Город, окутанный тьмой

– Ага, – стесняясь, произнес мальчик.

– Что ж творится с Ваней, эх. Какой хороший был и тут к этой заразе пристрастился, как бы нам его наставить на путь истинный?

– Вот вы, наверное, Семен Петрович, не такой были в молодости и к жене по-другому относились, и глупостей не делали. Сразу видно, какой вы правильный и хороший человек, значит, всегда таким были. Не чета моему дураку.

Старик вдруг глубоко вздохнул и задумался, виновато опуская голову:

– К сожалению, нет, дочка, жизнь я прожил неправильно, и совсем я не святой, а, скорее, наоборот – великий грешник. Жену любил, очень любил, это правда. Но бывало все – и напивался до потери сознания, и руку поднимал, и обижал. Сейчас вспомнить больно, в душе камень появляется от жалости к моей любимой. Ведь, правду говоря, ничего хорошего она в жизни со мной не видела. А сейчас что? В старости мы все праведники становимся и вас, молодых, поучаем, и живем как положено, делаем вид, какие мы замечательные. А на самом деле, Машенька, все мы были молодыми и все мы такие глупости творили, такие ошибки совершали, такие раны глубокие наносили родным людям, что никакие года, никакая старость этого не скроет. Люди – звери по своей природе и всегда делают больно самым близким. Столько обиды и ненависти мы получаем от самых родных людей. Видимо, природа создала так нас, с гнильцой, нам постоянно нужно причинять боль, без этого мы не обходимся. Самое поганое существо на земле – это человек.

– Спокойной ночи, Семен Петрович, – Маша вместе с сыном легли на просторную высокую кровать и через некоторое время уснули беспокойным сном.

5

Иван Семикин проснулся около двенадцати ночи, голова болела еще сильнее, стойкая противная тошнота сдавливала горло.

– Машка, ты где? – крикнул изо всех сил Иван. – Где же эту шалаву носит? Нужно найти бутылку, не могла она ее выкинуть.

Через несколько минут весь ухоженный дом превратился в огромные развалины. Перевернув шифоньер, большую двуспальную кровать, аккуратный небольшой диванчик в прихожей, все кухонные шкафы, Семикин успокоился, только когда заветная бутылка была найдена. Трясущимися руками, с особой заботой он держал заветный предмет, в эту минуту для него пол-литра водки были дороже всего на свете, дороже любимой жены, дороже сына, дороже собственной жизни. Человек полностью покорился пороку пьянства, позволив огненному змею завладеть его умом, его сердцем, его душой. В считанные секунды бутылка была выпита, и Ивану стало намного легче, голова прошла, руки налились прежней силой. После недолгого бодрствования он заснул спокойным, крепким сном.

Снилось Ване детство, его родители, тяжелое время развала девяностых годов. Ванька Семикин – худенький мальчик невысокого роста восьми лет, с огромными, совершенно не подходящими к его маленькому лицу глазами небесно-голубого цвета, настолько живыми и веселыми, что стоит только посмотреть в них – и становится радостнее на сердце; с маленьким, слегка приподнятым носиком, с твердым, редкой формы аккуратным лобиком, с огромным количеством веснушек, усыпающих все лицо, расположенных в странном, хаотично-смешном порядке, словно огромное поле сияющих на поляне васильков.

Выйдя в большую комнату из своей маленькой светлой спаленки, Ваня увидел маму, стоящую на коленях перед иконостасом в переднем углу дома, спешно шепчущую утренние молитвы. Иконостас наиболее выделялся в комнате, находясь в самом светлом углу дома, от него исходила неведомая, потрясающая сила, которая притягивала и манила. На нем светились чудесные иконы, разной величины и возраста, некоторые еще достались от прабабушки мальчика его матери, другие были недавно привезены из городского храма. Икон накопилось множество, но все они находились на своем месте, создавая душевную идиллию, высшее равновесие и симфонию. Сверху по обе стороны иконостаса опускалась белоснежная, чуть светящаяся ткань, создававшая полную картину сближения с небесными, высшими силами. Потрясающее чувство радости овладевает любого верующего человека, молящегося перед иконами. Таинственное сближение человека и Бога, земного и небесного происходит именно при искренней молитве.

