Радужная пандемия

– Завтракайте без меня, мам, я сегодня никуда не иду, – на одном выдохе проговорила я, стараясь сдержать очередной всхлип. Не дай Бог, мать услышит, учинит допрос с пристрастием. Ведь, по мнению родителей, любая эмоция будь это радость, гнев или грусть, должна иметь веские основания. А если нет у тебя этих самых оснований, то и на эмоцию ты права не имеешь.

– Представь себе, я даже не удивлена. – и опять наждаком по нервам, ещё грубее, ещё резче. – Лиза, вчера ты перешла все границы дозволенного. Мы с папой недовольны твоим поведением и ждём извинений за вчерашнее.

Мама ворвалась в комнату, подобно урагану, щёлкнула выключателем, сбросила с меня одеяло, потянула за плечо, заставляя сесть. По моей многострадальной головушке застучала тысяча молоточков, а свет лампы показался невыносимо-ярким.

Мать стояла передо мной в своём малиновом халате, которому, наверное, было столько же лет, сколько и мне.

– Итак, я жду объяснений и извинений, Елизавета, – мама скрестила руки на могучей груди. Ах, как бы я хотела иметь такой же бюст! Однако, природа на мне отдохнула. На том месте, где у женщины должна быть грудь, у меня выпирали жалкие пупырышки, и любая, даже самая красивая кофточка или блузка, смотрелась, как мешок на палке. Да и ростом матушка-природа меня обделила.

– Прости, мам. Я так давно не видела своих однокурсников, вот и перебрала немного со спиртным, – пролепетала и шмыгнула носом, что оказалось непростительной ошибкой.

– Ты вернулась очень поздно, – чеканя каждое слово, продолжала выговаривать мать. Наверняка, она всю ночь, лишь на мгновение забываясь тревожным сном готовила гневную речь.

– Господи, да неужели какие-то чужие люди, с которыми ты когда-то делила аудиторию в институте, оказались тебе дороже родителей? Тебе настолько плохо с нами?

Цветастый материнский тапок хлопал по линолеуму в такт её словам.

Я неопределённо пожала плечами, что оказалось второй ошибкой за это утро.

Включённый на кухне телевизор передавал утренние новости. Журналист, до отвращения бодро, вещал о чём-то, предлагая разделить с ним его восторг. И как людям удаётся быть бодрыми по утрам? Неужели спать не хочется? А может, у них жизнь такая счастливая, что даже по утрам они радостные, энергичные, свежие, готовые любые горы свернуть? А вот я с полной уверенностью могу заявить, что рассветы, пусть самые, что не наесть прекрасные- не моё. Переполненные трамваи, воняющие перегаром и немытым телом, пассажиры, проплывающие за грязным стеклом, яркие рекламные щиты, предлагающие купить дорогой автомобиль в кредит или посетить гламурный салон красоты.

– Ты употребляла спиртное, какой кошмар! – вскрикнула мать, тыча пальцем в мою тщедушную грудь. – Запомни, Елизавета раз и навсегда, твой долг- постоянно находиться рядом со своими родителями, чтить их, и являться по первому зову! Как можно было отключить телефон, заставить нас волноваться? А ведь у отца больное сердце, да и я уже не так молода, чтобы переживать за тебя. Ты- махровая эгоистка Лиза! Господи, кого мы вырастили?!

Грудь матери – объект моей тайной завести, обтянутая бордовым шёлком поднималась и опускалась, на щеках вспыхнул румянец праведного гнева, огромные глаза метали молнии, голова на тонкой, аристократической шее, мелко подёргивалась, а вместе с ней дёргался и каштановый пучок волос. В ярком свете лампы я разглядела несколько седых нитей, и мне действительно стало стыдно.

Стыд удушливой волной накрывал меня всегда в тот момент, когда мать напоминала о своём возрасте. А ведь и правда, они уже с отцом не молодые, им хочется покоя и стабильности, а я заставляю их волноваться.

