Мой архиепископ

– Ну что ты, голубка, надумала? Уйдем-ка скорее отсюда, уйдем!…

– Уйдем… – машинально, повторила Наталья.

– Милая моя, ты ведь детям нужна…

– Правда?

– Ну конечно!… На-ка шарф, закрой шейку-то, холодно уже. Простыть можно. Идем, идем, идем…

И вместе со спасителем она вышла из сада.

Вдруг услышала душераздирающий крик младшего сынишки:

– Мама, мама, ну, мамочка! Где же ты?

Наталья метнулась навстречу рвущемуся к ней ребенку. Он подбежал, протянул ручки. И она, в самозабвенной радости, обняла его, подняла на руки. «О, какой маленький еще, какой беззащитный! Дрожит от холода. На головке даже шапочки нет, пальтишко расстегнуто, в одних носочках, без ботиночек… Воробушек, крошка, выпавшая из гнезда… Нет, она не оставит его одного на этом свете…» Зарывшись губами в его волосенки и распахнув свое пальто, укрыла ребенка, прижимая поближе к сердцу. Внезапное тепло разлилось по ее телу. Сердце заколотилось, возвращая к жизни…

Прошло некоторое время, она успокоилась и решила съездить в Ростов к младшей сестре. Когда она вошла в родной дом, где не была столько долгих лет, радости сестры не было предела. Расцеловались, расплакались от счастья, прошли в комнату. Наталья огляделась, впитывая с детства знакомые запахи. Здесь она когда-то жила с родителями и сестрой. Тогда она была спокойна, невинна, полна надежд и ожиданий… Вдруг ее взгляд упал на иконостас.

Среди множества икон, увидела одну, она ее очень заинтересовала.

– Кто это? – спросила она взволнованным голосом.

– Николай чудотворец.

– Ах, вот как…

Неожиданно Наталья упала на пол, на колени и стала истово молиться. Горячие слезы счастья и благодарности полились из измученных глаз. На иконе был изображен тот старичок, который совсем недавно спас ее от погибели.

Так она по-настоящему обрела Господа.

Дивен Бог во святых Своих!

************

Не один раз помогал Николай угодник в жизни и моей худости. В те времена, когда я была молодой, на Руси верующие скрывали свою веру. Первый, кому я каждый день читала акафист на протяжении 14 лет, был Николай чудотворец. Акафист этот собственноручно переписала мне моя дорогая тетя Римма. Позже, по послушанию, я стала молиться по молитвослову. Светлая память им, моим незабвенным, научившим меня верить в Бога и благоговейно сохранять огонек веры с Божьей помощью. А я Божьей милостью от своего огонька зажгла второй огонек веры в моих дорогих детках. Вот этими-то огоньками и живет еще по Божьей благости наша святая, ненаглядная православная матушка Русь.

Дорогой читатель, помяни за упокой мою бабушку Евдокию со сродниками!

Святителю отче Николае, моли о нас!

ПОДАРОК АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ

Мягкий теплый зимний вечер. Под ногами сыро. Но на деревьях еще сохраняется пушистый, легкий снежок. Все умыто серой краской отдохновения и покоя. И от этого кажется милым, задушевным, поэтичным. И я расскажу почему.

Сегодня я причастилась. Первый день после причастия ни с кем не разговариваю. И первый раз мне с Божией помощью так удивительно хорошо. Хотя утром еле собралась на литургию. Звонок будильника почти не слышала. Выбиралась из постели, как рыба из невода. Наконец-то я – в автобусе и – в храме. Заказала молебен Ангелу-Хранителю. Он у меня очень заботливый. Всегда помогает, старается сберечь от плохого. И страдает из-за моей духовной и физической лени и худости. Об этом я слышала от покойной бабушки: «Ангел-Хранитель плачет, когда мы совершаем дурное… И радуется, если мы исправляемся».

