Чувствовалось, что во всем этом июльском пекле и безнадежности не хватает немного искренности. Йоа слушала, ее пальцы расслабились. Я продолжил рассказ: про джунгли, как пересекал Сахару, как меня чуть не застрелили в Рио. Каждый раз я заглядывал в глаза смерти, и это вдыхало в меня новую жизнь.

Я выложил все как есть: жестко и откровенно. Мулатка внимательно слушала эту исповедь. Не тяжелую, не печальную, а пропитанную благодарностью и благоговением перед жизнью. Ведь теперь я знал, что ничего не было напрасно.

– Не врешь? – она скептически усмехнулась.

– Когда у тебя за спиной долгий путь, можно позволить себе быть откровенным.

Во взгляде собеседницы что-то ожило – так после засухи на испанских полях распускаются маки. Йоа сидела расслабленная, полностью отвлеченная от забот.

Не осталось проблем, бывшего мужа, революции. Только этот момент на веранде.

Я старался вдоволь напиться ожившим блеском ее глаз, прежде чем рано утром покину дом, вернусь на центральную площадь, отсчитаю девять с половиной блоков до места, где сяду в машину до Чинандеги.

– Говорят, те, кто путешествует, по-настоящему одинок, – заметила она.

– Даже когда остаешься сам по себе, ты не одинок.

Я рассказал о том, как заблудился в ледниках. Про бескрайнюю ледяную пустошь, покрытую застывшими текстурами. Там даже время застыло. А лед хранит в километровой толще всю историю. Он такой древний, что, если добавить его в напиток, не растает и за несколько дней.

Поднимаю стакан на свет, рассматривая остатки плавающего льда. Затем делаю глубокий глоток, поймав один из ледяных осколков, и разгрызаю во рту.

Йоа сопроводила эту сцену улыбкой.

– Дондэ фуэ эсо, где это было?

* * *

Собачий холод. Наст крошится под ногами, как бутылочные осколки. Дышу в платок, теплый пар тут же застывает на лице, прилипая к щекам. Морозный воздух обжигает горло, хуже глотка морской воды. Назойливо свербит в носу.

Толстой подошвой давлю обледеневшие рисовые чипсы. Покрытый ледяной коркой рюкзак сдавливает плечи.

Вокруг простирается снежное безмолвие. Лишь тихо подвывает ветер. Ветер заметает тропинки, но я помню каждый опасный поворот, каждую расщелину.

Подо мной несколько километров льда. Пурга за ночь перетаскивает тонны снега, скрывая опасные расщелины. Вот так наступишь – там пустота. И летишь снежинкой вниз до бесконечности.

Бросив рюкзак в сугроб, падаю рядом.

Разгребаю в стороны снег.

Откапываю тайник.

Проверяю содержимое: консервы, печенье, керосин – на месте. Склад не тронут, значит, они не возвращались. Где же они, сбились с пути? В Антарктике один неверный шаг в сторону – потеряешь тропинку, и ты обречен.

Скотт не добрался до лабаза каких-то одиннадцать миль. Так и замерз, одинокий, лежа в палатке. Пощелкивая зубами. Хотя, надо отдать должное, долго держался. Его до последнего спасали заметки. Скотт делал записи карандашом – вел дневник до самого конца. Пока не обледенел прямо в спальном мешке, превратившись в брикет черничного мороженого.

Да чтоб тебя, хватит думать о смерти! Но, скитаясь в одиночку во льдах, как не думать о смерти?

У Скотта, как у любого путешественника, была эстрейя-гиа – своя путеводная звезда. Он тоже шел за мечтой. Совершил тяжелейшее путешествие из всех и достиг Южного полюса – самого дальнего уголка планеты. Но Скотт вступил в драку с неравным соперником – с тенью. И в конце концов проиграл. Если бы не его сумбурные записи карандашом, о нем так бы и не вспомнили.

Кашляю. Тяжело отдышаться: воздух разряжен. Кусаю зубами перчатку, стягивая с руки. Достаю сигнальный пистолет, откидываю ствол.

Роюсь в кармане, нахожу толстую гильзу. Холодная жгучая сталь липнет к пальцам. Вставляю непослушный патрон марки эс-пэ-двадцать-шесть в ракетницу.

Вздымаю руку, жму упругий курок, сильно жму. Хлопок, протяжное шипение…

Полоска дыма устремилась ввысь, и там, наверху, зажглась красная точка. Лениво поблескивает в полярной мгле.

Задрав голову, смотрю. Глаза отвыкли от ярких оттенков, устали от этих льдов, бесконечного белого шума. В Антарктике нет запахов и вкусов, нет палитры – все, мать его, черно-белое. Кроме пингвиньего дерьма на кромке ледника у бухты. Что ты не делай – это лишь проекция немого кино.

Огонек медленно опускается, подрагивая. Как же красиво горит, не оторваться… Напоминает одну из тех тысяч падающих звезд, что проносятся в ночном небе Сахары.

Но там, в пустыне, хотя бы встречались бедуины. А здесь никого и ничего, кроме пингвинов и воспоминаний. Ничего не остается, кроме как вспоминать. Я думал, что давно примирился с прошлым, сделал его частью себя. Но, оказавшись в плену льдов, понимаю, что это прошлое сделало меня частью себя.

Воспоминания такие же живые и подвижные, как ледники. Ночью ледники издают треск. Они растут, смещаются, выталкивают на поверхность камни и всё, что прячут внутри себя. От ледников откалываются айсберги – дрейфующие куски памяти. Подводная часть айсберга, будучи постоянно в воде, быстро подтаивает – это невидимый процесс. И в какой-то момент, когда этого меньше всего ожидаешь, айсберг приходит в движение: его теневая часть выходит на поверхность. Ледяная гора делает кувырок с ног на голову, образуя гигантскую воронку, и утаскивает под воду все, что по несчастливой случайности оказалось рядом. Такая глыба легко утащит под воду и проплывающий мимо корабль, вроде «Акилеса». Затем все успокаивается и айсберг дрейфует дальше. Уже совсем другой айсберг. Тень и видимая часть поменялись местами.

* * *

Яркие звезды сияли на небе. Мы с Йоа сидели на веранде, притянутые общением, и еще один час пролетел незаметно. Мою ногу искусали муравьи, и я в сотый раз смахивал их ладонью.

Мулатка закинула руку за голову. В ее глазах застыл таинственный блеск. Свет фонаря стелился по смуглой коже, переливаясь, теряясь на сгибе локтя, впадинках, подмышке.

– Научи, – она кивнула в сторону кубика.

– Мы не успеем, – говорю. – Утром мне уезжать.

Опустив взгляд, она сказала:

– Тогда возьми, – протягивает кубик. – Я так и не научилась собирать.

В темноте качнулись ветки манго и послышались тяжелые взмахи крыльев. Какое-то время я всматривался в неразличимую гущу деревьев вслед улетевшей тени.

Затем повернулся к собеседнице:

– Ну смотри, сначала работаем с белой стороной. Эта стадия называется ла круз дэ йело, ледяной крест.

Было уже поздно, когда мы поднялись и пожелали друг другу спокойной ночи. Снова приобнялись. Только на этот раз всё произошло иначе. Прикосновение длилось дольше дозволенного. Моя ладонь крепче легла на ее упругую спину, а пальцы жадно впитывали жар ее кожи.

Рука Йоа нежно сжала мое плечо. И то, что обычно ограничивается мимолетным скольжением щек, вылилось в чувственный контакт, ускоряющий дыхание, оплетающий, как виноградная лоза.

Мои чувства пришли в движение: завертелись вода, лед, мята.

* * *

Ночью я ворочался на матрасе, погрузившись в дурной полусон: ощущал, как шагаю по льду. И каждый шаг требовал нечеловеческой воли.

Духота не отпускала. Сбросив с себя простыни, я лежал под дуновениями вентилятора. Время от времени я пробуждался и на меня тяжелым комом наваливались мысли. Поэтому я вставал и шел под прохладный душ, затем, не вытираясь, снова ложился на матрас. Прохлады хватало, чтобы провалиться в очередной дурман, где я снова скитался по белой пустоши…

Быстро открываю глаза, почувствовав движение в комнате. Бросаю взгляд в угол, к двери, заметив вертикальную полоску света. Дверь тихонько закрылась, и я понял, что кто-то стоит внутри.

