А он играл. Играл для всех. Играл, пробуждая лучшие чувства в человеке. Играл, напоминая прохожим, что они люди. Играл, не считаясь с действительностью. Играл, надеясь. Играл, чтобы высказаться. Играл, чтобы рассказать. Играл, чтобы научить. Играл, чтобы дать совет. Играл, чтобы успокоить. Играл, чтобы пожалеть. Играл, чтобы наставить на истинный путь. Играл, не о чем не думая. Играл, потому что хотел. Играл, сожалея. Играл, веселясь. Играл, живя.

Потом пришли жандармы. Они задержали музыканта и увели. Люди даже не обратили внимания. Только полуслепой дедушка спросил у своей жены:

– Нюр, что там происходит?

А бабушка ему ответила:

– Искусство уводят, Вась.

Играл, чтобы любить.

Вот и кончился очередной концерт нашей группы – хороший повод для веселья, но я задержался: стоял у черного входа и разговаривал с человеком в костюме, пришедшим сюда сразу после своей престижной работы.

– И что ты делаешь? – спросил он меня.

Я промолчал.

– Ага. Отлично, как всегда. Что ты должен делать?

Я промолчал.

– Сейчас же бросай это. Так и скажи: Всё, это был мой последний концерт. И пойдем домой. Я уже устал получать нескончаемые смс от мамы насчет тебя.

Я промолчал. Человек в пиджаке смотрел на меня, скорчив на лице гримасу злобы. Он очень устал пытаться уговорить меня.

– Так… Я твой старший брат и даже если я гожусь тебе в отцы, я не твой папа. Я имею полное право так же сильно ненавидеть тебя, как и ты меня. И требовать от тебя вырасти не хорошим братом, а достойным человеком.

– То есть я недостоин?

Он показал на меня рукой, мол, посмотри на себя сам. Потом постоял минуту, уничтожающе глядя на меня сверху вниз и теребя свой полосатый галстук, махнул рукой, взял портфель, стоявший всё это время у его правой ноги, и вместо прощания сказал:

– Как же вы задрали меня. Особенно ты, эгоистичный засранец.

Он сказал это с шипящей злобой. Вышел на улицу, громко топая ногами и сутулясь. Я промолчал. Я уже много лет не знал, что ответить на его вопросы, а сейчас он и вовсе стал чужим. Я подождал несколько минут и вышел на улицу тем же путём. Мой брат уже исчез в потоках людей. Ничего не меняется. Только вот дождь закончился. Но это временно.

Все мы были горем для собственных семей.

– А ты клевый.

Поднял голову, увидел очередную дешевку, и огрызнулся, не переставая завязывать шнурки:

– Ага, спасибо, очень мило.

От мокрого асфальта веяло сыростью и землей. Я встал и продолжил идти к бару, вывеска которого уже отражалась в ближайшей луже.

– Концерт был улёт! – она немного радостно покричала, имитируя своё поведение на концерте. – Я только нифига не поняла, что вы там орали на сцене.

– Тем лучше.

– Постой.

Эта белокурая девушка с обветренными губами уже действовала мне на нервы. Я прекрасно видел, как она караулила меня неподалеку от черного входа концертного зала и потом преследовала, пытаясь не привлекать внимания. Я продолжил уходить от неё, но потом всё же обернулся.

– У меня… – она немного наклонилась вперед и осторожно сказала: – Есть чем ширнуться.

Я молча смотрел на нее. Худая, мешки под глазами, пирсинг в носу, сделанный со скуки, жалкая девушка. Её глаза с парочкой лопнувших кровью сосудов на белках нервно бегали по моему лицу, пытаясь увидеть перемены. А я лишь рассмеялся и продолжил путь:

– Ну и дура!

Перед тем как громко хлопнула дверь бара, и она осталась одна на разбитой улице под единственным работающим фонарем во всем квартале, я посмотрел на старую вывеску, висевшую дальше по улице. На ней было написано: «ЕДА». Это выглядело как громкий крик отчаяния, последняя попытка худых человечков найти справедливость в этом мире. «Буква Д под буквой Е, буква А под буквой Д» – из этого можно было сложить песенку, пугающую своей простотой и числом загубленных жизней, стоящих за ней. На фоне пёстрых и элегантных вывесок известных мировых компаний и брендов эти буквы выглядели угрюмыми и бездушными. Они будто специально без огней, чтобы ночью выситься на фасаде здания грузным и мрачным напоминанием, смотреть, подобно каменным горгульям средневековых городов, ища скверну и осуждая за неё. ЕДА. Всё это было очередным напоминанием того, в каком мире мы живем и о чём помышляем. Но я уже зашел в бар.