И вот, прозрев, что и жива-то я еще благодаря его заботам, поняла – пора отблагодарить его. А как? Заказать молебен и начать изменяться. Изболелось мое сердце из-за моего недостоинства… Но все-таки с исправлением у меня не получалось. Начинала что-то предпринимать, пыталась читать постоянную молитву. Но потом обкрадывал враг. И побеждал, посрамляя все мои попытки к улучшению. Я сразу обо всем забывала, принимая злые помыслы, и открывала настежь ворота души для адского ветра греховности. Понимала по милости Божией: где я, с кем я, в чем я… все было тщетно, не умела исправляться из-за страстности, неосторожности, тяги ко греху… О, эта борьба длилась долго. Но я чувствовала, что в каждом шаге, в каждом действии меня опекал мой Ангел-Хранитель. И я его любила. Но как мы вообще любим? Так, что любимым больше всех и достается. Я постоянно оскорбляла его святость своей мерзостью, которой с легкостью набиралась от лукавого…

Отстояв литургию, чувствовала себя обновленной. Замираю, когда на клиросе поют: «Иже Херувимы…» Тогда по милости Божией душа начинает рыдать от своей греховности, слезы текут, текут… И я вся перерождаюсь…

Помолилась и на молебне. Возвращалась домой с постоянным прихожанином этого храма – слепцом Василием. Он посещал церковь каждый день. Есть еще такие, незаметные, отмеченные Божьей благодатью. Молился он за всех и всегда следил за своими помыслами. Я и раньше с ним ходила и по дороге много говорила. Сейчас поведала ему, что приняла Таинства Христовы, и вновь хотела продолжать беседу. Но он велел мне замолчать, так как я причастилась. Я пожаловалась, что не умею молчать, не получается даже после причастия. Заели глупые разговоры, осуждения, злые помыслы.

– Стала у меня, Василий, пустая душа из-за моей страстности…

– Да сдерживай же себя, – возмутился он.

– Не могу, не по силам, враг обкрадывает, запугивает. Сделалась его игрушкой…

– Читай Иисусову молитву.

– Не получается.

– А как ты пробовала – полную?

– Да.

– Читай короче, как Паисий Афонский советует новоначальным: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную».

– Хорошо, буду, – и вдруг неожиданно вырвалось из души с верой и надеждой, – ну тогда и молись за меня, чтоб с Божьей помощью я целый день ее читала и дальше старалась…

– Уже молюсь за тебя, молчи, ты сегодня причащалась, – вновь осадил он меня, – дома выключи телефон и молись. А завтра возьми благословение у священника.

Дрогнувшими губами я прошептала:

– Еще помолись, чтоб мне побыть в тишине и покое…

До вечера я находилась в квартире. И вдруг решила погулять. Вышла на улицу и стала прохаживаться по аллее перед домом. Народу было мало. Природа завораживала покоем, гармонией, сказочным уютом. Ходила взад-вперед по тротуару, творя Иисусову молитву, любуясь мерцавшей воздушностью окружающего. Вечер был похож на Рождественский. На душе тихо, светло, напевно. Чувствовала – Ангел-Хранитель рядом, радуется моей успокоенности. И хочет, чтоб так было в моем духовном устроении всегда…

На ветках деревьев загадочно переливался голубой феерический снег, светили мохнатые звезды от фар проезжавших машин, небо пело колыбельную песнь притихшей земле. А я твердила с Божией помощью Иисусову молитву.

О, сколько раз я приступала ее творить, но не получалось. И язык заплетался, и помыслы сбивали, и всегда что-нибудь мешало… А тут, по Божией милости, ясно ощущала, как радостно повторять эту молитву, как она хранит от помыслов и поползновений врага и рождает тихость в душе. Необыкновенная успокоенность проникала в меня от этих нескольких слов. Некое благоустроение ощущалось и во мне, и в природе. Все было едино, согласованно, все пело в унисон и любило! О, нас роднили покаянные слова молитвы. И я поняла – этот день был большим подарком моего Ангела-Хранителя, ответившим необыкновенной любовью на мое очень простенькое внимание к нему.