Силуэт отделился от темноты, приближаясь мягкими шагами. Блеснули черные контуры обнаженного тела, донесся знакомый запах пышных волос.

Женщина встала перед матрасом черной статуей. Полированная и подтянутая, напоминая высокую африканку с широкими и элегантными, как у сенегалки, плечами. Тусклый свет очерчивал длинные ноги и крепкие бедра.

Я подвинулся, и женщина устроилась рядом, спиной ко мне. Мы молча лежали в горячем влажном мраке, пропитанном нотками лавандового мыла.

Мягко провожу пальцами по коже – она вздрагивает. Следую вдоль косточек позвоночника, линий лопаток, рисуя на ее теле невидимые линии.

Йоа казалась дикой кошкой, никогда не знавшей нежности. Не испытавшей мужского прикосновения, настоящего мужского прикосновения.

Дотрагиваюсь губами до хрупкого плеча, втягиваю аромат. Ни с чем не сравнимый аромат. Касаюсь носом липкой тьмы волос.

Заключаю хрупкое тело в тесное объятие, и мулатка издает тихий стон. Она вздрагивает, постепенно тая от ласки. Чувствую, как биение ее сердца сливается с моим.

Это был слишком волшебный момент, чтобы проявить спешку. Ведь ей стоило столько усилий довериться, открыться. Все эти дни она колебалась – я видел это, а она замечала, что я вижу. И сейчас мы оба жаждали продолжения, страсти, поцелуев, но довольствовались лишь теплыми объятиями.

* * *

На рассвете раздались шум и крики. Быстро надеваю шорты и бегу в гостиную, по пути захватив молоток.

По улице движется толпа с черно-красными флагами, стучат в барабаны. Гигантская людская сороконожка притормаживает у баррикад, перелезая и просачиваясь сквозь них.

Толпа студентов, крестьян и индейцев-работяг с окраин Леона направляется к центральному парку. Голосят, свистят, взрывают петарды. В воздух летят огни ракетниц.

Из своей комнаты выбежала Йоа, босиком и в халате. Встала рядом, выглядывая в окно. Затем с тревогой посмотрела на меня:

– Но пуэдэс бьяхар, сегодня опасно ехать.

Весь день улицы кипели от жары, шума и демонстрантов4. Мы оставались в доме, а я следил за Йоа, пытаясь понять, была ли прошлая ночь реальной. В ее взгляде тоже читались вопросы. Это превратилось в таинственную игру с переглядыванием и нежными улыбками.

Мы совсем позабыли, что происходило снаружи. Никуда не хотелось уезжать. К черту Гондурас, к черту революцию. Какое это имеет значение, когда нас спутали и обволокли невидимые нити. Внутри зреет сладкое предвкушение.

Из всех путешествий больше всего захватывает именно это: магическое сближение двух душ. Да, можно переплыть океан, открыть новый континент, но это – портал в другое измерение, и ты никогда уже не будешь прежним.

Правду говорят, что в трудные времена люди нуждаются в двух вещах: маисовой лепешке да кусочке магии. И вот сейчас, когда на улицах льется кровь, бьются стекла, а в небо поднимается дым, страх и комки пыли, по нашему дому яркой бабочкой порхала нежность. Способная изменить миропорядок, растопить тот кубический сантиметр льда, который кувыркнет гигантский айсберг.

* * *

Ночью, когда Йоа проникла в мою комнату, я не спал.

ГЛАВА 2. Черный петух

Каждый день Йоа уходила из дома на пару часов по делам. В этот раз она вернулась с ребенком. Ниньо с самого начала вел себя скрытно, но он не был застенчив. Мы познакомились поближе. Мальчик показал свою армию солдатиков, и мы поиграли с ними, при этом я руководил фигуркой дракона.

После этого помог Йоа по хозяйству. Внешне мы не показывали чувств: нам хватало улыбок и взглядов, случайных прикосновений. Иногда она намеренно касалась под столом моей ноги, а я мог поймать ее на кухне, зажав к стене – тогда мы сладко перешептывались и целовались.