Спустился по ступенькам в полуподвальное помещение, врезавшись головой в низкий проход. Этого никто не заметил. Большинство столиков пустовало, люди сидели по краям этого небольшого зала. Только одна шумная кампания находилась за ближайшим к барной стойке столом. Играла негромкая мелодия – Король пел нам о любви прямиком из 50-х. Отмахнулся от клубов дыма, тянущихся от столика в темном углу – там в отражении языков пламени промелькнуло лицо бородатого байкера в солнцезащитных очках, зажигающего с друзьями очередную сигарету. Направился к бармену и сразу же чуть не поскользнулся – кто-то разбил здесь бутылку крепкого напитка, осколки валялись здесь же. Никто, видимо, не собирался это убирать, как и повешенный у барной стойки манекен в пиджаке с наклеенным лицом известного политика. Такие вещи, безусловно, веселили. За самой стойкой все места пустовали – город спал, а его ночные обитатели в большинстве своём сюда еще не пришли. Залез на высокий круглый стул с маленькой спинкой и заказал выпить. Мы постоянно встречались здесь с этим барменом, он постоянно видел меня, а я его. Можно было сказать, что мы знакомые, но вот только мы разу не перекинулись словом, не связанным с заказом алкоголя. Я даже не знал, как его зовут. Но, видимо, это устраивало нас обоих.

– Эй, братан! – крикнули мне из-за ближайшего к бару столика.

Я обернулся – знакомые лица. Окружили веселой компанией стол, смеялись. Кивнул головой и устало на них уставился. Они показали только что нарисованный ими плакат с лозунгом «Переплавим резиновые дубинки на презервативы». Ватман уже приклеили на доску и даже приделали две деревянные ручки. Слава богу, без рисунка. Чертовы маргиналы. Я поднял два пальца вверх, демонстрируя им знак мира, и они дружно засмеялись, довольные мои одобрением и предвкушая «выгул» своего творения. Да, видок у них был самый подходящий для этого. Агрессивная и свободная молодежь. Отвратительно прекрасны.

– А, опять забавляются! – громко сказал мой товарищ с порога.

Он сел рядом со мной, топя сигаретный бычок в оставленной кем-то полупустой кружке пива. – Их за это на митинге никто не побьет даже, – видимо, он говорил про плакат. – Господи! Что за времена, даже хорошей драки не найти. Долой демократию! Хочу сражаться с ублюдками, хочу видеть перед собой врага, хочу бороться за право что-то сказать, ведь только тогда мои слова и будут силой. А сейчас все говорят, никакой ценности. Гнилой век!

Я повернулся к бармену. Тот посмотрел на моего товарища, потом на меня, понял, что мы вместе и тихо захрипел:

– Слышали, что скоро восстание в городе поднять хотят? Митинги и демонстрации – это только начало.

– Ой, да какое восстание! – ответил товарищ. – Восстания были в девятнадцатом веке, революции в двадцатом, а сейчас только недовольство. На большее народ не хватает, кишка тонка. Ну, или самореклама для политика или партии на крайний случай. Лучше налей чего-нибудь хорошего. – Он повернулся ко мне. – Дело есть, с рассветом надо будет выдвигаться.

– Значит, пришли, а ко мне никто не идёт! – оглушительным басом окликнул нас Гумбольт. – Ну, что нового, черти?

Он сел рядом с моим товарищем и похлопал его по плечу:

– Как всегда злословишь?

– Да было бы что хорошего, был бы и добрее!

– Смотри-ка, непреклонен! Это другие, а не я!

– Ой, кто бы говорил!

– Что? Хочешь сказать, что это я во всём виноват?

– Естественно! Гумбольт, это всё из-за твоего пуза! – сказал я.

– Нет! Это всё потому, что у тебя пуза нет! Завидуешь!

– Выпьем за пузо и без! – крикнул мой товарищ.

– Выпьем! – крикнул соседний столик.

Мой товарищ приложился к бокалу, потом резко развернулся на стуле и крикнул, вставая:

– Где моя девочка, где моя Моника? Рейчел? Машка? Фрау? Изящная «Лэди»?

– О-о-о… Началось, – сказал Гумбольт, посмеиваясь.

– Или как там ее звали? Крошка, хэй! Кто-нибудь видел мою девочку? Она должна была быть здесь к полуночи, а я опоздал на час! Кто-нибудь видел мою девочку, или проклятый час разделил нас?

– Это та, что беззубая и страшная, что сама теща? – задорно ответило одно из знакомых лиц за столиком.

– Да-да, та самая, что читает Шекспира, потому что никто с ней не говорит кроме его строк? – подхватило другое.

– Та, что слушает Megadeath только потому, что туга на оба уха и не слышит ничего тише тяжелых рифов и отвратительных криков?

