Полная версия
Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2
ПОЕЗДКА В ГРУЗИНО В 1824 ГОДУ
(Из воспоминаний)
Грузино никогда не видывало незваных или нежданных гостей. Приглашение в Грузино почиталось особенною милостью или вниманием хозяина его, графа А. А. Аракчеева, и весьма многие дорожили этим приглашением. Мне также было весьма приятно это внимание вельможи; но меня влекло туда любопытство, а не иная какая цель. Я ничего не искал! Отправился я туда с Н. И. Кусовым, бывшим тогда с.-петербургским градским главою, который также был приглашен и, при этом случае, вез вклад в церковь Грузина. Это было в конце августа.
На станции Чудове нам не давали лошадей до тех пор, пока не последовало на то соизволение графа. На крыше станционного дома устроен был телеграф57, который немедленно приведен был в движение, и чрез несколько минут получен приказ, также посредством телеграфа: дать лошадей. По прекраснейшей дороге прибыли мы к берегу реки Волхова; проскакав девять верст и переправившись чрез реку на пароме, мы уже были в Грузине. Господский дом, небольшое каменное четвероугольное здание в три этажа, с бельведером, возвышался на холме конической фигуры. На платформе холма были флигели и церковь, а по косогору и вокруг холма разлегался обширный английский сад. Несколько строений находилось у подножия холма, на берегу, поблизости перевоза, и между прочими гостиница и инвалидный дом. На берегу реки встретил нас полицеймейстер Грузина, отставной гвардии унтер-офицер, и стал расспрашивать: кто мы, откуда приехали и куда едем. Вследствие ответа нашего, что мы приехали в гости к графу, полицеймейстер повел нас в гостиницу и отвел комнаты для нашего помещения. Гостиница эта не трактир, но просто дом для помещения гостей. Комнаты в ней чистые, светлые и удобные; меблировка простая.
Было около 12 часов утра, когда мы приехали в Грузино. Графа не было дома: он отправился на торжество освящения новопостроенной церкви в военных поселениях с несколькими из гостей своих, между которыми был М. М. Сперанский. Графа ждали к обеду. К нам пришел в гостиницу один из приятелей моих, служивший при графе и пользовавшийся особенною его благосклонностью58. Он стал учить нас, а особенно меня, врага всех возможных курбетов59, этикету, наблюдаемому в Грузине. Вот главные пункты: 1) не должно самому начинать говорить, но только отвечать на вопросы графа; 2) садиться в его присутствии тогда только, как он прикажет и где укажет; 3) не следовать за ним в другую комнату или куда бы ни было, но оставаться в том месте, где гости собраны хозяином; 4) ни о чем не спрашивать и не расспрашивать графа; 5) не разговаривать с другими в его присутствии, не улыбаться и не смеяться до тех пор, пока улыбка не покажется на устах графа… Наконец этот приятель натолковал столько, что наскучил мне, и я решительно объявил, что не берусь за исполнение всех этих условий, потому что это не в моей натуре. Фамилияриться не люблю я с старшими и гнушаюсь фанфаронством, которое не чтит ни лет, ни заслуг, ни звания, но не умею также играть ни роли лакея, ни серальского немого, ни бездушного льстеца. В жизни моей я имел случай быть в близких сношениях с несколькими не только сильными людьми, но истинно великими мужами и всегда приближался к ним бестрепетно и не заикался в разговоре именно потому, что никогда и никому не навязывался.
На убеждения приятеля вести себя как возможно осторожнее, чтоб не заслужить неблаговоления хозяина, я отвечал одною французскою поговоркою: «Qui se porte bien, ne craint pas le médecin», то есть: «Здоровому доктор не страшен».
Еще мы не успели переодеться, явился лакей графский, вроде шута, называвшийся домашним стихотворцем. Он непременно хотел заставить нас прослушать нелепые свои стихи, которые весьма многие из почетных гостей Грузина выслушивали терпеливо, но мы, узнав от приятеля, что этот поэт любит более ассигнации, нежели похвалы и внимание слушателей, отделались от него подарком и стихов не слушали. В три часа пошли мы на эспланаду60 перед домом и застали тут многочисленное общество, несколько генералов, офицеров и петербургских гостей. Ждали графа. Все были в мундирах, только один я безмундирный, в черном фраке. Это место перед крыльцом прелестное: огромные липы, в два ряда, составляют широкую аллею, которая ведет к флигелям или службам. Вид вокруг бесподобный! Сад как на ладони. Волхов виден на необозримом пространстве, посреди обширных лугов, между холмами. На реке фрегат, перевезенный сюда сухим путем из Петербурга61. Кой-где селения и шпицы церквей. Везде богатая зелень и превосходные, рослые деревья. Но главная прелесть – это разнообразие ландшафтов с каждой точки этой вершины, господствующей над окрестностями. Все господские строения в Грузине каменные и красивые – это подлинно жилище вельможи.