ДРУЖБА

Седой старец вышел из пустыньки и, творя Иисусову молитву, углубился в лес. Там было прохладно, таинственно, величаво. Высокие корабельные сосны, казалось, доставали до самого неба. Воздух, напоенный запахами трав и душистой смолой, кружил голову. Лес жил своей загадочной, особенной жизнью. А старец шел по тропинке, покрытой упругой блестящей травкой, вздрагивавшей от прикосновения его босых ног. Жужжа, пролетали оводы, слабо покачивали головками соцветия трав, будто приветствуя давнишнего друга. Затаенно пела тишина. Благодать русских лесов!…

Вдруг его внимание привлек отдаленный стон, наполненный болью и горечью. Он заспешил в ту сторону, откуда доносились звуки. И на маленькой прогалине, обрызганной разноцветными лучами солнца, увидел жалкого, израненного медведя, который громко всхлипывал, растирая лапами морду. Шерсть его спуталась от запекшейся крови. Весь он сник, обмяк.

Старец остановился, не веря своим глазам. Потом тихо окликнул его. Тот, заслышав знакомый голос, подался сначала назад, но, как бы опомнившись, кряхтя, засеменил к нему. Приблизившись, стал со стоном тереться о его ноги. Растроганный пустынник обхватил бока зверя и горько-горько заплакал сам. Ведь он с этим медведем был так давно дружен. Кормил с рук. И как больно видеть своего питомца в таком удручающем состоянии сейчас… На спине явно виднелись следы от рогатины. Из сердца вырвались грустные слова:

– Ах, что они с тобой содеяли!? Лучше бы меня избили до смерти…

Горячие слезы стекали из глаз старца на спину зверя. И тот потихоньку затихал.

– Ну что же, дружок, потерпи немного. Сейчас промою раны, травку лечебную найду. И через несколько дней, как прежде бегать будешь. Подожди, я скоро…

Зверь послушно лег на землю, уронив морду на лапы, закрыл глаза… Старец обмыл раны из фляжки, что висела у него на боку, приложил лекарство к больным местам. Сняв с себя часть верхней одежды, порвал ее на длинные куски и перевязал калеку.

– Не бойся, горемыка, не бойся, не брошу, – приговаривал он.

Косолапый притих, будто осмысливал свое бедственное положение. Через некоторое время он стал издавать благодарные рыкающие звуки и, наконец, уткнул свою морду в ноги стоящего перед ним старца. Словно маленький ребенок, когда убегает от опасности, зарывает голову в колени матери и уже ничего не боится…

Старец любовно поглаживал раненого. Внезапно святая рука ощутила, как живо запульсировала горячая кровь погибавшего, возвращая его к жизни. «Что делают любовь и забота?!» – изумился он, улыбаясь. А вокруг, как ни в чем, ни бывало, щебетали птицы, пел свою бесконечную протяжную песнь лес. И, казалось, в этой благолепной Божественной гармонии нет места злу и насилию…

ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ И ЗЕМНАЯ

Иеромонаху Серафиму Роузу

Они одни в горах. Туман, словно просочившись из древних старинных легенд, окутывает их тела, лица. Кажется, они пребывают не на земле, а парят над ней, наедине со своими думами. Всюду тишь и покой, как при создании мира. Вдруг величественную тишину разрывают редкие девичьи всхлипывания. Воздух колышется и медленно оседает крошечными росинками на одежду, волосы, ресницы, губы…

– Не плачь, не плачь, прошу тебя, умоляю!

– Отчего же мне не плакать, скажи, отчего же мне не плакать? Ты просишь забыть тебя… Забыть тебя!… О-о-о-о!

