Кровь на эполетах

Колонна атакующих приблизилась, стали видны оскаленные пасти лошадей, злые лица гусаров, пистолеты в их руках. В голове внезапно всплыл идиотский стишок, вычитанный в интернете. Воспаленный мозг мигом переделал в нем слова:

…Ну, здравствуй, кавалерия!Сегодня в гости к вам пришелЛаврентий Палыч Берия!

– Дай! – я вырвал топор из рук денщика, сунув взамен бесполезный сейчас штуцер, после чего припустил к атакуемой шеренге, на бегу раскручивая топор над головой. Хороший инструмент у французских саперов. На длинной рукояти, острый, с квадратным бойком на обухе. Последний – чтобы гвозди забивать, но и в лоб приложить можно. Для обычного человека тяжеловат, для меня – пушинка.

Я успел. Залп из пистолетов проделал в шеренге егерей брешь, и в нее уже заскакивал всадник с саблей, занесенной для удара. Врешь, сука, не пройдешь! Хрясь! Получив обухом в лоб, лошадь рухнула, как подкошенная. Всадник перелетел через ее голову и, выронив саблю, пропахал носом стерню от скошенной травы.

– Добейте! – крикнул я солдатам и устремился вперед. В брешь уже заскакивали другие гусары, причем сразу парочка. А вот хрен вам! Хрясь! Поворот волчком – хрясь! Полетайте, парни! Вернее, приземляйтесь. Засадив носком сапога в промежность француза, оказавшегося пошустрее и успевшего вскочить на ноги, я развернулся к следующим. Хрясь, разворот, хрясь… Мной овладела непонятная дикая ярость. Я бил и крушил, ловко уворачиваясь от ответных ударов сабель и даже выстрелов из пистолетов. Падали лошади, летели наземь всадники. Успевшие спрыгнуть с убитых коней гусары не стали связываться с придурком с топором в руках и убежали к своим. Я запрыгнул на круп убитой лошади и вскинул топор над головой.

– Что, зассали, пидоры! – завопил во весь голос. – Ком цу мир! Я вам покажу кровавую гэбню!

Смельчаки среди пидоров нашлись: двое всадников рванулись вперед и напали на меня сразу с двух сторон. Хрясь! Конь рухнул, придавив всадника. Бам! От сильного удара кивер сел мне на уши. Подскочивший справа всадник угодил по нему саблей. Я, не глядя, отмахнулся лезвием топора. Хрусь! Густая теплая жидкость брызнула мне в лицо, залепив глаз. Блядь! Я повернул голову. Побелевший гусар с ужасом смотрел на свое правое плечо. Руки с саблей у него более не было, а из короткого обрубка фонтаном прыскала кровь. Не боец. Остальные всадники отчего-то нападать не спешили и, натянув поводья, встали в десятке метров от меня, глядя в сторону. Впечатлились, петушки галльские.

– Капитан! – раздалось позади, и я узнал голос Синицына. – Сигай долу!

Мгновенно сообразив, я спрыгнул с крупа и ничком рухнул на вытоптанную копытами траву, уронив при этом топор. За спиной грохнул залп, и все вокруг затянуло серым дымом. Я встал и, волоча ноги, побрел к своим. Идти было тяжело – из меня будто выпустили воздух. Из дыма выскочили Синицын с Пахомом и, подхватив меня под руки, затащили вглубь каре, где усадили на траву.

– Сейчас, сейчас, – забормотал денщик, пытаясь снять с меня кивер. Руки у него дрожали, подбородочный ремень никак не поддавался.

– Отстань! – прикрикнул я. – С чего тебе вздумалось?

– У вас кивер разрублен, лицо и мундир в крови, – сообщил стоявший рядом Синицын. – Нужно осмотреть рану.

– Это не моя кровь, – сказал я и, подумав, стащил кивер. Осмотрел. М-да, приложили знатно: лезвие сабли, миновав репеек[26], разрубило верх, дойдя до латунной гренады[27], однако не затронуло ее. Дубленая кожа выдержала, крови внутри не наблюдалось. Я на всякий случай ощупал голову – цела. Вот и ладно. Я нахлобучил кивер обратно на голову. Пахом с Синицыным стояли впереди, странно на меня глядя.

– Антип Потапович! – нахмурился я. – Почему вы здесь? Там же бой!

– Нет больше боя, – ответил он. – Наши подошли. Бегут французы. Спасла Царица Небесная.

Он размашисто перекрестился. Я вскочил на ноги. Гусары улепетывали на другой берег и частично уже успели перебраться через реку. Вслед скакали всадники в блестящих кирасах и, догнав отставших, наотмашь рубили палашами. Вот почему гусары смотрели в сторону – пришла, значит, подмога. Где ж ее носило?

– Вот что, Потапович, – сказал я подпоручику. – Несите раненых сюда, мне нужно их осмотреть, а вы трофеями озаботьтесь, не то другие желающие найдутся. И еще, – указал я рукой. – Кони битые лежат, видите? Это свеженина. Разделывайте и варите. Люди голодны.

– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся Синицын, повернулся и убежал. Это с чего он «благородствует»? Офицер ведь, а не нижний чин.

– Ваше благородие! – подскочил Пахом. – Вам бы умыться и мундир постирать.

– Потом! – отмахнулся я.

Протерев тыльной стороной ладони глаз и убедившись, что тот видит, я занялся ранеными. К моему удивлению, их оказалось немного – шестнадцать человек. Погибло одиннадцать егерей – все новобранцы. Но об этом я узнал чуть позже. Пока же занимался сортировкой раненых. Итог оказался грустным: половина не выживет. Пулевые раны в грудь и живот… Не со здешней медициной. Я приказал отнести безнадежных в монастырь, как и павших. Монахи их соборуют, а после отпоют и похоронят на кладбище. Редкий случай для солдата на войне. В следующий час я чистил раны, зашивал их и бинтовал. Мне помогали санитары из нестроевых. За спиной шла какая-то суета, раздавались команды, топали сапоги – я не обращал на это внимания. Внезапно все стихло. Закрепив бинт на руке раненого унтера, я выпрямился и обернулся. Ага, начальство пожаловало. В нескольких шагах от меня верхом на гнедом жеребце сидел Паскевич в окружении командиров бригад и полков. Спешнев тоже здесь. Все молча смотрели на меня. Напротив застыл батальон – ротные успели построить людей. Правда, стоят – как бык поссал, да и выглядят солдатики не орлами. Амуниция перекошена, некоторые без головных уборов. Рожи черные от порохового дыма. Но что есть, то есть. Я направился к начальству и, не доходя пары шагов, остановился и бросил ладонь к киверу.

– Ваше превосходительство! Первый батальон 42-го егерского полка, выполняя ваше приказание, вступил в сражение с неприятелем и не позволил тому захватить Малый Ярославец. Отбиты две атаки противника, разрушена наведенная им переправа. Наши потери – 27 человек. У французов убитых не менее сотни. Командир батальона капитан Руцкий.

– Что у вас за вид, господин капитан? – нахмурился Паскевич. – Весь в крови, кивер разрублен. Вы ранены?

– Никак нет, ваше превосходительство! Это не моя кровь.

– Тогда займитесь собой. Офицеру надлежит выглядеть, как подобает, даже на поле боя, а вы с ранеными возитесь. На то военные медики есть. И за подчиненными приглядите, а то не батальон, а партизанский отряд какой-то. Слоняются по полю, мертвых французов обдирают. Другие убитых коней потрошат. Мародеры, а не егеря. Господин подполковник, – повернулся он к Спешневу. – Приглядите.

Паскевич завернул жеребца и поскакал к городу. Следом устремилась свита, оставив Спешнева. Семен спешился и подошел ко мне.

– С чего генерал на меня напустился? – спросил я.

– Выговор от Раевского получил, – объяснил Семен. – Опоздали мы к городу, Дохтуров раньше успел. Кирасиры тоже. Ладно, плюнь! – махнул он рукой. – Иван Федорович – человек справедливый, погорячится и отойдет. Рад видеть тебя живым. Но собой займись, а то вид, как у вурдалака, – он хохотнул. – Тяжко пришлось? – спросил сочувственно.

– Не сладко, – вздохнул я. – Не чаял уцелеть.

– Позвольте, я расскажу, – подключился к разговору подошедший к нам Синицын. – А господин капитан пусть займется собой.

Спешнев кивнул, и они с подпоручиком отошли в сторону. Ко мне подбежал Пахом с ведром воды и ковшом в другой руке.

– Сымайте мундир, ваше благородие! – запричитал, ставя его у моих ног. – Умойтесь, а я с мундиром к колодцу сбегаю, пока воду не вычерпали. Постираю, а то глянуть боязно. Даже эполеты кровищей залило. Присохнет – не отчистишь.

Я подчинился. Пахом слил мне на ладони, и я, фыркая, смыл кровь с лица, головы и шеи. Красная вода стекала на зеленую траву. Хорошо, что плотное сукно не пустило кровь к рубашке, и та осталась белой. Запасной-то с собой нет. Утершись поданным денщиком полотенцем, я накинул на плечи поднесенную кем-то из солдат бурку и надел кивер. Пахом, подхватив опустевшее ведро и повесив на руку мундир, убежал с ними к монастырю. Повернувшись к реке, я смотрел, как на обширный пойменный луг вытекают с улиц Малоярославца и в обход его колонны наших войск. Шла пехота, рысью спешила кавалерия, упряжки тянули пушки. Артиллеристы устанавливали их вдоль околицы. Явились – не запылились! Одно хорошо: французы могут побояться наводить переправы в виду такой силы, и до боев на улицах города дело не дойдет. Их не завалят трупами, как в моем времени. Хотя кто знает?

Семен закончил разговаривать с Синицыным и направился ко мне. Подойдя, встал и покрутил головой.

– Ну, ты и ухарь, Платон! С топором на гусар… С чего тебе вздумалось?

– Прорвись французы внутрь каре, порубили бы всех! Нам хотя бы пару пушек… Где, кстати, Кухарев с фон Боком?

– Там! – Спешнев указал на околицу. – Дохтуров с Раевским собрали все орудия вместе. Будут бить по французам, чтобы через реку не лезли.

Словно подтверждая его слова, батареи на околице дружно выпалили. Черные мячики ядер устремились через реку к невидимым мне целям. Луг заволокло пороховым дымом. Началось.

– Ты вот что, – сказал Семен. – Забирай батальон и уводи за город. Паскевич приказал вас сменить. Приводи людей в порядок, а то, в самом деле, выглядят непотребно. Сюда светлейший с армией и штабом прибывают. Увидят – позору не оберешься. Знаешь ведь штабных.

Он хлопнул меня по плечу и направился к лошади. Подобрав перекинутый через ее голову повод, вскочил в седло и ускакал. А я стал распоряжаться. К тому времени, как батальон встал в походные колонны, вернулся Пахом с застиранным мундиром. Сукно его было волглым и холодным. Я надел мундир поверх рубашки и застегнул пуговицы – на теле высохнет. Чай, не баре. Накинул на плечи бурку.

– Батальон, марш!..

Город мы обошли с востока. Улицы Малоярославца были забиты войсками – не пробиться, а вот луг за городом оказался свободным. Наши лошади обнаружились там: мирно щипали осеннюю травку. Ко мне подбежал командовавший коноводами унтер.

– Ваше благородие! Исполняем приказание. Кони и люди – все на месте.

– Что лошади не расседланы? – спросил я.

– Ждали: вдруг понадобятся, – смутился он. – Только подпруги ослабили.