– Садись завтракать, – обратилась мать к Ивану, закончив таинство. Он всегда любил мамины кушанья, особый вкус приготовленных с огромной любовью блюд мальчик запомнит на всю жизнь.

Торопливо наяривая вилкой круглые парные сырники со свежей деревенской сметаной, мальчик то осматривал комнату, то глядел в окно, потом на рыжего, совсем обленившегося кота под столом, уставившегося на него жалостливыми, голодными глазами. Иван любил животных и всегда тайком от родителей стаскивал со стола самое вкусное и кормил всех бездомных собак и кошек, они в свою очередь отвечали ему взаимностью и постоянно ждали у дома, жалобно скуля и прыгая…

…За окном было еще темно, а Иван уже не спал, алкоголь стремительно улетучился из организма, унеся с собой бодрость и приподнятое настроение. Головная боль возвращалась, Семикин неподвижно лежал с закрытыми глазами и тяжело вспоминал детские годы.

Когда-то давно на стене в комнате висел портрет Платона Михайловича, деда Вани. Платон Михайлович был бравый морского офицер, служил в северных суровых водах мирового океана капитаном военного корабля. В 1942 году, в самом страшном году нашей истории, трагически, при выполнении боевого задания, Платон Михайлович погиб вместе со всей командой, навсегда упокоившись в темной неизвестности вод северных морей. Ваня очень гордился дедом и собирался идти по его стопам, стать военным, морским офицером Северного флота. Мальчика очень увлекало море, эта непокоренная, ужасающе прекрасная, великая стихия. На чердаке дома стояло старое корыто с давно проржавевшим дном; будучи маленьким, он часто лазил туда, садился в это корыто и мечтал, представлял огромный красивый корабль, себя – высокого стройного сильного офицера в ослепляющей непобедимой, как одно из самых великих одеяний, военной форме морского офицера.

– Кушай медленнее, не торопись, – улыбаясь, говорила мать.

Но Ваня уже очистил тарелку и быстренько побежал на улицу, спешно крикнув с порога:

– Спасибо, мам!

На улице стояла чудесная весенняя погода, все в природе просыпалось и набирало силу, каждая травинка, каждый цветочек казались удивительно живыми и совершенными, отовсюду веяло жизнью, добром, чудотворным светом. Солнце виновато выглядывало из одинокой, невесть откуда взявшейся тучки, совершенно маленькой и беспомощной, как новорожденное дитя в кроватке.

Во дворе мальчика уже ждала Маша, соседская девочка, чуть более высокая, чем он, с прямыми черными, как уголь в городских котельных, волосами, такими же черными небольшими глазками, курносым носиком и постоянно радующимся выражением лица. С Иваном они несколько лет весело проводили время, шатаясь по деревне по-настоящему жаркими деньками.

– Побежали к Молычевке, купаться, – громким, высоким голоском скомандовала Маша.

– Побежали, кто быстрее, – крикнул Иван, спешно отворяя калитку.

На пляже было немноголюдно, от реки исходил прохладный, освежающий воздух, хотелось скорее прыгнуть вводу, ощутить на себе всю силу могучей стихии, которая любезно оберегает в своих природных, величественных владениях. Накупавшись вдоволь, Ваня с Машей побрели в сторону дома. Вдруг слева от заросшего, давно забытого оврага они увидели трех старшеклассников, которые ругались и пытались отобрать какие-то вещи у Коли Самсонова, одноклассника и друга Ивана. Мальчик виновато опустил голову, на маленьком светлом лице проступили слезы, он старался вырваться, убежать, но силы были слишком не равны, и все попытки оставались тщетны. Иван, едва увидев это, со всех ног бросился на хулиганов, успел одному подбить левый прищуренный глаз, а второму задеть огромный, слегка горбатый нос. Все произошло столь неожиданно, столь молниеносно, что хулиганы растерялись и попятились назад, не понимая степени опасности. Ваню быстро повалили и начали спешно избивать, руками, ногами, злобно пыхтя, как приходящий на станцию тепловоз, наполненный людьми.

– А ну расступитесь, – злобно крикнул Митрон Семенович, местный безработный, давно злоупотреблявший алкоголем, абсолютно чистый и добродушный мужичок невысокого роста, в огромном старомодном плаще, который он не снимал ни летом, ни зимой. Хулиганы, услышав его, быстро разбежались, а Ваня начал вставать, корчась от боли и обиды.