– Как же мне объяснить тебе, милый мой человек, как объяснить, чтоб ты поняла?… Я даже не знаю, а впрочем…

– Ничего не надо объяснять, ты разлюбил… Разлюбил и все…

Девушка обращает на юношу глубокий доверчиво-детский взор, как бы ища разгадку внутри него, ошеломляя своим горем, выбивая почву из-под ног…

Сердце его рвется на части. Он любит ее, такую близкую, неповторимую. Она – его второе «Я». Но Бога он любит уже больше…

«О, она никогда не поймет меня, не поймет… Что же делать, Господи, как объяснить то, что мучит, заставляет менять всю жизнь? Боже, пошли мне силы! Как объяснить, чтоб не разбить ей сердце?!»

– Дорогая, я не могу сейчас жениться, мы не можем быть вместе!

– Да, я понимаю, понимаю…

Она плачет. Горько, надрывно. Ведь она любит, любит давно. И ей казалось что ее чувство взаимно…

Он не может смотреть на чьи-либо слезы вообще, а тем более на ее. Еле сдерживается. Так хочется взять ее руки в свои, смотреть в глаза и упрашивать: «Ну почему мы не можем быть братом и сестрой, ну почему? Сердце мое от твоих слез разрывается. Но принадлежать тебе я не могу… В моей душе живет уже только Бог. Он Один. И все остальные уходят, уходят…

И ведь подумать только – он протестант, хочет стать православным. Нет, она никогда не поймет… Так долго встречались, она полюбила и вот…»

«Ну почему? – стонет она. – Он любит другую? Боже, как жесток этот мир! И как смириться, если без него нет жизни, радости, счастья? Как забыть эти бездонные, умные, проникающие в тебя до глубины души глаза? Бархатные и теплые, и, одновременно, строгие и холодные. Как забыть, что он – моя вторая половина? Воздух, коим я дышу, земля, по которой хожу, солнце, коему улыбаюсь… Нет-нет. Это сон. Сон или шутка. Вот сейчас я закрою глаза, сомкну их, а открою, и он улыбнется, и скажет, что хотел проверить, как сильно я к нему привязана…».

Она пытается зажмуриться и не может. Из глаз юноши текут холодные едкие слезы. Он смахивает их, делая вид, что это дождь, пристально смотрит в ее лицо и говорит быстро-быстро что-то такое, что она понять не может. Ей становится очень холодно. Так, будто она уже умерла и закоченела. Она дрожит от разочарования, горя, одиночества. Да, сейчас она одинока. Он – далеко за чертой. Он уже не с ней.

Туман становится все плотней, будто стремится разъединить их, скрыть друг от друга.

– Что-что? – переспрашивает она испуганно, как бы стараясь все повернуть вспять, успокоить, смягчить.

– Я не могу встречаться с тобой, – спотыкается он о слова.

– Почему, ну почему?

– Зачем тебе этот жалкий безработный?! Я же сейчас даже на пропитание не могу найти денег и не знаю: найду ли работу вообще… Я не смогу содержать жену.

– Но я же работаю! – ее голос надрывается, становится сиплым, в нем слышится много горячей мольбы и надежды.

Он с трудом выдавливает из себя:

– Нет, я не умею жить за чужой счет…

– Я умоляю тебя, умоляю. Ну, прости, я что-то сделала не так, сказала не то, прости, прости! – сломившись пополам, склоняется перед ним на колени, словно тростинка от сильного ветра, и все никнет и никнет, ниже самой земли…

– Нет, ты не виновата и ты… слишком хороша, слишком! – запекшимся куском горечи вырывается из него.

– Ну, тогда что же, что, говори!

Пальцами она вгрызается в землю и разрывает ее, чтоб унять боль…

Он бледен, глаза штормят, в них смятение, буря, тоска. Старается подавить свой порыв – обнять ее, успокоить, назвать любимой…

– Нет-нет-нет! – силится она из последних сил повернуть вспять предрешенное.