– Расседлать! – велел я. – Напоить и накормить. И пусть каждый егерь обиходит своего коня. Лошадьми убитых и раненых займитесь сами.

– И много таких? – спросил унтер.

– Двадцать семь, – вздохнул я.

– Слава тебе, Пресвятая Богородица! – перекрестился унтер. – Мы тут, стрельбу слыша, гадали: вернется ли кто? Зело крепко палили. А все тута.

Можно считать и так. Унтер убежал, ко мне подошел Синицын.

– Тут в овине соломы немного нашлось, – сказал, указав на недалекий сарай. – Отдохните, Платон Сергеевич! За людьми сам пригляжу.

Я ощутил, как скользят вниз тяжелые веки. Синицын прав: что-то я вымотался. Бессонная ночь, бой…

– Спасибо, Антип Потапович, – кивнул я. – В самом деле. Люди пусть тоже отдыхают. Часовых только выставьте.

Сопровождаемый Пахомом, я добрел до сарая, где, расстелив бурку на охапке соломы, повалился на нее и укрылся полой. Уснул сразу, несмотря на недалекий грохот орудий.

Растолкал меня Пахом. Казалось, только смежил веки, как уже трясут.

– Вставайте, ваше благородие, – причитал денщик. – Вечереет уже. Вам поесть надо.

Я сел на расстеленной бурке и осмотрелся. За растворенными воротами овина серел полумрак. Сколько я спал? Часов пять. Точней не скажу – забыл глянуть на часы. Тихо, не стреляют. То ли французы не решились атаковать, то ли их отбили. Малоярославец наш. Будь иначе, меня подняли бы раньше.

Я встал и вышел наружу. На лугу возле овина горели костры – много. В их свете мелькали тени, и доносился шум, который производит большое число людей. Понятно: на лугу не только мы.

– Армия подошла, – подтвердил Пахом. – Кто-то возле нас встал, а так все там, – указал он на юг.

Я повернул голову. Окружавшие Малоярославец холмы все были в желтых точках костров – как будто кто-то разбросал горящие свечи.

– Идемте, ваше благородие, – позвал Пахом.

Мы подошли к костру. Я сел на притащенный кем-то чурбак. Денщик подал мне котелок и ложку. Я зачерпнул горячее варево и поднес к глазам. Щи?

– Так, точно ваше благородие! – подтвердил Пахом.

– Капусту где взяли?

– У местных обывателей. Не подумайте, ваше благородие, – заторопился денщик. – Все по чести. На трофеи сменяли. За топор хранцузский целый воз насыпали.

Я бросил ложку в рот, прожевал. Вкусно! Но…

– Это не конина.

– Поросенка у обывателей купили, – подтвердил Пахом. – Их благородие поручик Синицын велели. Надо, говорит, нашего капитана как след накормить. Не будь его, легли бы на лугу. Офицеры денег собрали. Поросенок – сеголеток, пуда четыре был. Всем хватило: офицерам, унтерам, даже егерям перепало. Новобранцы конину ели, но она тоже мясо. Животы набили, аж трещат.

Слушая его, я работал ложкой, заедая горячие щи хлебом – слегка черствым, но все равно вкусным. Кстати, знаете, как здесь готовят щи, по-армейски «приварок»? Сначала в котел бросают предварительно взвешенные большие куски мяса. Когда сварятся, достают и снова взвешивают – не сжульничал ли повар? Затем в горячий бульон бросают капусту, картошку или репу и варят до готовности. И только потом в щи закладывают мелко нарезанное мясо. Это варево готовили так же, разве что мясо не взвешивали – в котелке его полно. Вкусно и сытно.

Из темноты шагнул Синицын. Встав, вытянулся.

– Приятного аппетиту, господин капитан!

– Спасибо, Антип Потапович! – поблагодарил я. – Присаживайтесь. Есть будете?

– Благодарю, сыт, – отказался подпоручик, опускаясь на поднесенный Пахомом второй чурбак. Гадом буду – натащили из города. Дрова для костров явно оттуда.