– Сильно они тебя? —спросил, осматривая его, Митрон.

– Да ничего, им тоже влетело неплохо, если б я удержался на ногах, они бы получили больше.

С Ваней часто случались подобные случаи, всему виной был его особенный характер, с постоянным обостренным чувством справедливости и недетским упрямством. Любая несправедливость, даже малейшая – и он уже с кулаками и суровым взглядом, готовый на деле отстаивать свою правду. Синяки и царапины практически не сходили с его лица, мать и отец ругали, внушали, предупреждали, но все тщетно, как только видит Ваня, как обижают или оскорбляют слабого, – он уже в центре событий…

…Семикин лежал в большой неудобной кровати, тело противно ныло, пронизываемое похмельным синдромом. Иван продолжал вспоминать детские голы. Одно трагичное событие особенно хорошо запомнилось.

Рано утром его разбудил странный шум: крики, вопль, плач, доносившиеся из окна, были настолько сильными и пронизывающими, что становилось страшно. Он быстро оделся и выскочил на улицу: горел соседский дом. Маша с бабушкой стояли на улице с растерянными, трагичными лицами, на которых были видны отчетливые следы свежей черной сажи. Казалось, они еще не понимают, что случилось, как могла произойти такая трагедия? В руках бабушка держала старинную икону Николая Угодника, единственную вещь, которую она успела вынести из горящего ужаса. Почему именно икону? На этот вопрос, наверное, ответить не сможет никто, даже она сама, это из области душевной рефлексии, внутренней духовной составляющей личности: кто-то тянется к иконе, кто-то – к материальным благам. Люди бегали с ведрами, шлангами, кружились, кричали, поливали дом студеной колодезной водой, кто-то подвез мелкого желтовато-белого песка, его начали решительно кидать в пасть стихии, но было уже ясно, что все старания тщетны… Из окон, дверей, из-под невысокой крыши – отовсюду вырывались языки пламени, страшная мощь огня полностью поглотила дом. Эта громадная, чудовищная сила, красная всепожирающая махина насыщалась жилищем, летели куски шифера, досок, стоял ужасающий, леденящий душу треск, словно сам Бог огня радовался своей добыче, показывал природную, непобедимую силу. Пожар прекратился только когда гореть стало нечему, красный дракон сожрал дом дотла, а потом и себя самого и только под утро улетел вместе с последними клубами черного, неприятно пахнущего дыма.

Маша с бабушкой поселились в доме Семикиных, пока строили новый, а строили его, надо сказать честно, все: жители Молычевска не остались равнодушны к чужой беде. Стройка кипела с утра до вечера, подвозили грузные, тяжелые бревна, легкие, еще пахнувшие сосновым соком доски, шли груженые самосвалы с песком, цементом, все мужики села трудились над новым домом, даже Митрон Семенович, всегда говоривший, что он потомственный дворянин и его Бог создал не для работы, а для умственных умозаключений и для распоряжения над людьми, – даже он сидел на будущей крыше и ловко стучал небольшим молотком, что-то напевая себе под нос.

Трудился здесь и отец Вани, Николай Платонович, высокий, крепкий мужик, похожий на былинного богатыря, с вьющимися черными волосами, маленькой аккуратной бородкой и добрыми, немного прищуренными карими глазами.

– Смотри пальцы не отбей, Платон Михайлович, а то нечем будет стакан держать, – смеясь крикнул Николай.

Вся стройка наполнилась грохочущим хохотом.

– Ничего, Колек, я еще и не то могу, – гордо ответил Платон, впрочем, тоже громко рассмеявшийся.

За два месяца дом был выстроен, он стал намного красивее и величественней прежнего, еще исходил стойкий запах леса и тут же вступал в борьбу с запахом масляной краски. Маша с бабушкой, довольные и счастливые, вошли в новое жилище.

…В мутных, изъеденных алкоголем мозгах Ивана вновь появилось воспоминание из детства.