– Прости, мам, – привычно заговорила я, и так же привычно боясь ответа. Такие моменты в жизни нашей семьи случались редко, ведь я была послушной дочерью, но уж если случались, то приносили мне множество душевных страданий и терзаний.

– Я объявляю тебе бойкот! – выдвинула вердикт мама. – Раз ты не желаешь считаться с нашим мнением, то и мы не обязаны это делать.

По спине пробежал неприятный холодок, горло сдавило в спазме, задёргалось веко под левым глазом. Стандартная реакция, на стандартное наказание со стороны матери.

– Как же всё это надоело! Все надоели! – вопил внутренний голос, но я мысленно посоветовала ему заткнуться. Нужно было немедленно оправдаться, пока мать стояла в комнате каменным изваянием, пока она не ушла, показательно-тихо закрыв за собой дверь. Хотя, тот же внутренний голос твердил, что никакие извинения и оправдания не помогут, мать специально стоит, не уходит, в ожидании унижений с моей стороны. Ждёт, облизываясь, предвкушая.

– Мамочка, такое больше не повториться, обещаю тебе. Просто Вадим от меня ушёл, и я решила снять стресс.

Говорила сбивчиво, скороговоркой, предано глядя в строгие, твёрдые и решительные глаза матери.

– Мне это уже не интересно, Лиза. Я не хочу с тобой разговаривать. Думаю, что и папа меня поддержит.

Ну, разумеется, поддержит. По-другому просто и быть не может. Если мама говорила: «на старт…», отец уже бежал. И если вдруг мать заявит, что катет длиннее гипотенузы, то он поверит и даже спорить не станет.

Губы в мелких трещинках сложились в тонкую полоску, морщина на переносице стала глубже. О да! Она отыграется за каждую выпитую мной рюмку, за каждый танец, за каждую минуту, проведённую без неё.

Страх и вина, не самый приятный коктейль, а уж если тебя им пичкают чуть ли не с самого твоего рождения…

– Мам, прекрати, мне уже не десять лет, чтобы вы с отцом меня воспитывали! – в отчаянии выкрикнула я, глядя на то, как она величественно выплывает из моей комнаты.

– Пока ты живёшь в нашем доме, ешь наш хлеб, ты обязана подчиняться правилам, установленным нами! –как всегда, тихо, но с нажимом произнёс отец. Его худощавая, высокая фигура маячила за спиной матери. – А если считаешь иначе, мы легко можем сдать тебя инквизиции. Выбор за тобой.

На последней фразе, родитель снял очки, подышал на стёкла, протёр краем майки и вновь водрузил на нос. Он так делал всегда, когда готовился прочесть мне одну из своих лекций о долге детей перед родителями, нравственности или тлетворном влиянии предметов роскоши на личность.

От раздражения свело скулы. Чёрт! Вот только папенькиных нравоучений мне сейчас и не хватает для полного счастья.

– Я тоже вношу вклад в семейный бюджет, я работаю и все деньги приношу вам. Да у меня даже приличных ботинок нет! – ответила я, разумеется, мысленно. По многолетнему опыту я знала, что лучше не спорить, не вестись на провокацию, иначе, отец схватиться за сердце, а мать примется плакать и причитать.

– Дав тебе жизнь, мы пожертвовали своим счастьем, своим комфортом, планами и благополучием. – отец завёл свою излюбленную, до боли знакомую песню. – Я мог бы добиться таких высот. Мы вынуждены прозябать в нищете, отдавая заработанное инквизиторам, лишь бы они не забрали нашего ребёнка. И что получают родители вместо благодарности?

На этом слове папа делал паузу, давая мне осознать весь драматизм ситуации и величину принесённой во имя меня жертвы. Я и осознавала, понимая и принимая правоту родителей.

–Пренебрежением правилами, заведёнными в семье, аморальным поведением, равнодушием к матери, – отец ответил на свой же вопрос в аккурат через десять секунд. Эта фраза звучала всегда, с одной и той же интонацией и по любому поводу.