– Не надо, не рви свое сердце и мое!… – он склоняется над ней и бережно поднимает. – Прости меня и прощай…

– Прощай!

************

Она возвращалась, точно смертельно больная, обессиленная, покачиваясь из стороны в сторону. Да полно. Разве это была она? Ее больше не существовало. Она осталась там, с ним, в счастливом и далеком прошлом, наполненном музыкой Баха…

– Прощай, – сами собой шептали губы. Ей казалось, жизнь стремительно утекала из нее.

Он стал монахом-аскетом, богословом, миссионером. Построил с другом монастырь. И почти перед смертью попросил своего собрата во Христе, если он умрет, сообщить ей об этом.

Она приехала слишком поздно, слишком поздно. Когда его уже похоронили. И навсегда осталась жить рядом, возле… самозабвенно продолжая служить его делу.

А среди сонма небесных святых вновь зажглась еще одна неугасимая звездочка…

ОСЕННЯЯ СОНАТА

Архимандриту Герману Подмашенскому

– Ау-ау-ау! – стелилось воздушным звуковым шлейфом по большому ухоженному саду. – Ау-ау-ау!

Звуки разносились, пели, искрились, медленно оседая у маленького фонтана, клумбы с цветами, тянулись отдельными лучиками к беседке и павильончику над обрывом, и, дальше, приглушенные, утомившиеся, оседали, словно легкий летний дождь, на одежду, голову, руки, бегавшего по саду, вдогонку этим звукам, юноше.

– Ау-ау-ау – вновь мелькало, развеваемое ветром.

– Ну, где же ты, где?

И вновь погоня, неугомонная и шумная.

– Ау! – весело и озорно раздалось вдруг рядом. Глаза, появившейся на прогалине, девушки горели, волосы растрепались и вились вокруг головы смешными кудряшками, соломенная шляпка съехала на спинку и держалась на одной ленточке. Побледневшее лицо – в капельках росинок. Шалунья устала и запыхалась.

– Ну вот, теперь тебе придется съесть всю малину, сорванную с этих кустов. Штрафной, штрафной! Никуда не убежишь, так не честно. Принимаемся за малину!

Черноволосая смуглянка оказалась почти рядом, будто она и взаправду приготовилась съесть всю эту нежно-розовую ароматную ягоду, которая уже пускала кровянистый сок. Внезапно где-то хрустнула сломанная ветка. Наденька быстро приложила палец к губам, прикидываясь испуганной, и они оба весело рассмеялись. Юноша, в отличие от девушки, высок, строен, со светлыми вьющимися волосами и голубыми мечтательными глазами. Надюша шутливо называла его Печориным. А он ее – княжной Бэлой. Такие непохожие, вместе они смотрелись необыкновенно. На обоих лицах разлиты некие аристократизм и благородство, одухотворенность и романтизм. Казалось, этой парочке мало любить друг друга. Им надо любить Всех и Вся: Бога, вселенную, бескрайние просторы Родины…

Николенька замешкался, засмотревшись на голубое небо, нежные верхушки деревьев, трепещущие от легкого ветерка. И вдруг вздрогнул от внезапно засыпанной ему за ворот малины.

– Ау-ау-ау-ау! – разносилось уже с другого конца сада.

Прервал эту милую беготню громкий крик мадемуазель Жюстин:

– Детки, Ви что-то долго шалить. Обедать! Бис-тро, бис-тро!

– Ау-ау-ау-ау! – реяло, перекрывая резкие звуки, по дорожкам, беседкам и павильончикам…

Обед проходил чопорно и неторопливо. Надежда сидела за столом и почему-то краснела, теребя скатерть, и намеренно не обращая внимания на Коленьку. И он также смущался и отвечал всем невпопад на вопросы, относящиеся к нему. Может, здесь уже разыгрывалась некая интрига?

После обеда в доме отдыхали. Молодежь, уединившись в гостиной, стала разучивать фортепьянный концерт Моцарта в четыре руки. Наденька не была блестящей исполнительницей, техника ее желала лучшего. Но в душе ее жила внутренняя музыкальность. Она всегда выручала в самых критических случаях. Вот и сейчас, Николя два раза подряд поправил ее: брала быстрый темп. Она нервничала и озорно била его по тонким длинным пальцам. Он погрозил ей. Оба лукаво улыбнулись. Наконец-то устали.

– О, руки болят!

– С чего бы это? Доставалось за твои ошибки мне. Но так уж и быть, пожалею тебя.

– Да-да, стоит пожалеть.

– Хочешь, почитаю стихи?

Наденька очень серьезно посмотрела на друга и кивнула головкой. Встав в позу артиста, Николенька начал читать, помогая себе выразительной жестикуляцией. Плавные, мелодичные обороты плыли по залу, наполняя его, то шорохом травы и деревьев, то шумом ветра. Руки жили своей, особенной жизнью. Белые, узкие ладони раскрывались, устремляясь вверх, в полет, и падали, переполненные болью и горечью, словно старые, отжившие свой век, люди. Глаза, полные блеска, казалось, метали громы и молнии. То был необыкновенный, талантливый спектакль. Наденька, как завороженная, поглощала виденное.

Когда юноша закончил и взглянул в лицо девушки, он поразился. Столько невыразимой грусти было в ее глазах!

«Восхитительная девочка, почти дитя, всего лишь шестнадцать, а сколько уже ума, тонкости, чувства!» – удивился он.

Сначала она, молча, всхлипывала, вытирая глаза и хорошенький носик кружевным платочком, потом, смущаясь временной слабости, пролепетала:

– Зна-ешь, я бо-юсь слушать стихи. Они так необъяснимо волнуют меня. Т-а-а-ак волнуют… Но все-таки я их люблю…

– Я и не знал, что ты такая впечатлительная… И, видимо, мечтательница…

– Мечтательница? Может быть… Летней ночью, бывает, открою окно или выйду в сад и, кажется, взмахну руками, как крыльями, и улечу. И полечу, полечу над землей… Холодный воздух обжигает, бодрит. Простор, свобода и я. Ночь для меня перенасыщена тайной. Я слышу все шорохи, всех и все люблю и все любят меня…

И вдруг, вновь заплакав, Надюша заспешила к балкону. Он устремился за ней, не понимая, как ее успокоить.

– Ну, пожалуйста, перестань, иначе я тоже загрущу… – прошептал он задушевным, согревающим голосом.

Наденька грустно улыбнулась:

– Все, я уже спокойна. А что ты сейчас читаешь?

– Достоевского…

– А я, представь, Тургенева. Меня поразил у него один рассказ и его манера описывать жизнь человека по внешним впечатлениям. Понимаешь, молодой писатель несколько раз встречал некую, понравившуюся ему, девушку в разных ситуациях. То она была счастлива, то очень несчастна, а то и того хуже… Все это она не объясняла ему, он улавливал своей тонкой душой. И, в итоге, я почувствовала, что лучше и описать нельзя ее трагедию…

– Ты удивляешь меня…

– Чем же, слезами? Ах, Николя, я хочу в Грецию!… Увидеть Афины, Парфенон… – вдруг перевела она разговор на другую тему.

– А я побывал бы в Турции, на родине великих святителей: Николая Чудотворца, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста…

– Да, – восхищенно прошептала Наденька, – я тоже хотела бы посетить эти благословенные места… Как своеобразны и не похожи культура древней Греции и древней Византии. У первой – классическая ясность и стройность, упругость мысли, архитектуры, скульптуры. У второй все сложно, запутанно, таинственно, и… невыразимо привлекательно…

– О, какая же ты – удивительная… Сравниваю тебя с другими девушками и вижу – ты совершенно не похожа ни на кого…

– Да? Интересно… Ну что ж, послушаем нелицеприятную оценку. Продолжай.