– А ещё у нее изо рта воняет!

– Паскуды! – крикнул мой товарищ, театрально хватаясь за сердце. – Вы разбиваете мне сердце, господа уроды!

– Она тебе его еще не отдавила? С ее весом это вполне возможно!

– Мне кажется, вы путаете что-то, о ком вы говорите? Я девочку свою искал, а вы мне тут про глухих старух молву ведете, не нужны мне ваши содержанки!

– Ну давай, поведай нам, какова она по-твоему!

Все в баре с улыбками на лицах с интересом пододвинулись поближе к моему товарищу, втянувшись в этот импровизированный спектакль.

– О-о-о-о-о, – затянул он, запрыгивая на стол. – Она худа, стройна, красива… высока как молодое дерево в саду. Сладкий запах окружает ее плоть, черные волосы до самых пят ее надежно от глаз чужих скрывают.

– На любителя!

Зал тихо засмеялся.

– Она поет, играет и танцует, она актриса – героев всех мастей сыграть вам сможет. Она добра, характерна, игрива, мечтает о… квартире.

– Однушка? Двушка? Трешка?

– Ты о квартире или о груди, друг мой, сейчас спросил?

Все захохотали.

– А какой у нее взгляд!… Она покорила меня с первого взгляда! Я – простой автомеханик из-под Твери, взял винтовку и полез на баррикады ради неё, чтобы доказать, что достоин руки ее и ногтей!

Смех.

– А ты, поведай нам, – продолжало беседу знакомое лицо из-за столика. – Всем интересно, а какова она… эм… в ночи?

– Страстный рык ее сведет с ума любого, каждый раз чувствую себя мальчишкой, когда залезаю к ней в кровать.

– Не давайте петь девственникам о сексе!

Смешки со всех сторон.

– Она вампир, она тигрица, она вольная птица, она сильна, красива и стройна, я жизнь готов отдать за ее ногу, не говоря уже об остальном!

Смех.

– О, как я хочу сейчас обнять ее и страстно так поцеловать, как учат нас в геройских фильмах! А потом за задницу схватить и громко крикнуть: Чёрт с манерами, малыш! Сегодня я здесь господин! Я так давно тебя искал, сражался, кровью истекал…

– Она тоже!

Смех.

– Я поднялся на самый верх всех баррикад, повесил знамя с именем её, потом спустился, вновь поднялся, повесил знамя с сердцем, выжженным любовью к ней, и вновь спустился. И уже не поднимался!

– А чё так?

– Да к чёрту, задолбался!

Хохот.

– Я сатанею каждый раз, когда не встречаю ее в назначенных местах, назначенных часах, в назначенных тонах! Я так люблю её, что не пью, не курю, я Будде молюсь в католическом храме на каждый праздник Ивана Купала!

– Но ты же пьешь и куришь, как паровоз! – возмутились зрители.

– Так вот нет у меня ее! Я разбитый судьбой и дорогой придурок, что хочет любви и ласки зимой… – мой товарищ опустил руки, сделал грустное лицо стал кричать, крутя головой. – Где моя девочка, где моя Барабара? Нина? Кристина? Меломанка Даша? Или как там ее звали? Крошка, хэй! Хэй! Хэй! Кто-нибудь видел мою девочку? Она должна была быть здесь к полуночи, а я опоздал на час! Кто-нибудь видел мою девочку или проклятый час разделил нас? Где моя девочка, где она? Я не вижу ее…

Я не смеялся. Я знал, что, несмотря на дурачество, он звал определенного человека. Не знаю, отважится ли он когда-нибудь позвать её по имени. Вновь.

Все затихли. Он опустил голову. Поник плечами.

– Оооооо, – завыло одно из знакомых лиц и вскочило из-за стола. – Говоришь, она тигрица?

– Да, неукротима и сильна.

– Говоришь, она как птица?

– Легка, невесома, летит по небу моих наслаждений.

– Говоришь, что в постели… рычит?

– Есть и такие грехи за нами!

Смех.

– Говоришь, высока и стройна?

– Как строительный кран в лесу лилипутов!

– Говоришь, она может роль сыграть даже лучше тебя?

– Естественно, я ведь херовый актер!

Смех и аплодисменты.

– Дружище, ты опоздал на целый час, но славный Перун сказал своё слово: судьба благосклонна! Хэй, детка, тут пришёл твой любимый придурок, что бредит любовью к тебе!

– Дорогой, я здесь! – закричал Гумбольт с распростёртыми объятиями.

Мой товарищ застыл, смотря на «любимую» с щетиной и тучным телосложением.

– Да к чёрту! – сказал он и быстро побежал к выходу.

«Любимая» стремительно побежала следом, крича: