Город украденных улиц

Замок поселили в живописной излучине Кокшенки, а через месяц в нем устроили закрытый рыцарский турнир.

Дочь мэра и Рузанна, наряженные в средневековые одеяния со съемными рукавами почти до пят, сидели на деревянном помосте в устланных бархатом креслах.

В негласном турнире красоты победила Рузанна, затмив всех медовыми волосами и удивленным разлетом бровей. Альциона выглядела бледной: она ждала, что Эд примет участие в турнире, но он не изволил явиться, поскольку был занят учебой – ходил на подготовительные курсы в медицинском университете.

Когда семейству Темирхановых наскучила новая игрушка, Веррери открыли для широкой публики. Рузанна впервые выступила в роли экскурсовода: она крайне недурно запомнила все рассказы Чернышова об этом шедевре эпохи Возрождения. Темирханов тут же предложил ей работу, посулив сносное жалование; девушка, нацепив на грудь бейдж с эдельвейсом и лопаясь от важности – ведь ей было всего шестнадцать – вела по помещениям замка пробные группы экскурсантов.

К огорчению Рузанны, Эд так и не посетил Веррери.

Юношу интриговал чуть более ранний период в истории Франции: он увлекался Еремеем Парновым, книга «Альбигойские таинства» была его настольной. Альциона взяла ее почитать, затем томик перехватил у нее Чернышов,– и уже ближайшей весной дочь мэра позвала Пустякова на ролевую игру в развалины замка Монсегюр, которые, как несложно догадаться, навсегда покинули родной Лангедок.

Евгений довольно легко склонил последний оплот альбигойцев к смене места жительства, пообещав ему гораздо бо́льший поток посетителей. За замком, затерянным в горах, был весьма плохой догляд, поэтому он без проволочек согласился на переезд.

Однако перед тем как впустить первых посетителей, альбигойскую твердыню отдали в распоряжение дочери мэра, которой уже успели наскучить купанья с дельфинами и балы в стиле Наташи Ростовой (проводившиеся, кстати сказать, не в краденом, а в честно приобретенном парижском особняке подходящей эпохи). Она пригласила туда Эда, Рузанну и еще пяток школьных друзей.

Пустякову пришлось тащить в древнюю цитадель свою младшую сестренку, потому что было не с кем ее оставить. Пока Эд дрался на деревянных мечах с другими парнями, малышка ловила и складывала в банку виноградных улиток, которые переехали из Франции в сибирскую тайгу вместе с развалинами, или играла в бильбоке. Альциона не обращала на нее внимания – она вместе с Рузанной ждала исхода турнира и готовилась закидать героя белыми гардениями. В итоге все пошло не по плану – Эд проиграл битву, чем разочаровал обеих воздыхательниц. Больше ни в каких дурацких, по его мнению, затеях он участия не принимал, хотя однажды сподобился организовать ролевую игру «Черная смерть», облачившись в устрашающую средневековую униформу чумного доктора – утрированно длинный птичий клюв, набитый благовониями, очки с красными стеклами, мрачного цвета балахон и перчатки. Его преданные поклонницы с удовольствием нарисовали на лице и руках язвы и прилегли понарошку умирать в  особняке из Страсбурга. Возможно, именно тогда в полутемных комнатах между Эдом и дочерью мэра произошло какое-то взаимное объяснение; во всяком случае, их стали видеть вместе все чаще.

Натэлла, узнав о таких кощунственных забавах, устроила молодежи взбучку и прониклась неприязнью к Пустякову.

Когда Альционе стукнуло семнадцать, Эд осведомился у нее, смогут ли они пожениться. Он уже закончил экстерном третий курс, удивляя своими способностями даже самых хладнокровных преподавателей. Альциона согласилась, но ее родителям эта затея пришлась не по вкусу. Отец не собирался отпускать дочь из Семизвонска, а Эд планировал уехать в Штаты. Денег, правда, на подобную авантюру пока не имелось. Отец пообещал, что не даст Альционе ни копейки, а та в ответ пригрозила, что будет отсуживать и продавать свои доли во всех отцовских особняках – в случае с семейством Темирхановых речь шла не столько о квадратных метрах, скорее о километрах.

– Отберу твое любимое венецианское палаццо, так и знай, – в порыве ярости кричала Альциона.

– Слушай, ну, может, мы ему какую улочку тут соорудим, из Нью-Йорка, или что там ему нравится? – пошел на примирение отец, пытаясь отыскать хотя бы уголек былой дочерней любви на пепелище отношений.

– Он анатомирует лягушек, я сама видела, – встала на сторону отца ее мать, которой вовсе не хотелось, чтобы ее внуки росли вдали.

– Я ведь ни в чем тебе не отказывал, опережал твои желания. Пожелала изучать астрологию – так я тебе улицы из Ришикеша привез, вместе с браминами–астрологами и худосочными аскетами для антуража, чтобы дело у тебя споро пошло, – в отчаянии укорял ее Темирханов. (Это была чистая правда: пара улиц индийской астрологической столицы были вывезены из северной Индии и втиснуты между фольклорным заповедником и храмом Эола.)

И вот эта неблагодарная дочь теперь готова была забыть такого любящего и внимательного отца и променять его на глупого молокососа, который ничего не смыслит в архитектуре.

И тут, в самый разгар страстей, совершенно неожиданно для всех Эд Пустяков исчез со всех радаров: ни на лекции не приходил, ни у родных он не появлялся, телефон молчал.

Полиция опросила его соседей по университетскому общежитию и друзей, выяснив, что он ушел покупать младшей сестре подарок на день рождения; один парень, правда, заявил, что Эд, напротив, направлялся в ювелирный магазин, чтобы приобрести Альционе кольцо и сделать уже официальное предложение. Однако ни кольца, ни подарка никто так и не получил.

– А знаешь, он просто сбежал, – заявил Темирханов безутешной дочери. – Сбежал твой голодранец, передумал. Тоже мне, принц без принципов.

Рустем, глядя на ее заплаканное и злое лицо, с сожалением стал вспоминать, каким славным и послушным ребенком она была, стояла в капроновых бантах на стуле и читала не какие-нибудь глупые стишки, а Цветаеву (потому что вкус нужно прививать с детства):

Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы…

Что ж, домики действительно исчезали. Из Москвы и Парижа, из чешских и испанских городов, со средневековых улочек Бухары и Хивы – и Бог знает из каких ещё дальних закутков планеты.

Блуждающая аудитория

Шире, чем эти ворота, открывает тебе свое сердце Сиена.

Надпись на вратах средневекового города

Мэри Пустякова понемногу притерпелась к неожиданным экскурсиям. Сначала она пыталась с ними бороться, даже к юристу сходила, но безуспешно, – тот и слушать не стал.

Злосчастная квартира была давно выкуплена муниципалитетом, но проныра-хозяйка, не имея на нее каких-либо прав, все же ухитрялась сдавать.

Здесь нужно пояснить, что подземелье, доставлявшее Мэри столько беспокойства, появилось в результате интереса Чернышова к подземным и подводным объектам.

Все началось с традиционного отдыха семейства Темирхановых под Антальей много лет назад. Видя, в какой восторг Альциону и младшего сына привел затонувший город Кекова, никелевый магнат, недолго думая, решил вывезти руины к себе домой, на добрую память (что и говорить, у Рустема было весьма своеобразное представление о сувенирах).

Под лозунгом «Все лучшее – детям» развалины Кекова разместили на дне Кокшенки, на приличном расстоянии от Семизвонска, просто потому, что берег этой реки уже был более чем густо усеян луарскими замками, венецианскими палаццо и прочими похищенными архитектурными ценностями.

Через пару лет в реке появились еще и руины подводных городов из Камбейского залива и океана близ японского острова Йонагуни.

Это были очень древние города, старше построек Вавилона и Египта. Их возраст превышал любые пределы человеческого воображения, а потому Рузанна, превратившаяся со временем в маститого экскурсовода, регулярно приводила сюда туристов, развивая милые ее сердцу теории об исчезнувших цивилизациях Лемурии и Атлантиды.

Насытившись подводными чудесами, авантюристы от архитектуры переключились на подземные объекты. Словно землеройки, они погрузились глубоко в почву, подыскивая, чего бы еще такого интересного можно было утащить в Семизвонск. Неожиданно оказалось, что земля сама расступается перед Чернышовым в любом удобном для него месте, открывая проходы в разные таинственные подземелья. Среди узкого круга лиц циркулировали слухи, что архитектор бывал даже в столичном Метро-2 (правда, украсть что-либо оттуда он не дерзнул).