И, казалось бы, заезженность сценария, его частое повторение должны были выработать у меня иммунитет, однако, моя реакция, вопреки всякой логике, была такой, какой ожидали от меня родители. Я густо краснела, нос забивался соплями, а из глаз текли слёзы. Чувство вины мерзким слизняком опутывало внутренности, сдавливая и причиняя физическую боль. В такие моменты я была готова пойти на что угодно, лишь бы родители перестали меня считать эгоисткой и неблагодарной тварью, лишь бы простили и похвалили. Вадим прав, в тысячу раз прав! Я не гожусь ни в жёны, ни в любовницы. И хорошо, что он никогда не узнает того, как отреагировали родители, на моё объявление о нашей с Вадимом свадьбе. Как рыдала мать, взывая к моему милосердию, ведь у отца больное сердце, а у неё частые мигрени, и оставить их в такой момент- просто преступление. Как отец, с деланым равнодушием шелестел газетой, а потом, вынес вердикт, холодно, тихо, с длинными паузами между словами:

– Пусть уходит, если зов естества настолько в ней силён. Но закрыв за собой дверь дома, хранивший её от бед, даривший тепло и любовь, помнит, что назад пути не будет никогда.

А потом, вновь потёк монолог о жертве, разбитых надеждах, нереализованных планах.

Я же, старательно изучала цветы на стареньких, давно выгоревших обоях, в отчаянии понимая, что никогда не уйду, не смогу предать, не смогу допустить, чтобы мать плакала от тоски по мне, а у отца начался сердечный приступ, не смогу заставить себя лишиться их любви. Отчего-то мне казалось, что Вадим, добрый, понимающий, великодушный, простит мне моё опрометчивое:» Да», произнесённое на пляжной дискотеке, в пьяном восторге от музыки, звёзд и шума прибоя. И моё: «Нет» простит тоже, ведь ему известно, о больном сердце папы и маминых мигренях. Не простил, прогнал, предпочёл мне другую, ту, чьи родственники будут рады и жениху, и свадьбе, и будущему малышу.

– Мы разочарованы в тебе, Лиза, – резко произнесла мать, делая шаг за порог комнаты. – Но у тебя есть шанс исправиться и заслужить наше прощение.

Дверь за ними закрылась тихо, молчаливо укоряя. Я рухнула без сил в подушку лицом, вслушиваясь в привычную, обыденную, утреннюю суету родителей. Шуршание одежды, вжиканье молний, щелчок дверного замка, приглушённые голоса в подъезде, стук каблуков. Родители ушли на работу. Я осталась одна.

Глава 3. Нулевой пациент

Дед позволял мне многое, и лишь одно было под строжайшим запретом – игра. В моей комнатке в беспорядке валялись куклы и медведи, вырезанные из дерева дедушкиной рукой. В коробке пестрели лоскутки ткани, камешки и старые газеты. Запускать в лужи кораблики и строить башни из песка мне, разумеется, позволялось, изображать кошек, собак и птиц так же не возбранялось, но хромать, как соседка тётя Зина, копировать походку местного батюшки отца Ефима, шататься и голосить пьяные песни, как деревенский инквизитор Анатолий, дед запретил, ярко описав последствия подобных шалостей. Всего единожды я воспользовалась своим даром, уж очень сильно разозлилась на стайку девчонок, травивших меня в школе. В каждом классе есть такие стайки – королева и её фрейлины.

– Ведьма! – орали они, стоило мне только появиться в их поле зрения. – Мерзкая тварь! Казнь ведьме! Смерть ведьме!