В какой-то момент я стал замечать, что Ниньо наблюдает за нами. Мальчик делал это из своей комнаты или прятался по темным углам дома.

Похоже, его не устраивало мое присутствие: да, он до конца не понимал, что между мной и Йоа происходит, но чувствовал, что его мама теперь с кем-то еще.

Остаток дня он не давал нам возможности остаться наедине, капризничал. Йоа опять стала выглядеть обеспокоенной, поникшей, а мучительная жара истощала.

Выловив момент, я усадил ее в кресло и принялся массировать плечи. Шептал успокаивающие слова, чтобы она расслабилась: «Делаешь вдох, и на выдохе напряжение уходит; вдох, на выдохе разум опустошается; еще спокойный вдох, и на выдохе мышцы становятся мягкими…».

В этот момент ребенок притащил в гостиную коробку игрушек и вывалил на пол солдатиков с криками: «Дави красных!».

От его резкого возгласа в памяти ожили рыжие тайские муравьи. Я пошел в свою комнату и прилег, пытаясь прийти в себя. Лежа на матрасе, я слышал, как Йоа в гостиной объясняет сыну, что тот ведет себя невоспитанно.

После ужина Йоа уложила мальчика спать. Когда она вернулась на кухню, я домывал посуду. Мулатка взяла полотенце и стала вытирать тарелки.

– Не знаю, что и делать, – сказала она. – Ниньо, мой славный мальчик, во всем копирует отца.

Она судорожно полировала фарфоровую гладь:

– Тот чересчур строг и помешан на контроле. Представляешь, он время от времени везет мальчика на окраину и бросает там – чтобы искал дорогу. А сам, спрятавшись, наблюдает. Ниньо как-то пересекал реку и чуть не утонул!

Йоа отложила тарелку в сторону и стояла теперь передо мной, поправляя волосы. Она быстро тараторила. Внутри ее приоткрытого рта то и дело мелькал язык, выдавая звучное испанское «эрре».

– Бывший добивается, чтобы сын пошел по его стопам. Служил в тайной полиции. Хотя и знает, как я к этому отношусь, – она вздохнула. – Мы из разных миров5.

* * *

Ночью из комнаты Йоа послышались стоны: ее лихорадило. Когда я вошел к ней, то увидел бьеху, склонившуюся над изголовьем кровати. Прогнав старуху, я начал выхаживать Йоа: всю ночь делал холодные компрессы, пытаясь сбить температуру. Но ей становилось хуже.

Утром удалось найти доктора. Я узнал в нем того самого гостя, который приходил несколько дней назад. Это был невысокого роста кубинец с троцкистской бородкой, шрамом на щеке и оторванной мочкой уха.

Доктор не стал пожимать мне руку и не назвал своего имени, но по его поведению я понял, что наше знакомство состоялось. Он вел себя формально и обращался ко мне в третьем лице:

– Сеньор должен соблюдать эти предписания, – сказал он с «эль»-кающим кубинским акцентом и протянул исписанный листок.

Он объяснил, что больной требуются тщательный уход и мясной бульон. Также нужно прочесть молитву и возжечь ветку окотэ – произрастающей в округе мексиканской сосны. Мне это показалось ненаучным, но доктор настоял на лечении.

Я проводил кубинца до калитки. Перед тем как выйти на улицу, тот огляделся по сторонам. И предупредил:

– На улицах беспорядки. Сеньору следует одеться как местному и не брать рюкзак, а то примут за студента. Рекомендую держаться на расстоянии от тех и от других.

Он сухо пожелал удачи:

– Суэртэ.

И ушел вверх по улице.

Перечитываю мятый листок, на котором доктор записал текст католической молитвы о здравии. Перевернув его, я увидел, что это агитационная листовка с призывом собраться девятнадцатого июля в центральном парке. А в самом низу синим цветом: эль фуэго сэ йева эн нуэстро корасон, огонь в наших сердцах.

Позади дома находилось подсобное помещение с садовым инвентарем. Там я нашел высокие сапоги и плетеное сомбреро. Накинув драное пончо, я сделался похожим на одного из тех крестьян, из Субтиавы – бедняцкой окраины Леона. И отправился в сторону рынка.