Первым подземным объектом, доставленным в Семизвонск, стали соляные копи польского города Велички — всего лишь пара коридоров, несколько статуй из соли и усыпанный съедобными кристаллами колодец. Решив разместить все диковинки компактно, архитектор присоединил к ним небольшое московское подземелье с каменным мешком, куда Малюта Скуратов сажал некогда неугодных ему людей.

Третьим – и последним – объектом стал храм Гипогей с Мальты, представлявший собой загадочную постройку циклопических размеров, где, по преданию, дышала ядовитыми испарениями жрица, предсказывавшая будущее.

Чернышов мастерски подменил в мальтийском святилище зал Пифии и несколько прилегающих помещений, незаметно вывез их с острова и приготовился было рыть котлован для подземных переселенцев, но тут внезапно его подкосила пневмония, и в итоге с этой затеей вышла какая-то ерунда.

Предполагалось, что вход в Гипогей будет во дворе типовой пятиэтажки, но строители немного промахнулись. До сих пор толком не ясно, как такое могло произойти. Кто знает, возможно, сам этот зловещий и таинственный храм одурманил их и заставил сдвинуть вход прямо в подвал дома.

Не исключено, что злокозненное подземелье и само въехало одним концом в подвал; о нем на Мальте ходили совершенно невероятные слухи.

Перед Чернышовым, едва оправившемся от хвори, встала дилемма – либо законсервировать это своенравное святилище хтонических божеств, на чью транспортировку ушла не одна сотня тысяч никелевых долларов, либо выкупить квартиру, под которой располагался теперь вход, и проделать в полу отверстие. (Штробить во дворе древние плиты, служившие потолком подземелья, никто не рискнул.)

Темирханов пересказал всю эту драматическую историю супруге, но сочувствия у нее не нашел. Натэлла не понимала, к чему вся эта катавасия с никому не нужными подземельями.

– Вы бы лучше ветку метро украли откуда-нибудь, все польза, – сквозь зубы сказала она. – Ну или в крайнем случае сами построили.

Рустем, не уловив иронии, только отмахнулся от ограниченной супруги. Сподобило же его жениться на деревенщине!

В конце концов он выбрал второй вариант, правда, нарвался на беспринципную хозяйку квартиры. Сначала Чернышов и Темирханов хотели с ней судиться, но потом отказались от этой затеи. В конце концов, студенты, которым она сдавала свое бывшее жилье, никак не мешали экскурсантам.

Ну, а то обстоятельство, что нежданные гости могли причинять неудобства студентам, вообще никого не смущало.

В итоге Мэри стала просто уходить куда-нибудь на всю субботу, предварительно заперев шкафы, спрятав ценности и свернув в трубочку антикварный ковер, на всякий случай. Съехать из беспокойной квартиры до зимы не представлялось возможным, денег и так было впритык. Девушка делила время между медицинскими штудиями и расклейкой объявлений о пропавшем брате: она все еще не теряла надежды найти Эда, к которому питала глубокую привязанность.

Подстроившись под режим неожиданных экскурсий, Мэри стала относиться к ним философски, проводя субботние вечера в библиотеке или в дешевых кафешках.

Но вдруг новое обстоятельство нарушило с таким трудом обретенный покой: она стала слышать ночью … бурные аплодисменты, громко и отчетливо долетавшие откуда-то из-под пола, как будто в подземелье шло какое-то представление.

В первый раз, услышав этот звук, студентка решила, что ей пригрезилось, и, уютно укрывшись одеялом, перевернулась на другой бок.

Однако через день необъяснимое явление повторилось. Мэри встала с кровати, взбешенная донельзя, несколькими энергичными пинками откинула ковер, затем опустилась на четвереньки и прижала ухо к замочной скважине двери, ведущей в подвал. С минуту – ничего, кроме тишины, шелестевшей словно пересыпаемый в горстях песок. И вдруг опять звук, похожий на хлопки, и даже, кажется, невнятный гул голосов.