Жвачки на стуле, якобы случайно облитые борщом или компотом блузки, подножки в проходах между партами, порванные тетради, комья земли и дохлые тараканы в сумке, насмешки и презрение однажды довели меня до нервного срыва. Я вздрагивала от резких звуков, меня тошнило и рвало по утрам. Мама твердила, что я должна сконцентрироваться на учёбе и не обращать внимания на дураков, ведь в конце концов, в школу ходят учиться, а не болтать с другими учениками. Учителя и вовсе старались не видеть происходящего. Подумаешь, ведьму травят, так ей и надо! Последней каплей было избиение в туалете. Меня таскали за волосы, возили лицом по липкому пыльному кафелю пола, пинали острыми носками лакированных туфель. Я униженно плакала, что-то обещала своим мучительницам, глотала слёзы, смешанные с кровью и пылью. Девицы смеялись, и каждая пыталась ударить меня побольнее, в надежде угодить своей королеве. Перед глазами плясали чёрные и красные пятна. В ушах звенело, что-то натягивалось и обрывалось в животе и пояснице. У ведьм болевой порог довольно низкий. Мы почти не переносим боли. Наконец, когда одноклассницам наскучило меня избивать, а я осипла от криков, одна из фрейлин нахлобучила мне на голову мусорное ведро. В нос ударил мерзкий дух испражнений, месячной крови и гнилых яблок. Мои рвотные спазмы рассмешили мучительниц, и они, подхватив меня под руки поволокли моё слабое, уже не способное к сопротивлению тело по школьному коридору.

– Уважаемые граждане! Сегодня состоится казнь самой опасной ведьмы! Святая инквизиция избавит страну от ереси и колдовской грязи! – звонко вещала королева, а толпа учеников выла и улюлюкала, как это и происходило на казнях.

Скорее всего, их родители на казни водили, а вот меня ни разу, даже по телевизору смотреть не разрешали.

В тот миг, я всерьёз поверила в то, что всё по-настоящему. Сейчас меня распластают на холодном ритуальном камне, зафиксируют лодыжки и запястья грубыми ремнями и станут резать по кусочкам на потеху толпе.

Я обмочилась. По ногам стекало тёплое и резко-пахнущее, колготки прилипли к коже ног, а толпа уже не просто хохотала, она выла, бесновалась в диком экстазе, глядя на унижение другого человека, упиваясь его слабостью и беспомощностью. Двоечники и хулиганы, всеми презираемые зубрилки и подлизы, неряхи и тупицы, все они в тот момент чувствовали себя сильными, могучими и смелыми. Ведь это не под ними растекается вонючая лужица, и не на их головах красуется мусорное ведро. Минуты счастья, минуты довольство собой, минуты ощущения безграничной власти над раздавленным, сломленным существом, как же они коротки, но как сладки!

Надо ли говорить о том, что вернулась я домой грязная, оборванная в засохшей крови и синяках? Родители в случившемся обвинили меня, прочитав долгую лекцию о том, что нужно уметь договариваться с людьми, а не решать проблемы с помощью кулаков, о том, что я -девочка, а девочки не должны драться. Оказалось, я- эгоистка, у меня отвратительный характер, но они прощают меня, словно мне было дело до их прощения. Хотелось упасть на кровать в своей комнате, пореветь в подушку, зализать раны. Или с начала смыть с себя кровь, грязь и мерзкий запах мусорного ведра? Но нельзя. Я должна была выслушать всё, что родители мне скажут, стоя перед ними, опустив голову. А лекция о послушании, добродетели и прилежании длилась, длилась и длилась, и не было ей ни конца, ни края.

Спала я беспокойно, то погружаясь в кошмар, где меня вновь и вновь казнили, занося над головой огромный окровавленный топор с тупым лезвием, то просыпалась, таращась в душную тьму своей комнаты. Вынырнув из очередного, такого реалистичного кошмара, я поняла, что так больше не может продолжаться. Нужно было что-то делать, иначе, я умру. Они, чувствуя свою безнаказанность, будут издеваться надо мной, пока не убьют или не сведут с ума. Ведьма, лишённая дара, слабая, болезненная, да ещё и в кофте с маминого плеча, в маминых же туфлях, набитых ватой, чтобы не спадали, в старых колготках, пузырящихся на коленях – самая идеальная жертва. Кто за неё вступиться? Кто станет с такой дружить? Магов осталось мало, почти всех истребили, а те, кому посчастливилось остаться – обречены на одиночество. Но я лишённой дара не была. А записи в паспорте и личном деле – всего лишь записи. Да здравствует её величество коррупция и подкупность инквизиторов! Ради этого можно и в старых шмотках походить, и помёрзнуть в осенней куртёнке зимой.