Часы только-только пробили пять утра, а он уже не спал. Рыбалка – вот что заставило мальчика подняться столь рано, поудить рыбку на восходе солнца, сидя на берегу восхитительно красивой речки, – мечта. Взяв снасти, булку хлеба и кувшин молока, мальчик направился на речку. Стояла полная тишина, и лишь иногда легкий порывистый ветерок поглаживал поверхность реки, словно невидимая рука гладила водную стихию, успокаивая ее. Солнце не торопясь показалось из-за горизонта, Ване чудилось, что оно выглядывает и наблюдает за ним, ведет каждодневную вечную игру, утром приходя – вечером убегая. Клевало неважно, от воды исходил легкий воздушный парок, будто под водой горит огромный костер, подогревая огромную, неуправляемую стихию. Вдруг послышались шаги, и, обернувшись, Ваня увидел дряхлого сгорбившегося старичка в каком-то древнем, латаном балахоне, в некрасивых старинных износившихся туфлях, с небольшой кривой палочкой в руках. Ивана поразило лицо старца, среди недвижимых и очень величественных морщин располагались удивительно живые и добрые глаза. Посмотришь в них, и сразу становилось ясно, что этот светлый путник прожил долгую трагичную жизнь.

– Здравствуй, мальчик, – произнес старичок, слегка наклонившись.

– Здравствуйте, дедушка.

– Не будет ли у тебя маленького кусочка хлебца?

– Будет, кушайте, пожалуйста, – произнес Ваня, протянув взятые с собой продукты.

Старичок присел рядом и стал есть хлеб, запивая прохладным молоком.

– Спасибо тебе, Ваня, – негромким, но твердым голосом произнес таинственный незнакомец.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? —удивленно выпучив глаза и открыв рот, спросил мальчик.

– Да знать-то дело не хитрое, а вот понять куда сложнее.

– Вот я вас и не понимаю, – обиженно произнес Ваня.

– Гордый ты, внучок, гордый, тяжело в жизни будет с таким нравом, ой тяжело. Да и жизнь-то скоро начнется такая, что не дай Бог, смутные времена идут к нам, эх… смутные. Иные приспособятся, человек – натура такая, быстро ко всему приспосабливается. А иные нет, иные верные, честолюбивые, им особенно тяжело будет. Ну, бывай, внучок, бывай, – сказал старец и спешно побрел дальше, – только себе не изменяй, Ваня, не изменяй и все выдержишь.

Через считанные месяцы в стране начало твориться что-то непонятное, все заворожено смотрели в телевизор: танки, грозные многотонные великаны, вошли в Москву; грохочущая, то ли ликующая, то ли обезумевшая толпа, крики, вопли, безумие. Непонятные люди с трясущимися руками, колебания от которых передавались всей стране. Ваня не понимал, что делается, но чувствовал нехорошее, на душе было неспокойно, тяжко, происходило что-то ужасное, непоправимое…

Многим в Молычевске все происходящее оказалось просто безразлично, таких было много, угрожающее много, самое пагубное явление на Земле – это безразличие, любое качество, любой порок человека можно исправить, изменить, улучшить, любое, кроме одного – безразличия…

Дух гибели распространился над страной с пугающей быстротой. Рухнуло счастье и в семье Семикиных, отец потерял работу, потерял смысл, пристрастился к бутылке, утратил интерес к жизни. Постоянные ссоры, ругань, драки стали основными событиями в семье. Бедность, недоедание, холод, вечный мрак поселились в доме, делая вид, что они хозяева и пришли навсегда, вытеснив прежние теплоту и любовь.

Ванечка часто, когда оставался один, подносил маленькую деревянную шаткую табуреточку к углу комнаты, залезал на нее, тянулся к иконостасу и шептал тоненьким жалобным голосом: «Боженька, спаси нас, помоги нам, верни старое доброе время, верни мне прежних маму и папу». Вспоминал, как раньше отец приходил с работы, усталый и необычайно довольный, брал маленького Ваню на руки, крепко прижимал к груди, целовал в маленький лобик. Ваня хорошо помнил его сильные руки, терпкий, приятный запах табака, родной любящий голос.

Все чаще день ото дня Ваня шептал молитвы, неумело скрещивал пальцы и прикладывал их ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу, ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу, ко лбу, к груди, к правому плечу, к левому плечу – а по щекам текли искренние, горькие, полные печали, трагизма и необычайной искренности детские слезы… Но спасение не приходило…

…Теперь в доме у Семикиных не было ни одной иконы, и о Боге Иван давно уже не вспоминал, обидевшись когда-то в детстве на не пришедшую с неба помощь.

За окном было уже светло, Иван встал и нехотя поставил чай.