В подземелье кто-то был. Девушка села по-турецки возле бассейна с кувшинками, на всякий случай бросив взгляд на часы. Было три часа пополуночи. Поздновато даже для самой неожиданной экскурсии. Да и вообще, ночь на понедельник: в такое неурочное время даже сумасшедшая девица в шляпке-таблетке заявиться сюда не могла. Но кто же там расшумелся? И не таится ли в этом что-нибудь опасное?..

Тут Мэри вдруг осознала одну простую вещь: она ни разу не удосужилась побывать в этом подземелье. Выходило и смешно, и глупо.

Собственно, она была слишком зла на хозяйку квартиры и из принципа решила игнорировать подземную экскурсию. Еще и деньги платить – за что? Если по-хорошему, то это ей должны доплачивать за столь чудовищные неудобства.

Но, проснувшись от назойливых хлопков в ладоши еще три раза за следующую неделю, она решила смирить гордыню и записаться на тур по Гипогею не позднее ближайшей субботы.

Нужно было выяснить, кто там так энергично аплодирует, лишая ее остатков покоя. Днем, кстати говоря, никакого шума подземелье не производило: оно без следа поглощало даже пронзительные визги расшалившихся школьников, что делало источник аплодисментов еще более таинственным.

Говоря по чести, подземелье не было единственным загадочным объектом в Семизвонске: одно небольшое, но весьма своенравное помещение уже давно отказалось подчиняться законам здравого смысла.

О том, что аудитория 1-49, расположенная в самом конце коридора на первом этаже морфологического корпуса медицинского университета, имеет склонность к бродяжничеству, узнали не сразу. Длительное время ей удавалось прикидываться стандартной комнатой. Правда, в двери иногда заедал замок, из-за чего преподавателям приходилось начинать занятия с солидным опозданием, но ничего сверхъестественного в этом не было.

Потом стали замечать, что в этом тесноватом кабинете с завидным постоянством лопаются лампы и резко распахиваются вроде бы закрытые на щеколду форточки, а у новых стульев подламываются ножки – все это наводило на мысли, что место это какое-то слегка невезучее.

Но на самом деле все было из рук вон как плохо, просто хуже некуда.

В аудитории стояли обшарпанный, запертый на несколько ржавых замков металлический шкаф и еще сейф,  – последний, наоборот, распахнутый настежь и совершенно пустой. Уж и завхоза спрашивали, что такое ценное может быть в том облезлом и с виду абсолютно никчемном шкафу, но он только отшучивался:

– Вход в Нарнию, – и весело подмигивал, стараясь перевести разговор на другую тему.

Шкаф стоял здесь еще с довоенных времен, и вряд ли в нем хранилось что-то достойное внимания. Когда наконец захотели убрать этот предмет меблировки, вдруг оказалось, что он привинчен к полу. Можно было, конечно, разломать его и посмотреть, что же там внутри, но заниматься этим никому не хотелось, и шкаф решили оставить в покое, – как говорится, есть не просит – пусть стоит.

На подоконнике в таинственной аудитории зеленели фикусы, на стене висел портрет Ибн Сины (какой-то странный, кривенький такой, будто на коленке сделанный) с чуть насмешливым лицом, но больше ничего особенного в убранстве не было.

Свою гадкую сущность аудитория полностью раскрыла в тот момент, когда ректор этого уважаемого заведения, Андрей Ребышевский, пригласил в нее родителя одного молодого человека для получения взятки.

Непутевого юношу нужно было пристроить в университет, и ректор был готов этому поспособствовать за не большую, но и не маленькую сумму, о размерах которой умолчим; просто отметим, что это был очень приятный приварок к и без того нескудному ректорскому жалованью.

Взятки в храме медицинской премудрости были общим местом и брались чуть ли не в открытую прямо в учебном корпусе, за тщательно запертыми дверьми, чаще всего наличными – чтоб не нашлось концов.

И вот Ребышевский, на свою беду, завел родителя в самую дальнюю аудиторию в конце коридора, предварительно прихватив с собой и ключ от нее, и дубликат ключа. Он знал, что в этом помещении плотные жалюзи, да и окна выходят в глухой тупик, на трансформаторную будку. В общем, никаких свидетелей, кроме кисло ухмыляющегося Ибн Сины, у этой сделки не было. А вот в ректорском кабинете вполне могла быть прослушка, да-с. Не далее как полгода назад один из руководителей расположенного по соседству пищевого техникума на этом погорел – брошенная любовница решила насолить, подкинула, понимаете, жучка, ну и нанесла потом удар под дых совместно с прокуратурой. Мало ли кто может под тебя копать, у ректора врагов немало. А в этой крохотной, в два окна, тщательно проверенной аудитории с видавшей виды мебелью ничего такого опасного быть не может.