По стеклу скрёб своими ветками старый тополь, с чавканьем по разбитой дороге под окном проехала машина, пролаял дворовой пёс. Родители мирно спали, за стеной раздавался раскатистый храп отца.

Вот тогда я и обратилась за помощью к своему дару, или аномалии, это уж кому как нравится.

На следующее утро, королева класса в школу не явилась, а через два дня, нам сообщили, что Свету Федькину нашли мёртвой в местной речушке Шакалке.

Учителя искренно жалели круглую отличницу и активистку и соболезновали родителям, одноклассники уверовали в наличие высшей справедливости, и пусть, как и прежде, старались держаться от меня подальше, но травлю всё же прекратили. Ну, а я, постаралась убедить себя в том, что произошло совпадение, дурацкое, нелепое, отвратительное совпадение, к которому моя игра не имела никакого отношения.

Тикали настенные часы, отплясывал чечётку дождь, пахло яичницей. Запах показался отвратным, к горлу подкатил горький комок. Постоянство привычек матери раздражало, а желание отца угождать и поддерживать её во всём – раздражало ещё больше. Маменька каждое утро ела яичницу, заставляя это делать и меня, и папеньку. Её совершенно не волновало, что меня тошнит по утрам, и что я бы с удовольствием обошлась чашкой кофе.

– Семья – единый организм, – любила повторять мать. – А значит, должна слаженно функционировать.

Мы и функционировали, слажено, чётко, без импровизаций. На завтрак – яичница, на обед – щи, на ужин – каша. В одно и то же время садились за стол и выходили из-за стола. По выходным выбирались на прогулку в парк или на набережную Шокалки, ведь идеальная семья должна проводить досуг вместе. Никаких гостей, никаких друзей на стороне. Ведь мы- семья, самодостаточная ячейка общества, нам никто не нужен, нам и друг друга хватает. Праздники тоже отмечались в тесном семейном кругу. Ведь Новый год- семейный праздник, и посторонним на нём делать нечего, день всех женщин – посвящался маме. В этот день отец все домашние дела делал сам, а вечером пёк пирог с неизменными яйцами. Ну любила она этот продукт почему-то. Я же, в любом своём возрастном периоде, женщиной не считалась. У меня была другая роль – роль ребёнка, которому надлежало быть весёлым и помогать папе.

А дни рождения – праздники не только семейные, но ещё и интимные. Доставались фотоальбомы, просматривались. Вспоминались какие-то моменты, обычно одни и те же, одними и теми же словами, а в духовке томился именинный пирог. С чем? С яйцами, как же без них – родимых? Мило? Трогательно? Тепло? Да, наверное, но как же надоело! Хоть вой, хоть катайся по полу, сбивая с себя облепившую тело тоску.

Наивно было бы предполагать, что родители позволят кому бы то ни было войти в этот тесный круг избранных или выпустят из этого круга меня. Нет, Вадим всё сделал правильно, ушёл к той, что могла ему предложить что-то большее, чем походы в театр под конвоем строгой маменьки.

Вот, только как быть мне? Чем заполнить зияющую дыру в душе? Записаться на курсы кройки и шитья? Заняться разведением кактусов? Погрузиться с головой в работу?