Наконец приехал граф, в линейке. Он был подвязан черным платком, страдая зубной болью. Мы все приосанились и стали вполкруга. Граф подошел к толпе, поклонился всем, потом стал быстрым взглядом всматриваться в толпу, поздоровался отдельно с каждым из приезжих из Петербурга и, к великому удивлению моему и всех присутствовавших, подошел прямо ко мне и, сказав: «А! очень рад любезному гостю!» – взял меня под руку и повел в комнаты. Можно представить себе, в каком я был положении! Я в первой паре с графом – перед всеми, иду с ним рука об руку, как будто старый приятель и товарищ! Но граф любил следовать евангельскому правилу, по которому возвышающийся унижается, а унижающийся возвышается62. Не в темя я бит – и тотчас постигнул, что граф возвышает меня для примера другим и чтоб показать, что милость его зависит не от степени или звания в обществе. Я чувствовал, что на этот раз буду заглавною буквою в его нравоучении, то есть что обращение графа со мною должно быть уроком для других и что на них же должен падать смысл его речей, обращаемый ко мне. Я уже видывал в жизни моей людей с подобным характером и с первого раза смекнул, в чем дело. Это было исполнение русской пословицы в обратном смысле: «Кошку бьют, а невестке намеки дают».
Итак, прошу каждого, читающего сии строки, не приписывать самолюбию моему, тщеславию или чванству приведение речей графа, весьма лестных для меня, и рассказ о необыкновенной его ко мне ласковости. Я попал в добрый для меня час – и только! Но собственные слова графа и его обращение со мною послужат к характеристике этого необыкновенного человека, стоявшего на первых ступенях величия в продолжение двух царствований. Граф А. А. Аракчеев принадлежит истории и под пером историка-философа займет в ней весьма важное место. Главнейшее достоинство графа А. А. Аракчеева состояло в том, по моему мнению, что он был настоящий русак, как мы говорим в просторечии. Все русское радовало его, и все, что, по его мнению, споспешествовало славе России, находило в нем покровительство. Не надобно было только ложиться поперек на том пути, по которому он шествовал! Да это вряд ли кто любит! Другое важное достоинство графа состояло в ненависти к всякому фанфаронству и самохвальству. А неусыпность его, а быстрота в исполнении!.. Но я позабыл, что пишу не историю и не биографию. Итак, обратимся к нашему делу.
В зале граф подозвал к себе воспитанника своего63 и сказал ему: «Познакомься, братец, с ним (указывая на меня): ты от него научишься чему-нибудь хорошему». Воспитанник был молодой человек весьма привлекательной наружности и приятный в обхождении. Граф разговаривал с гостями, а я стоял возле него, помня наставление приятеля не переменять места без приказания.
Дали знать, что кушанье подано. Граф взял под руку М. М. Сперанского и повел вверх, а мне велел следовать за собою. Мы шли рука об руку с его воспитанником. Когда все вошли в столовую, граф сел посредине овального стола, посадил возле себя М. М. Сперанского по правую сторону, по левую – одного из своих подчиненных генералов, потом каждому гостю указал рукою и мановением головы место, где он должен сесть, то есть на каком конце и на какой стороне стола, а мне словесно приказал сесть насупротив его, между своим воспитанником и любимым чиновником, приятелем моим, который встретил нас в гостинице. Граф сказал моим соседям: «Угощайте моего любезного гостя!» Н. И. Кусову, с которым граф обходился чрезвычайно милостиво, указано место возле моего соседа, то есть от меня чрез человека.
Кушанье было отличное, вина превосходные, десерт богатый, и хозяин находился в хорошем расположении духа, был разговорчив и любезен. Радушие с гостем – отличительная черта русского характера, и я ссылаюсь на всех, бывавших в доме графа А. А. Аракчеева, что невозможно быть гостеприимнее его и любезнее, когда он принимал человека не как начальник, а как хозяин дома. После первого кушанья он тотчас завел со мною разговор: «Выкушай, братец, – сказал он, указывая на бутылку, – ведь я у тебя в долгу. Ты уже давно потчеваешь меня своими сочинениями, за которые не раз сказал я тебе, за глаза, спасибо!» Веселое расположение графа привело и меня к веселости. Я отвечал ему шуткою: «Благодарю вас, граф, за доброе слово, и охотно готов почаще меняться с вами угощением!» Шутки посыпались одна за другою, и граф чрезвычайно развеселился. Но между тем сосед мой и приятель, то есть чиновник, любимый графом, отдавил мне ногу, желая удержать порывы моей веселости, и нашел даже случай шепнуть мне, прикрывая рот салфеткою: «Ради Бога не начинай сам разговаривать и шутить! граф не любит этого и может тебя озадачить!» Я не мог слушаться этого совета, потому что был, как говорится, на ходу (j’étais en train). «Скажи правду, ты, верно, намерен описать Грузино? – сказал мне граф. – Пожалуйста, не ври же так, как наврал кто-то, сделавший из Грузина какую-то святыню, сущий рай64 – а Грузино село-селом, важное только тем, что принадлежит мне по царской милости, украшено царскими щедротами и тем еще, что добрые люди меня здесь навещают». При последних словах граф обратился к М. М. Сперанскому. «На этот раз вы не угадали, граф, – отвечал я. – Уверяю вас честью, что у меня и в уме не было описывать Грузино и что я не возьмусь за это, хотя бы даже вы пожелали!» Граф поднял голову и, сделав серьезную мину, спросил меня: «А почему же это?» Между тем сосед мой, приятель, любимец графа, жестоко жал мою ногу. Я отвечал графу прехладнокровно: «Описывать здания, сады, виды в Грузине было бы напрасно. Вся Россия знает, что здесь все это превосходно. Выдумывать пошлые истории о древностях Грузина, которых не осталось никакого следа, я не в состоянии, а говорить о любезном хозяине – неприлично. Похвалу сочтут лестью, потому что когда критика невозможна, то и похвала не может иметь никакой цены, и лучшая статья о Грузине есть безмолвная благодарность за радушие и любезность хозяина». Лицо графа оживилось улыбкою; он поднес рюмку к губам и сказал: «За твое здоровье!» Посыпались снова шутки, между которыми открыл я весьма важное для меня обстоятельство, а именно, что я оклеветан был пред графом, и притом самым гнусным образом, насчет моего образа мыслей. «Мне что-то не хотелось верить этим толкам, читая твои сочинения», – сказал граф. «И вы не ошиблись, – отвечал я, – с моим образом мыслей я никогда не скрываюсь, не скрывался и до гробовой доски скрываться не стану, не по излишеству благоразумия, а по характеру. Если б мне нравился образ правления Северо-Американских штатов, то, не обинуясь, я поехал бы в Америку и поселился б в ней. Наполеона я полюбил именно за то, что он оковал гидру Французской революции и держал теоретиков на привязи. По мне, там хорошо, где нет воли страстям человеческим, где личность и имущество каждого гражданина ограждены законом и где сила блюдет за исполнением закона. В России живем мы тихо, смирно, без всяких потрясений, никого у нас не тронут понапрасну; а если иногда закон не так истолкован и исполнен, то виновны мы сами, ибо нам же вверено истолкование и исполнение законов. Но люди везде не ангелы, и везде есть жертвы страстей, интриг, злобы! Сократа отравили в республике, а Велисария ослепили в империи65. Все улучшения приходят со временем, и только безумные или заблужденные могут желать притянуть к себе насильно будущее время. А я, слава Богу, не безумный и не восторженный и потому прошу у вашего сиятельства позволения выпить эту рюмку вина за благоденствие сильной и единодержавной России!» Графу понравилась речь моя. Подали десерт, и граф, наложив плодов на тарелку, подозвал служителя и велел подать мне, сказав, улыбаясь: «Тарелка эта поставлена передо мною неправильно; она твоя – по принадлежности!» На тарелке изображен был Цицерон! «Принимаю сходство мое с Цицероном в одном только отношении, а именно в ненависти к Катилине и всем подобным ему!» – сказал я, поблагодарив графа за вежливость. «А знаешь ли, кто во сто раз хуже Катилины и всех возможных карбонаров?» – спросил меня граф. «Мне кажется, дураки, которые лезут насильно к занятию мест не по силам…» – «Браво, – воскликнул граф, – ты у меня с языка сорвал! – примолвил он. – Вот теперь, брат, ты доконал меня! – примолвил он, смеясь громко. – Тебе и книги в руки! А имел ли ты дело с дураками, набитыми премудрою мудростью?» – спросил граф. «Я имею дело с самыми опасными из них, – отвечал я. – Вы не можете вообразить себе, граф, до какой степени сумасбродства доводит самолюбие, шепчущее безграмотному и бесталантному глупцу (который, по несчастью, окунулся в омут наук), что он должен быть писателем! Это ужасно! Он почитает злодеем каждого, кто только намекнет ему о его ничтожности». – «Это все игрушки! – сказал граф. – А вот когда глупцу поручишь дело важное, государственное, а он, идя ощупью, опираясь на чужие плечи, на родство и другие костыли, падает в яму и верит сам и уверяет других, что взлетел за облака! Я сам человек не из преученых, учился в Артиллерийском корпусе, зато и не возьмусь написать статьи в журнал, потому что не умею этого. А у меня есть такие орлы, которые возьмутся пролететь сквозь шар земной, если на том конце земного шара будет аренда66 или орден!» Граф хохотал, и собеседники хохотали – но не все, кажется, искренно.