Для Ребышевского это была стандартная процедура, он частенько набирал за взятки форменных идиотов, безжалостно отсеивая их на втором-третьем курсе.

Получив деньги, ректор спрятал их в сейф, закрыл на ключ, услужливо торчавший в замке, а затем пошел проводить родителя, – у него еще с ним были кое-какие дела. Отец новопринятого студента был прорабом, а Ребышевский как раз планировал возвести себе помпезную дачу на живописном берегу Кокшенки, напротив венецианских палаццо.

Был поздний вечер, занятия давно закончились, ректор и прораб остались практически одни в тускло освещенном здании, только уборщица где-то в отдалении погромыхивала ведром, расплескивая гулкий металлический звук по пустым коридорам.

Самое веселье началось, когда Ребышевский, проводив очередного спонсора, неторопливой походкой вернулся обратно, чтобы забрать свои ненаглядные «котлетки». (Не забрал он их сразу потому, что не имел с собой портфеля, и наличность не в чем было нести.) Из-за этой досадной оплошности пришлось сначала сходить за портфелем, а потом вернуться обратно за пухлыми пачками.

Пройдя в конец коридора, он с изумлением увидел, что вход в аудиторию исчез.

Единственной дверью в этом коридорном аппендиксе была соседняя, под номером 1-48, а дальше шла безжалостно гладкая стена.

Не имелось ни облупленной двери невнятного цвета, ни какого-либо намека на нее.

Ноги у Ребышевского, человека неробкого, даже можно сказать жесткого, прикипели к полу, а в глазах появился страх, – страх от встречи с чем-то неведомым. Интересно, что глава учебного заведения ни в коем случае не подумал, что он сходит с ума, – нет, ректор сразу смекнул, что дело в этой странной аудитории. Ее не было – то ли ее самой, то ли просто исчезла дверь, лишив его доступа к деньгам. На купюры, конечно, можно махнуть рукой, но комната оказалась свидетельницей преступления, недвусмысленного разговора – и вдруг изволила пропасть! Во всем этом таилось что-то очень неприятное, какая-то язвительная насмешка над столь серьезным, солидным, понимающим жизнь гражданином, коим был Ребышевский.

Через несколько минут ректор выскочил во двор и направился к трансформаторной будке, надеясь, что обнаружит на внешней стороне стены два окна, завешанных жалюзи цвета бордо.

Нет, окна будто испарились: все та же издевательски ровная стена.

Вот тут Ребышевского здорово качнуло и повело в сторону, словно он очутился на палубе корабля, и наконец-то мелькнула мыслишка о возможном психическом расстройстве.

Ректор вернулся в кабинет, вызвал такси – водить машину в таком состоянии было рискованно – и уехал домой, захватив с собой все имеющиеся в наличии ключи от злосчастной комнатенки.

Дома он проглотил лошадиную дозу успокоительного и повалился спать, отчаянно надеясь, что проблема рассосется как-нибудь сама и завтра он обнаружит пропавший кабинетишко на положенном ему месте.

На следующий день ранним-преранним утром, едва приехав, Ребышевский кинулся в самый дальний закуток на первом этаже необъятного здания. Нет, там снова ничего не было: аудитория 1-48 была на своем месте, а ее соседки и след простыл, лишь гладехонькая стена.

Через несколько минут в коридоре появился профессор Шкваркин, его давний приятель, который по четвергам вел занятия в кабинете 1-48. Он, кажется, был в приподнятом настроении, мастерски насвистывал «Тореадор, смелее в бой» и радостно помахивал ректору, еще не зная, какой ждет его сюрприз. Профессор уже было хотел спросить, что тут делает Ребышевский, как вдруг, подойдя поближе, замер, даже не успев толком сообразить, что же его так смутило.

Ректор молча указал пальцем на отсутствующую дверь. Шкваркин, изучив кусок стены за аудиторией 1-48, впал в ступор. Глаза его лихорадочно метались по зеленой штукатурке, но двери, соседней, до боли знакомой двери, не было. Будто кто-то ее замуровал и аккуратно закрасил так, что и следа не осталось.