От одной только мысли что сейчас придётся натягивать старую, растянутую кофту, грубые джинсы, собирать волосы в пучок, засовывать ноги в, не успевшие высохнуть за ночь, ботинки, облачаться в куртку с потёртостями на рукавах захотелось взвыть. А на улицы промозгло и серо, холодный, пробирающий до костей ветер швыряет в лицо мелкие дождевые брызги, хлюпают под ногами мутные лужи, зловеще каркают вороны и пахнет гнилой, коричневой листвой. Я буду бегать от одного дома к другому, ёжась под зонтом, шмыгая носом. Ведь в душных, неопрятных, провонявших мочой, перегаром и немытым телом квартирах меня всегда ждут больные, алкоголик- Кузнецов, или злющая бабка Федотова, или какая-нибудь истеричная дамочка, которой, по её мнению, весь мир должен и обязан. Наверное, я всё же плохой врач, раз не могу понять и полюбить пациента, плохая любовница, плохая дочь. Вот бы стать кем-нибудь другим, например, той же Алиной. Ведь я могу, ведь я как-то уже попробовала стать Светкой Федькиной – круглой отличницей, самой популярной девочкой в классе. Ни с чем не сравнимые ощущения власти, могущества над тем, кто недавно был твоим недругом. Ты-он и всё же не он. Ты видишь его глазами, думаешь его мыслями, чувствуешь то, что должен ощущать он, но понимаешь, это- игра.

Я соскочила с кровати, распахнула окно, впустив сырой запах пробудившегося ото сна города. Вот так-то лучше. Вдох, глубокий, медленный, такой же медленный и глубокий выдох. Губы сжать в тонкую полоску, иронично приподнять бровки, волосы собрать в высокий хвост, вздёрнуть подбородок, глаза сузить. Всё, я теперь не тихоня- Лиза, я Алина – красивая, смелая, уверенная в себе девушка. Я влюблена, я любима, я счастлива и свободна, ведь мне всего двадцать три, а впереди вся жизнь, яркая, полная приключений и радостных событий.

Довольно потягиваюсь, старый диван скрипит. Чёрт, и зачем Вадик хранит эту рухлядь? Нет, когда мы поженимся, я сменю тут всё, и обои, и люстру, выброшу на помойку мерзкий ковёр. Избавлюсь от серванта. Вчера мы провели великолепную ночь. Красное вино, ролы, свечи, медленный танец под мою любимую композицию, плавна перетёкший в секс. А теперь- кофе в постель, всё как в кино.

– Ты читаешь мои мысли, – мурлычу я, принимая поднос. – Знал бы ты, как я не хочу на работу.

Вадим садиться рядом, смотрит, как я делаю глоток из чашки. Сколько же в его глазах нежности, сколько восхищения. Интересно, а на эту дуру Лизу Юрьевну он тоже так смотрел? Спросить бы, да как-то неудобно. Да и хрен с ней – дурой. Проворонила своё счастье. Вот и пусть теперь сидит у матери под юбкой, пока не состарится. Бедный Вадик, сколько же он натерпелся от этой сумасшедшей семейки!

– А как же медицинский долг? – смеётся мой любимый, легонько щёлкая меня по носу.

– Пусть Жополиза долг отдаёт. Чем ей ещё заниматься? Да и твои больные не помрут без массажа.

Кофе крепкий, без сахара, как я люблю. Мне несказанно повезло с Вадимом, он выполняет любое моё желание.

– А как же вызов к главному врачу, выговор и штраф? – Вадим говорит серьёзно, но в глазах отплясывают бесята, озорные. бесшабашные.

– Скажем, что заболели. Вот прямо вместе ты и я, подхватили какую-то заразу.

Ставлю чашку на журнальный столик, тяну Вадима на себя. Он стягивает с меня трусики, начинает массировать клитор. Массаж грубый, резкий, но мне это нравится, я кричу от наслаждения, жаждая большего. Царапаю ногтями гладкую кожу на его худой, жилистой спине, облизываю мочку уха. От Вадика пахнет мускусом и корицей, и этот запах возбуждает, срывает все запреты, стирает границы.

– Трахни меня! – кричу я ему в самое ухо. – Давай же, давай!

Он рывком входит и начинает двигаться, резко, глубоко.