– И меня накормили до отвала, – сказал я, отставляя котелок. Денщик подхватил его и скользнул в темноту. – Как дела в батальоне?

– Люди накормлены и приведены в порядок, – доложил Синицын. – Отдыхают.

– Меня никто не искал?

– Никак нет.

– Французы через реку лезли?

– Побоялись – наши крепко из пушек палили. Кухарев с немцем все заряды расстреляли. К нам вернулись, там стоят, – он указал рукой.

– Накормили?

– Само собой, – кивнул Синицын, – хотя тут некоторые ворчали, что не заслужили. Худо нам без пушек пришлось. Едва отбились.

– А с чего запоздали, ведомо?

– На мосту застряли – гнилой оказался. Пришлось заново ладить. Там все стояли. Нас казаки через брод провели, им он неведом был. Зато пушки все доставили.

Обычный армейский бардак: правая рука не знает, что делает левая.

– Платон Сергеевич, – внезапно улыбнулся Синицын. – Я вот давеча мимо костра шел, разговор егерей слышал. Один молвит: «Большой души наш капитан: сам вымотался, а раненым первым делом помог, даже кровь с себя не смыл. А уж матерится – заслушаешься. В уши льется, голова тямит, руки и ноги команду исполняют». Второй отвечает: «Он и по-хранцузски могет – да так, что кони падают вместе с хранцузами». «То италийцы были», – возражает первый. Второй ему: «Все одно – пидоры».

Подпоручик засмеялся. М-да. Кажется, я тут как-то неправильно прогрессорствую.

– Хочу спросить, – продолжил Синицын. – Кто такие пидоры?

– Ну… – смутился я. – Это содомиты по-французски.

– Ага, – кивнул подпоручик. – То-то они взъярились. А кровавая гэбня?

Блин! И вот что ему ответить? С чего меня понесло? Надо быть осторожным в словах, хотя в тот миг об этом меньше всего думалось. От мучительного поиска ответа меня спас близкий топот копыт. Из темноты появился всадник. В свете костра блеснули золотой горжет на груди и аксельбант на плече.

– Господа! – объявил офицер. – Мне нужен капитан Руцкий.

– Это я, – встал я с чурбака. Следом вскочил Синицын.

– Уф! Насилу разыскал, – пожаловался офицер, спешившись. – Темно, войска перемешались. Считай, час брожу. Позвольте представиться, адъютант главнокомандующего, князь Тенишев.

– Присаживайтесь, ваше сиятельство! – предложил Синицын, указывая на чурбак.

– Некогда, – отмахнулся Тенишев, но, подумав, все же сел. Я – следом. – Светлейший послал меня за вами, господин капитан. Хочет видеть.

Это с чего? Да еще целого князя на поиски отрядил? Хотя тех в ставке – как собак нерезаных.

– Я распоряжусь, чтобы господину капитану подготовили лошадь, – сообщил Синицын.

– Шпагу и шляпу генеральские не забудь, – сказал я, подмигнув. Подпоручик кивнул и исчез в темноте.

– Пахом! – позвал я.

Денщик выступил в свет костра.

– Кивер и палаш!

Пахом исчез. Обратно явился почти сразу с обоими предметами в руках. Я надел перевязь, пропустив ремень под эполетом, затем нахлобучил на голову кивер.

– Он у вас испорчен, – заметил Тенишев.

– Француз разрубил саблей сегодня днем, – сказал я. – Другого нет.

– Одолжите у кого-нибудь из офицеров.

– Не стоит, – отказался я.

Князь нахмурился, но возражать не стал, только с неодобрением посмотрел на мой не соответствующий уставу палаш. Плевать. Не объяснять же штабному, что мне нужно явиться перед начальством в самом что ни на есть геройском виде. Хорошо б еще продранный штыком мундир и черное от порохового дыма лицо. Хотя последнее – перебор. Пахом щеткой смахнул с моего мундира приставшие соломинки.