– Позвольте, но как же это… – Профессор на всякий случай пощупал стену, надеясь обнаружить под слоем краски хоть какие-то признаки дверного проема, но ничего не нашел.

В выражении глаз ректора появилось что-то страдальческое. Для замшелого материалиста и скептика такая встреча с неведомым оказалась более чем пугающей. Шкваркин, напротив, перекрестился, но это никакого действия не возымело.

– Окон тоже нет, – сообщил Ребышевский профессору упавшим голосом.

Шкваркин повторно провел ладонью по стене, все с тем же нулевым результатом.

– Студентов нужно в другую аудиторию отправить, – попытался взять себя в руки ректор. – На третьем этаже должны быть пустые кабинеты.

Шкваркин согласно закивал, достал из портфеля кусок бумаги и скотч и написал объявление, что занятие переносится в аудиторию 3-61, попутно отметив про себя, что пальцы у него слегка потряхивает.

После обеда, взяв у завхоза деревянный щит, они приладили к нему объявление – «Не ходить. Идет ремонт» – и отгородили проклятый кусок коридора с аудиторией 1-48 и ее сгинувшей неизвестно куда соседкой. Завхоза тоже пришлось посвятить в неприятное происшествие, а также на всякий случай уволить техничку, прибиравшуюся в кабинетах первого этажа, чтобы не поползли чудовищные и абсолютно не нужные столь уважаемому учебному заведению слухи.

Чуть позднее выяснилось, что похищение денег было лишь мелкой, несущественной пакостью. Спустя совсем немного времени комната выкрала лучшего студента университета – и сгинула практически без следа на добрый десяток лет, изредка являясь перед припозднившимися студентами в отдаленных закоулках университета.

Через десять лет Шкваркин, терпеливый и расчетливый блюдолиз и угодник перед начальством, занял пост ректора.

В то утро он сидел в кабинете, стараясь не выглядывать из окна, – в сквере Энтузиастов опять возводили какие-то фантастические здания; на его памяти этот клочок земли уже раз пять поменял свой облик. Главный архитектор все что-то мудрил, переделывал и перекраивал, доводя вверенное ему пространство до пределов совершенства.

На улице меж тем оркестр успокаивающе играл «На сопках Маньчжурии».

Рядом, просматривая какие-то бумаги, расположился Ребышевский, ставший теперь председателем профкома.

Два ученых мужа были неразлучны, как иголка с ниткой, поскольку уже много лет им приходилось скрывать неприятную правду.

Вот и сейчас, забыв о текущих делах, они обсуждали все ту же стервозную аудиторию, которая и не собиралась возвращаться к оседлому образу жизни.

– Ну и что там наша резвушка-поскакушка опять учудила? – спросил Шкваркин, разливая по чашкам капучино с корицей: соблазнительный запах стелился по кабинету.

– Говорят, позавчера студенты Липокуцкий и Неупокоев, задержавшись после курса по судебной медицине, видели ее на четвертом этаже, – ответил Ребышевский. – Дверь была открыта, и они туда, естественно, засунули свои любопытные носы. Там никого не было, но на столе лежали раскрытые конспекты, густо исписанные мелким почерком. Ладно хоть сообразили порог не переступать, хватило умишка. Я сходил посмотреть – но уж и след ее простыл. Может, отсиживается в подвале, а то и в морге, – с нее станется.

– Не Пустякова ли это конспект, – сокрушенно вздохнул Шкваркин, втянув голову в плечи. Ему до сих пор было безмерно жаль талантливого молодого человека, исчезнувшего много лет назад.

– Липокуцкий еще сообщил, что одна первокурсница недалекая распускает сплетни, что мы, мол, не в состоянии следить за учебными помещениями и что комнаты у нас ведут бродячий образ жизни, студенты пропадают, и все такое прочее. Девица вздорная, без печати интеллекта на лице, вихры нечесаные дыбом стоят. – Ребышевский постарался изобразить зачинщицу волнений в самых черных красках.

– Подозреваю, что она провалит зимние экзамены, – подмигнул Шкваркин.

– Срежется, срежется, как пить дать. Только поступила и уже народ баламутит, – поддакнул Ребышевский, недобро сверкнув глазами.