Слабость удушливой волной накрывает меня, звенит в ушах, в груди разгорается пламя, но не пламя страсти, как всегда, бывало с Вадимом, а какое-то гадкое, смертоносное. Сердце стучит быстро-быстро, его биение болезненно отдаётся в висках. Лицо Вадима расплывается, искажается, как в комнате кривых зеркал. Его толчки омерзительны, мне хочется попросить, чтобы он остановился, но во рту пустыня, язык стал шершавым и неповоротливым. Пить, как же хочется пить!

– Что за хрень! – голос Вадика звучит фальцетом. Он выходит из меня и скатывается с дивана на пол.

Я глотаю ртом воздух, но это не помогает.

– Что за хрень, я тебя спрашиваю? – орёт Вадим, а в голове взрываются вулканы.

Вадим, напуганный, с перекошенным от ужаса лицом вскакивает с пола, его загорелое тело блестит от пота. Шлёпая босыми пятками по линолеуму, он уходит в ванную, я слышу шум воды, всхлипывания и матюки. Спустя какое-то время, он возвращается.

– Это что такое? – едва сдерживая очередной всхлип вопрошает он, протягивая мне зеркало.

Я смотрю на своё отражение и кричу. Ужас сковывает всё моё тело. Кричу и понимаю, что не могу остановиться. А Вадим сидит в углу и скулит, обхватив курчавую голову руками.

Всё моё лицо, шея и грудь покрыты радужными пятнами, словно кто-то разрисовал меня фломастерами. В центре красный пузырёк, а вокруг него кольца. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! Твою мать! Откуда это?

Наконец, Вадим вскакивает с пола и бьёт меня по щеке. Я успокаиваюсь, щека горит, но разве это боль? Боль внутри, она грызёт лёгкие, она царапает сердце, она сдавливает голову в могучих тисках. С трудом разлепляю губы, непослушные, сухие.

– Вызывай скорую, – выдавливаю я. – Мне плохо.

– Иди на хер! – взвизгивает Вадим. – Убирайся отсюда, шалава! Вон, я сказал!

Мой любимый вновь исчезает, что-то грохочет в прихожей, скрипит дверца антресоли, шуршат какие-то пакеты.

Потом, Вадим возвращается, такой же голый, но в перчатках диэлектриках. Моё слабое тело грубо хватают облачённые в резину руки, стаскивают с дивана, волокут по полу в прихожую. Я с трудом могу понять, что происходит, не сопротивляюсь, просто жду. Если Вадим так делает, значит – так надо. Ведь он меня любит.

Входная дверь открывается, меня швыряют на обшарпанный и оплёванный пол подъезда. На синих стенах похабные надписи, в углу пёстрая груда мусора, мигает тусклая лампочка, дух нечищеного мусоропровода кажется нестерпимым. Следом за мной на пол летит моя одежда. Плачу навзрыд, из горла вырывается слабый сип, я зову Вадима, прошу помочь, прошу воды. Но дверь его квартиры закрывается, щёлкает замок, и я остаюсь одна.

В серую, холодную реальность меня вышвырнуло резко, грубо, и я с трудом соображала, где нахожусь, и почему так холодно. Ветер, ворвавшийся в распахнутое окно яростно трепал шторы, разбросал по полу листы бумаги, некогда лежащие на столе аккуратной стопочкой. Пахло сырой почвой, бензином и ядовитыми выхлопами завода по переработки пластика. Я сидела на линолеуме, растрёпанная, в старой ночной рубашке, ослабшая, с противной испариной на лбу. Осознание сделанного подбиралось вкрадчиво, с коварной медлительностью. А ведь я не хотела, чёрт, не хотела! Просто решила на мгновение стать кем-то другим, ещё раз побыть с ним, чтобы ощутить, чтобы понять, как это происходит, когда без ограничений, без страха, без стыда. Разобраться, почему. За что он выбрал её, а не меня. Игра вышла из-под контроля, о чём, в своё время, когда-то предупреждал дед.