Появился Синицын с оседланной кобылкой на поводу. В другой руке он нес трофейные шпагу и шляпу. Тенишев на них покосился, но ничего не сказал. Мы с князем вскочили в седла, я принял у подпоручика шляпу со шпагой и отправился вслед за адъютантом.

4.

Походная штаб-квартира Кутузова располагалась в Малоярославце. Меня это удивило: ожидал, что Тенишев отведет меня на холмы к какому-нибудь походному шатру, однако мы повернули к городу. Значит, светлейший чувствует себя уверенно и не опасается внезапного нападения французов. Мы подъехали к дому, окруженному забором из досок, одноэтажному и деревянному, но большому и солидному, даже колонны у крыльца имелись. В окнах – свет, разглядеть можно. Наверняка особняк какого-то местного помещика или городского головы. У ворот дома стоял караул из гвардейцев. Нас он пропустил беспрепятственно, мы въехали во двор, где спешились и, поручив коней подскочившим солдатам, поднялись по ступенькам крыльца.

– Ожидайте, – сказал князь, заведя меня в просторную прихожую. – Я доложу.

Он скрылся за высокой дверью, крашенной белой краской, а я остался стоять. В прихожей было довольно светло: горели свечи в напольных канделябрах из бронзы. Вдоль стены стояли стулья, которые занимали незнакомые мне офицеры. Нас они встретили любопытными взглядами, но тут же вернулись к прежнему занятию, продолжив какой-то свой разговор. Свободного стула для меня не нашлось, уступать никто не собирался, да и с чего бы? Как успел заметить, я здесь младший по чину. Приняв независимый вид, как писали классики, поправил перевязь и одернул, насколько это можно было сделать одной рукой мундир, после чего стал ждать. Впрочем, недолго.

– Заходите, господин капитан! – сообщил выскользнувший из двери адъютант, и я последовал его приглашению, успев заметить недоуменные, а то и сердитые взгляды обитателей прихожей. Видимо, их обидело такое внимание к какому-то обер-офицеру. Не успел явиться, а уже получил доступ к телу.

Свечей в комнате за дверью горело гораздо больше, и за порогом я моргнул, привыкая к их свету. А когда открыл глаза… Приехали! Комната буквально сияла золотым шитьем генеральских мундиров и украшавших их орденов. Похоже, у главнокомандующего собрались командиры корпусов и дивизий, и вот сейчас все они – кто с любопытством, а кто и с недоумением – смотрели на меня. Среди генералов я разглядел Паскевича. Собравшись с духом, отыскал взглядом Кутузова и бросил ладонь к киверу.

– Ваша светлость! Командир первого батальона 42-го егерского полка 26-й дивизии капитан Руцкий по вашему приказанию прибыл. Здравия желаю!

– И тебе здравствовать, голубчик! – улыбнулся Кутузов. – Подойди ближе, что встал в дверях?

Я подчинился.

– Что у тебя там? – поинтересовался светлейший, уставившись единственным видящим глазом на трофеи в моей левой руке.

– Вот, – я выложил их на покрытый картой стол. – Как изволите видеть, шпага и шляпа. Принадлежали французскому генералу, убитому сегодня моими егерями при попытке неприятеля навести переправу через реку. Из показаний пленных французов следует, что генерала звали Дельзон и командовал он 13-й дивизией 4-го корпуса Богарне.

Никаких пленных я, конечно, не опрашивал, а про Дельзона знал по историческим источникам своего времени. Да и какая разница? Генерал был? Был. Шпага и шляпа – вот они. Пожалуйте награду! Краем глаза я заметил, как вытянулось лицо Паскевича. Ну да, трофеи мог принести он и получить за это плюшек, Руцкий же потянул одеяло на себя. А вот не фиг было строить меня на лугу!