– Только себе не изменяй, Ваня, не изменяй, – шептал про себя Семикин.

Нужно было собираться на работу, через полчаса должен заехать Мельников.

6

Пятница в Молычевске была базарным днем. В центре города находился большой центральный рынок, на который раз в неделю стекались продавцы из всех ближайших районов, привозя разнообразные товары. Тут и расписные итальянские платья, и скромные белорусские сарафаны, и простые узбекские пошивы. Чуть поодаль располагались продуктовые ряды, запах оттуда разносился далеко за пределы базара, пахло огромным разнообразием речной и морской соленой и копченой рыбы, салом домашнего посола, копченым мясом и окороком, сладостями, многообразием заграничных чаев и многим, многим другим.

Посмотреть на такое действо стекались люди со всего города, было достаточно и мало-молычевских, и хуторян. Развлечений в небольшом городке почти не было, поэтому базарный день считался большим событием в жизни города. Все шли как на праздник, с семьями и одни, с друзьями и знакомыми, с женами, а некоторые особо смелые и не особо умные – с любовницами. Шли посмотреть товары, прикупить полезных вещей для дома, а чаще всего просто погулять, показать себя. Женщины каждое утро в пятницу долго прихорашивались, надевали свои лучшие платья, долго подбирая цвет одежды, туфель и дамских сумочек. Практически весь Молычевск можно было увидеть в пятницу на базаре. Словно огромный разрозненный улей с пчелами, которые весь день летают по цветочным полям, собирая нектар, а как только садится солнце, все обязательно собираются в свой дом большой и дружной пчелиной семьей. Вот так и горожане один день в неделю собирались вместе, увидеть друг друга, обсудить все новости и события, произошедшие в городе за минувшие семь дней. Если посмотреть на данное мероприятие с высоты, то действительно сравнение с большим пчелиным ульем налицо, то же бесконечное движение всех и вся, совершенно бессмысленное на первый взгляд, но если присмотреться – довольно осознанное и целенаправленное. Каждый человек приходил на базар с конкретной целью, даже совсем незримой и казавшейся незаметной, но цель была у каждого.

По базарным рядам ходил большой толстый человек сорока пяти лет отроду, звали его Виктор Сергеевич Сапожников, и назначение у него было – директор рынка. Самый главный человек в этом представлении торговли и развлечений с трудом мог передвигать ноги, из-за большой полноты походка делала его похожим на огромного медведя. Сопя и пыхтя, Виктор Сергеевич обходил свои владения, следил за порядком, разрешал часто возникающие конфликты между приезжими продавцами и покупателями, собирал деньги за аренду торговых мест с этих самых продавцов, общался с земляками, с огромным интересом обсуждая любую, даже совсем незначительную и малозаметную новость.

Стояла сентябрьская прохладная погода, начало осени выдалось на редкость холодным и дождливым. Несмотря на затянувшееся ненастье, базарный день собрал много народу.

Сапожников, не торопясь, гулял по рыночной площади вместе с женой Ириной и шестилетним сыном Егором. Жена хозяина рынка была весьма пышнотелой, с заметно выделявшимися, манящими грудями и, несмотря на полноту, правильной фигурой. Егор, вопреки малому возрасту, был весьма упитанным мальчиком и походкой удивительно точно походил на отца. Когда они вместе гуляли, то казались похожи на медведя и медвежонка, Егор был точной копией отца, маленькой копией.

– Привет, Максим, – Виктор Сергеевич поздоровался с высоким худощавым мужчиной, торговавшим оренбургскими платками, – как дела у вас там на оренбургской земле?

– Дела, как и везде, неважно, – отвечал продавец. – Народные ремесла на грани исчезновения, старые мастера уходят, а молодых нет. Да и ткацкие фабрики дышат на ладан. Так что скоро не буду платками торговать. И оренбургский пуховый платок останется только в памяти народной.

– Да что ты нагнетаешь, все образуется, вы, спекулянты, из любой ямы вылезете с прибылью, – усмехнулся директор. – Вы такой народ, даже на необитаемом острове найдете кому впарить свой товар, и не просто впарить, а впарить по тройной цене. «Купить подешевле – продать подороже» – вот ваш девиз, и ради его реализации вы пойдете на все. Деньги – единственное, что имеет ценность для вас, и ради этого вы готовы на все. Жалкий народец, душепродавцы, – смеясь, произнес директор, активно жестикулируя, словно выступал оратором на многолюдном политическом митинге.