Выше по улице с лязгом ползал трактор, расчищая баррикады. Ржавым ковшом он скреб по асфальту. Там же стояла полицейская застава, и я двинулся в обход.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Самбо – это помесь карибских индейцев мискито с чернокожими рабами, завезенными британцами с Ямайки.

Их появление связано с Бернабе Сомоса, бандитом, которого в народе прозвали Шесть платочков. Ведь во время убийств он закрывал лицо платком. Также это намекало на поговорку: «И полдюжины платков мало, чтобы смыть с рук кровь». А еще говорят: все дело в мальдисьон – проклятии, которое лежало на его роду.

Бернабе в юности загремел в тюрьму, но в 1845 году бежал из нее с подельниками и сколотил банду. Он орудовал в окрестностях Леона и Чинандеги, промышляя контрабандой и грабежом. Затем ему удалось развязать в Никарагуа кровавую гражданскую войну.

Этой сумятицей в 1847 году воспользовались британцы, оккупировав атлантическое побережье Никарагуа и Гондураса. Они прибрали к рукам крупный порт Сан-Хуан-дэль-Норте, тем самым лишив Никарагуа основного маршрута внешней торговли.

Территорию назвали королевство Москития и начали завозить сюда негров. Жители «королевства» говорили на ломаном английском и занимались заготовкой ценной древесины для британских господ. Англичане укоренились на побережье настолько, что и ныне там расположено англоязычное государство Белиз – бывший Британский Гондурас.

Что же касается Бернабе, его казнили в июле 1849-го, а труп повесили за горло, чтобы навсегда отвадить мальдисьон.

Леон – город набожный, поэтому разводы здесь не жалуют. Так, в 1876 году падчерица немецкого консула Айзенштюка, вопреки воле своей семьи, сочеталась браком с местным тунеядцем Панчо.

Тот оказался негодным мужем: выпивал, редко мылся и занимался рукоприкладством. Поэтому падчерица сбежала обратно к Айзенштюкам. Высокопоставленная семья инициировала развод.

Но бывший муж не сдался – он подкараулил консула в переулке, дважды выстрелив из револьвера поверх его головы. Оправившись от шока, немец написал жалобу мэру. А зря. Через несколько дней полицейские поймали консула на улице, прилюдно избили и утащили в тюрьму.

Учитывая дипломатический статус Айзенштюка, его все же выпустили. Но обидчиков не собирались наказывать. Леонцы считали, что немец неправ и насильно удерживает падчерицу от законного мужа. Даже после официальных нот Германии инцидент в Леоне не был расследован.

Через полтора года, в марте 1878 года, к побережью Никарагуа подошла немецкая эскадра из трех корветов – ситуация накалилась. Правительству Никарагуа пришлось извиниться, выплатить 30 тыс. долларов, а местные солдаты салютовали немецкому флагу.

Падчерица Айзенштюка под давлением общества вернулась к мужу и жила с ним до 1914 года.

Что, впрочем, не новость. Впервые янки захватили власть в стране в 1856 году с помощью шайки головорезов во главе с Уокером. Этот авантюрист стал следующим проводником мальдисьон после Бернабе Сомосы.

Уокер провозгласил себя президентом Никарагуа и планировал присоединить Центральную Америку к Конфедерации южных штатов. Для этого он ввел в стране рабство и возвел английский язык в статус официального. Он также зазывал с родины уголовников, обещая тем высокие должности, рабов, юных «кисок» и земельный надел в 250 акров.

Окрыленный успехом, Уокер поехал покорять соседние страны, но огреб от объединенной армии центральноамериканских государств. Это позволило никарагуанцам вернуть власть. Когда Уокер уносил ноги, он бросил фразу: «То, чего не добились винтовки, сделают доллары». Это правда.

Уокера затем поймали гондурасские военные и пристрелили, как вшивую собаку.

Затем морская пехота США высадилась в Никарагуа в 1910 и 1912 годах, оставаясь здесь вплоть до 1933 года. Над Манагуа даже развевался звездно-полосатый флаг. Это сделало никарагуанцев предметом насмешек во всей Латинской Америке.