– Гляньте на него, господа! – повернулся к генералам Кутузов. – Вот он, герой сегодняшнего дня. С одним батальоном сумел остановить корпус неприятеля, не позволив тому захватить Малый Ярославец. Да еще генерала французского подстрелил. Как сумел? – спросил, глянув на меня.

– Укрыв батальон в прибрежных зарослях, дал возможность французам навести переправу через реку, после чего мы их перестреляли, а переправу разрушили. Неприятель обозлился и бросил на нас кавалерию. Мы встали в каре и отбивались, пока не подоспела подмога.

– Правду говорят, что французов топором рубил? – сощурил свой единственный видящий глаз Кутузов.

Надо же! И об этом донесли.

– Пришлось, ваша светлость, – признался я. – Гусары фронт каре прорвали. Могли взять нас в сабли. Нам от французских саперов трофей перепал – топор на длинной рукояти. Я схватил его и стал бить обухом лошадей передовых гусар. Силой меня бог не обидел: хрясь по лбу коня – и тот лежит.

Генералы засмеялись.

– И много набил? – поинтересовался Кутузов, улыбнувшись.

– Не считал, ваша светлость, но с полдесятка голов точно.

Генералы уже хохотали. Ага, весело им! Самих бы туда!

– А далее? – спросил Кутузов.

– Егеря дали залп и отогнали неприятеля, а я вернулся в строй.

– Хочу заметить, ваша светлость, – подключился к разговору Паскевич, – что, когда я прибыл в батальон, то нашел капитана Руцкого всего в крови и в разрубленном кивере. Последний и сейчас на нем. Поначалу подумал, что это кровь наших солдат. Капитан в прошлом лекарь, и, когда выдается время, пользует раненых в бою. Однако позже мне довели, что кровь та французская. Руцкий не только лошадей бил, гусарам тоже перепало. Они настолько испугались капитана с топором, что отпрянули от каре и более не атаковали.

Ага, это он так извиняется. Ладно, я не злопамятный.

– Молодец! – кивнул головой светлейший. – Непременно отпишу о сем подвиге государю. Всякое случалось в эту компанию, многие офицеры славно сражались, но чтоб так… И вам благодарность, Иван Федорович! Мало того, что под вашим началом служат такие орлы, как Руцкий, так еще сумели выслать конный батальон к Малому Ярославцу, и тот поспел как нельзя вовремя. В результате неприятель не смог переправиться через реку, и город остался за нами.

Паскевич приосанился. Все-таки ухватил плюшку.

– По результатам сего дня к наградам представлю Матвея Ивановича и его офицеров, – объявил Кутузов, указав на генерала с саблей вместо шпаги на боку. – Его казаки, воспользовавшись заминкой неприятеля на том берегу, атаковали французов во фланг, разбили обоз и захватили пушки. Которые не смогли увезти с собой, те испортили. Вследствие чего противник не смог по нам стрелять и отошел от реки.

Генерал довольно улыбнулся и поклонился. Ага, это Платов. В моем времени он точно так же нанес фланговый удар и лишил французов части артиллерии. Завязал, значит, с водочкой атаман, за ум взялся.

– А еще представлю капитана Руцкого и офицеров его батальона, – добавил светлейший. – Чего тебе попросить? – он задумчиво посмотрел на меня. – Георгий четвертой степени есть, чин недавно получил. Святого Владимира с бантом? Маловато для такого дела будет. Людей много потерял?

– Более половины батальона, – сходу соврал я, увидев, как поползли на лоб брови Паскевича. Ему-то я другую цифру назвал. Генерал покачал головой, но промолчал. Правильно. Здесь подход к наградам простой: чем больше людей потерял, тем выше героизм. Приходилось в свое время читать об одном случае. Примерно в это же время Россия вела войну с персами у Каспийского моря. Там один грамотный русский офицер сумел с двумя тысячами солдат вдрызг разбить десятитысячный персидский корпус, потеряв при этом всего 28 человек убитыми. Однако в Петербург написал, что потерял 1200, и не прогадал. Его буквально осыпали наградами.