– Как будто директора рынков святые люди, – рассмеялся Максим, приоткрыв немного смещенный в левую сторону рот и обнажив два ряда огромных некрасивых зубов, покрытых многолетним налетом. – Вы, руководящие работники, еще хуже нас, торгашей. У вас мещанское сознание, местечковое. Виктор Сергеевич Сапожников – талантливый человек, имеет весомое положение в обществе, начальник. Все жители города его уважают и ценят как порядочного и весьма щедрого человека, который не пожалеет последнего, если ближний попадет в беду. Так, дружище, или нет?

– Практически, – слегка приподняв голову, с легкой долей важности отчеканил Виктор Сергеевич.

Продавец платков вдруг закатился размашистым громким смехом.

– Витюша, ты правда так думаешь? – с трудом произнес мужчина, плохо сдерживая приступ хохота. – Вот уж действительно, человек состоит из своих мечтаний. Похоже, ты и правду так представляешь свою жизнь.

– А что, это плохо?

– Ну для тебя, может, и хорошо, мой жирненький чудачок. Кому эта истина нужна? Не важно ведь, что ты крохобор, каких свет не видывал, что ты за вшивую копейку душу продашь, что ты проживаешь свой жалкий век, и ни один человек не получил от тебя и гроша. Так же ведь, Витя? Тебя ненавидят все молычевцы, и все приезжие торговцы тебя тоже презирают, ведь ты обложил их непосильной платой за аренду этих узких отгородок. Или я не прав, товарищ начальник? Ты же тащишь все, что под руку попадется, готов содрать последнее с самого захудалого бедняка, заплесневелую корку черствого хлеба – и ту утянешь, представься такая возможность. И самое страшное, что таких, как ты, много развелось по стране, вы ее очень скоро угробите, обглодаете до самых костей, останется только жалкий скелет изможденного народа. И не кати бочку на нас, предпринимателей, мы тянем свои лямки, как можем, нам сложно, нам больно, нам противно. Только не вам, народоненавистникам, учить нас жизни. Вы еще паскуднее и противнее, вы предаете и воруете, а мы зарабатываем своим трудом, – Максим заметно разозлился, голос дрожал и постоянно срывался на высокие фальшивые ноты.

– Ладно уж, успокойся, барыга, – спокойно ответил Виктор. – Вы такой же никчемный народец, как и мы. И не надо себя обелять. Давай нужную сумму за аренду, я пойду дальше. А философствовать будешь дома с женой, может, хоть там твои заключения покажутся ценными. А как по мне, так это полная чепуха, в сегодняшней жизни выживают все как могут, а слова мораль и нравственность давно уже ничего не значат, их скоро исключат за ненадобностью. Общество стало таким, Максим, и мы либо приспособимся к этому укладу, либо погибнем. Сколько уже сгинуло иноверцев, которые так и не смогли смириться с новой реальностью, – миллионы! И если ты не хочешь встать с ними в один ряд, то засунь свои размышления куда подальше и крутись, зарабатывая себе на сладкую жизнь. И все сейчас умные люди этим занимаются.

Предприниматель молча отсчитал нужную сумму и передал их директору рынка. Виктор Петрович не спеша пересчитал все купюры, а после аккуратно сложил их во внутренний карман пиджака.

– Ну, бывай, дружище, удачной торговли, до следующей пятницы.

Люди начали потихоньку покидать базар, время торговли подходило к концу.

7

Около девяти вечера Иван Семикин вернулся домой с большим букетом осенних полевых цветов.

– Прости меня, Маша, я вчера был не прав, голова с похмелья совсем не соображала, не помню, что творил.

– Садись ужинать, – спокойным любящим голосом произнесла жена, прижимая букет к груди. – Как день прошел?

– Поле подсолнечника почти убрали, этот козел опять ничего не заплатил, сказал, мол, закончим, тогда отдаст за весь месяц, но не знаю, верить этому Яровому нельзя, он, паскуда, день не проживет, чтобы кого-нибудь не обмануть, за копейку любого пришьет и даже не задумается. До чего ж паршивый человек. Хотя, конечно, ненамного хуже остальных, люди все поганые существа.