Позже, чтобы самим не марать руки, янки учредили национальную гвардию, исполняющую роль тайной полиции. Так никарагуанцы стали убивать никарагуанцев. Гвардейцы получали американское обмундирование, снаряжение и подчинялись посланнику США в Манагуа.

Вот что говорил в 1927 году американская подстилка, президент Диас по кличке рыдающая марионетка: «Кто бы ни был президентом – я или кто-нибудь другой – морская пехота США должна всегда оставаться в Никарагуа».

Вот же продажная усатая шлюха…

Вы спросите, почему в Никарагуа такая жопа? На этот вопрос еще в 1846 году замечательно ответил племянник Наполеона, малыш Луи, позднее Наполеон III, чувак с крутыми усами и бородой. Вот что он писал про строительство никарагуанского канала: «Так же как Константинополь был центром античного мира, так и город Леон или, скорее, Масая станет центром мира нового. И если полоска земли, отделяющая два никарагуанских озера от Тихого океана, будет перерезана, Масая будет владычествовать над всем побережьем Северной и Южной Америки… Государство Никарагуа может стать даже лучшим, чем Константинополь, маршрутом для великой мировой торговли».

Англосаксонская элита не могла позволить этому случиться. В 1914 году США оккупировали Никарагуа и принудили заключить издевательский договор, согласно которому страна предоставляла американцам вечное право на строительство и эксплуатацию канала. США также могли создавать базы ВМФ в любом удобном для себя месте. Даже в сенате США этот договор называли «бандитским».

В то время маринэрос активно занимались экономическим пиратством. Позже американский генерал Батлер поведал, как огнем и мечом продвигал интересы США: в 1909-1912 годах он расчистил Никарагуа для банкиров и «изнасиловал полдюжины центральноамериканских республик ради прибылей Уолл-стрит». Американцы также совершили рейды на Гаити и Кубу, а еще в Мексику и Доминиканскую Республику – в 1914 и 1916 годах. Затем была очередь Китая.

Свою исповедь он подытоживает так: «Я был рэкетиром и гангстером капитализма… и мог бы дать Аль Капоне пару полезных советов. Самое большее, он орудовал в трех кварталах. Я орудовал на трех континентах».

Йоа из бедной семьи: росла в маленькой асьенде у реки Сан-Хуан. Это река, которая ведет в озеро Никарагуа, там еще водятся акулы. Отец всю жизнь провел в джунглях с партизанским отрядом. Прятался в горах, стараясь выжить. Ел что придется: насекомых и мясо обезьян. Он посвятил свою жизнь войне против гвардейцев, маринэрос, против сомосизма.

Из всех карманных диктаторов США клан Сомосы – самые отмороженные. В 1936 году до власти дорвался Анастасио по кличке Тачо – внук бандита Бернабе Сомоса – и проклятие разыгралось с новой силой. В бытность Тачо работал в фонде Рокфеллера, занимаясь модернизацией уборных, за что получил прозвище «маршал клоак». Став президентом, он начал репрессии, развил тайную полицию и сеть стукачей, контролировал торговлю оружием, наркотрафик, игорные дома, проституцию и сбор налогов.

Еще Тачо обожал тюрьмы. Восточное крыло своего дворца он переоборудовал в узкие камеры, где можно было только стоять, и откуда каждую ночь звучали вопли. Там же располагался личный зверинец с тиграми, гиенами, крокодилами и анакондами, сами понимаете, для чего. Позже он построил еще и подземную тюрьму.

Однажды отца Йоа ранили в перестрелке. Гвардейцы схватили его и переправили в Манагуа – там он бесследно растворился в одной из тюрем.

Что же касается Тачо – американцы приложили все усилия для обеспечения его безопасности, иначе эта мразь не протянула бы на белом свете и дня. Рузвельт про него сказал: «Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын».

В 1956 году, здесь, в Леоне, в разгар светских танцев, молодому поэту по имени Ригоберто удалось приблизиться к диктатору и выстрелить в пидора шесть раз. Тачо срочно переправили в госпиталь в Панаме, а президент Эйзенхауэр прислал личного врача. Но несмотря на все старания янки, клоачный изверг издох, и на улице в тот день воцарилась хорошая погода.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

<1 2

На страницу:

Перейти

2 из 2