Из столовой мы перешли в залу с балконом на противоположную сторону от эспланады. В одном конце залы, по правую сторону, выходя из столовой, стоял стол, с ящиками со стеклом, в которых хранились собственноручные письма к графу императоров Павла Петровича и Александра Павловича, и рубаха, которую император Александр Павлович, будучи наследником престола и с.-петербургским военным губернатором, переменил однажды у графа Аракчеева, проведя весь день на службе. Зала украшена была двумя прекрасными портретами, во весь рост, императоров Павла I и Александра I.
Подали кофе. Гости остались в зале, а граф Алексей Андреевич перешел с М. М. Сперанским на балкон. Любимый чиновник графа, мой приятель и сосед за столом, который отдавил мне ногу своими предосторожностями, подошел ко мне и стал мне пенять… за что бы вы думали?.. за мое свободное обхождение за столом и веселое расположение духа, говоря, что я некоторым образом ввел его в ответственность перед графом, потому что он всегда говорил ему обо мне хорошо и опровергал дурные внушения… «Помилуй, да что же я сделал?» – «Я тебе уже сказывал, что не должно заводить первому речи, а только отвечать графу, – возразил чиновник, – просил не входить ни в какие состязания и возражения, – примолвил он, – и если все это так благополучно кончилось, то благодари счастье!..» Меня это просто взбесило. «Послушай, – отвечал я, – я уже сказывал тебе сто раз, что не могу терпеть фамилиярности не только между начальником и подчиненным, но даже между родителями и детьми; но при всем том никогда не стану вести себя таким образом в гостиной и в столовой, как в приемной или в кабинете, куда я прихожу только по делу. За честь, сделанную мне графом, я не мог ничем отплатить ему, как только моей доверенностью, которая не могла иначе обнаружиться, как непринужденностью в обхождении. Ни за какие земные блага не пойду я туда, где я должен играть жалкую и безмолвную фигуру… быть кариатидом в зале! Я не рожден безгласным! Ведь я не барабанщик же и не писарь, а дворянин и офицер…»
Видя, что приятель хочет прервать речь мою и спорить, я отошел от него будто для того, чтоб взять чашку кофе с подноса, и в полном забвении от досады вышел на балкон. Признаюсь, что, увидев здесь графа А. А. Аракчеева с М. М. Сперанским, сидящих рядом в углу балкона, я испугался после всего того, что мне наговорил приятель, но граф весьма милостиво сказал мне: «Возьми, братец, стул и садись с нами!» Я ожил!..