– Дикая, оригинальная, иначе мыслишь, чувствуешь… И все – возвышенно, романтично…

– Вот поэтому я и люблю Шумана, Шопена, Берлиоза…

– Да я не о том. А впрочем, прости, но мне пора откланиваться, меня ждут.

– Ну и подождут еще немного.

Увидев ее по-детски надутые губки, он пообещал:

– Я не надолго. Вечером буду. Надо помочь отцу в конюшне. Он один не справится. Конюх заболел и нам пока с непривычки трудновато привести все в порядок…

– А-а-а-а… – протянула девушка.

– Так вот на кого ты похожа: такая же породистая и чистокровная, как наши арабские скакуны…

– Ничего себе, сравнил, – удивилась Наденька. Помолчала и уже увереннее добавила, – а впрочем, что-то в этом сравнении есть…

– Ну, вот видишь, изредка я тоже говорю исключительные вещи.

– Николя, я никогда не стараюсь быть оригинальной. Так выходит само собой…

– Это прекрасно. Не обижайся, хорошо? До вечера.

Когда звук отъезжающей коляски замолк, Наденька, взяв книгу, медленно побрела в сад по аллее, устремляясь все дальше и дальше, как бы собирая рассыпанные здесь ранее звуки, запутавшиеся в водах бассейнов, струях фонтанов, колоннах легких ротонд…

Она направлялась к розарию. Ей казалось, будто вечером розы умирали. Легкая дымка свежести, нереальности окутывала их. И они, как дети, одна за другой, засыпали. Завороженная, смотрела, не в силах оторвать взгляд. Словно некая тайна реяла возле, и она силилась проникнуть в нее… Окрылённая, возвращалась в дом, тихо напевая:

– Ах, если б навеки так было…

Ах, если б…

************

Иногда она слушает душу мира. Ветер взбадривает ветки деревьев и печально жмется к их основанию. Воспоминания, словно горячие волны безбрежного океана, обдают ее с ног до головы своей хлябью. И ей кажется, она тонет, тонет, тонет в их бездонности…

Сегодня бал в дворянском собрании, и ей исполняется 21 год. Она уже одета – безупречно и со вкусом. Длинное белое шелковое платье облегает стройную фигуру. Белые лайковые перчатки по локоть. В тон им маленькие туфельки. В иссиня-черных волосах – бледно лиловая орхидея. У крыльца их ждет дорогой фешенебельный лимузин. Последняя улыбка, вопрошающе брошенная в зеркало, и вот она со своим кавалером выходит из машины и поднимается наверх.

Входят в шумный зал. Все внезапно прерывают разговоры, обращая внимание на вновь прибывших. Они – день и ночь. Он очень хорош собой. Модно подстриженные белокурые волосы, аккуратно уложенные на косой пробор, бледное, мечтательное лицо, на глазах очки в роговой оправе, в черной фрачной паре и манишке из тончайших голландских кружев. А она – яркая смуглянка, не то полячка, не то гречанка с южного острова Родос.

Весело и как-то по-мальчишески озорно обводит он ее вокруг замерших от восхищения присутствующих. Она слегка смущается и краснеет, проходя под жадные взгляды собравшихся. Начинаются танцы. И, о, чудо! Они кружатся, вальсируя, забыв всех и вся, погруженные в свои мечты. Белый цвет удивительно оттеняет ее смуглое личико, на котором с особенным выражением нежности выделяются большие глаза, грустные и живые одновременно. Немного сбившись с ритма, он надевает ей на палец кольцо с редким рубином. Она смущенно улыбается. Они помолвлены. И это его подарок, очень дорогой и редкий. Ведь настоящий рубин более ценный камень, чем бриллиант. Поговаривают, что его далекий пра-пра-прадед был некогда знаменитым литовским князем-завоевателем. Может, это кольцо сохранялось еще с тех пор?