«Мне говорили много кое-чего о тебе, – сказал граф, – расскажи-ка нам о своих странствиях верно и откровенно». – «Я иначе и не умею рассказывать о себе», – отвечал я и начал повествование о моих военных похождениях и странствиях от Лапландии до скал Гибралтара67, сокращая рассказ по возможности. Но граф сам заставлял меня распространяться об Испании. Когда я кончил, граф, помолчав несколько, сказал: «Да, братец, я по себе знаю, как судьба располагает человеком и как малейшее обстоятельство может иметь влияние на всю жизнь. Отец мой, бедный дворянин, – продолжал граф Алексей Андреевич, – не прочил меня в военную службу. У нас был родственник в Москве, к которому меня хотели выслать, потому что он обещал записать меня в какую-то канцелярию. Из меня хотели сделать подьячего, то есть доставить мне средства к снискиванию пропитания пером и крючками. Не имея понятия ни о какой службе, я даже не думал прекословить отцу. Между тем приехали в наше соседство, в отпуск, два брата Корсаковы, кадеты Артиллерийского кадетского корпуса (ныне 2‐го кадетского)68. Мы с отцом поехали в гости к их родителям. Лишь только я увидел Корсаковых в красных мундирах с черными лацканами и обшлагами, сердце мое разгорелось. Я не отходил ни на минуту от кадет, наблюдал каждый их шаг, каждое движение, не проронил ни одного слова, когда они рассказывали об ученье, о лагерях, о пальбе из пушек. Возвратясь домой, я был в лихорадке; несколько дней сряду кадеты днем и ночью виделись мне, и наконец я не мог преодолеть себя, бросился отцу в ноги и, рыдая, сказал, что умру с горя, если он не отдаст меня в кадеты. Мне был тогда тринадцатый год от роду, и я знал только русскую грамоту и четыре правила арифметики. Единственными моими учителями были отец мой и дьячок. Отец старался обучить меня хорошему почерку, но я никак не мог достигнуть до этого, и хотя впоследствии я изредка чертил планы, но никогда не мог писать красиво. Это самое приводило отца моего в отчаянье, потому что красивое письмо необходимо человеку, который должен выслуживаться в канцеляриях. Отец выслушал меня, поднял, посадил возле себя и сказал: “Я не прочь; да как попасть в Петербург, как определить тебя? У меня нет ни денег, ни покровителей!” – “Позвольте мне пойти пешком, – возразил я, – я дойду как-нибудь, брошусь в ноги государыне, и она, верно, сжалится надо мною. Вы мне столько рассказывали о ее благости!..” – “Нет, если уж идти пешком, так идти вместе, да и терпеть вместе!” – сказал мой добрый отец, заплакал и прижал меня к сердцу. Продав все, что можно было продать, и запасшись нужными бумагами, отец мой отправился со мною на долгих в Петербург69. Я был в восторге и тогда только призадумался, когда пришлось прощаться с доброю моею матерью. Рыдая, благословила она меня образом, который ношу до сих пор и который никогда не сходил с груди моей, и дала мне одно увещание: молиться и надеяться на Бога. Всю жизнь мою следовал я ее совету!
В Петербурге мы остановились в Ямской, на постоялом дворе, и по нашим деньгам наняли уголок за перегородкой. На другой день отец мой нашел писца, который написал нам просьбу, и после того, отслужив молебен, мы пошли хлопотать по нашему делу. Много нам стоило ходьбы и терпенья, пока от нас приняли просьбу. О решенье не было ни слуху ни духу, а между тем мы каждый день из Ямской ходили на Петербургскую сторону и ожидали на лестнице директора корпуса, Петра Ивановича Мелиссино, чтоб поклониться ему и припомнить о нашей просьбе. При этом ожидании скудный денежный запас моего отца все таял да таял и наконец вовсе растаял, так что нам не осталось ни копейки. Положение было отчаянное! Отец мой слыхал, что тогдашний митрополит Гавриил помогает бедным. Нужда заставила отца моего прибегнуть к прошению помощи. Мы отправились в Лавру. Множество бедных стояли вокруг крыльца. Отец мой просил доложить высокопреосвященному, что дворянин желает видеть его. Нас впустили. Отец мой рассказал о несчастном своем положении и просил помощи. Высокопреосвященный отправил нас к казначею, и нам выдали рубль серебром. Вышед на улицу, отец мой поднес этот рубль к глазам, сжал его и горько заплакал. Я также плакал, смотря на отца. Одним рублем мы прожили втроем, то есть со служителем нашим, целые девять дней! Не стало и рубля. Мы пошли опять на Петербургскую сторону и опять поместились на директорской лестнице. Вышел Мелиссино, я не дал отцу моему говорить, выступил вперед и в отчаянье сказал: “Ваше превосходительство! примите меня в кадеты! Мы ждать более не можем, потому что нам придется умереть с голоду. Всю жизнь буду благодарен вашему превосходительству и буду молиться за вас Богу! Батюшка мой не вытерпит и умрет здесь, а я за ним!” Слезы градом полились у меня. Мелиссино посмотрел на меня пристально. Я рыдал, а отец мой также утирал слезы в безмолвии. Мелиссино спросил меня о фамилии и когда подана просьба, и потом воротился в комнаты, велев нам подождать. Через несколько минут он вышел и, подавая нам записку, сказал: “Ступай с этим в канцелярию: ты принят в корпус”. Я бросился целовать его руки – но он ускользнул, сел в карету и уехал.
Прежде чем идти в канцелярию, мы пошли с отцом в церковь и, не имея на что поставить свечки пред образом, помолились Богу с земными поклонами и вышли из церкви с радостным сердцем. На другой день я был принят в корпус. Исстари говорят, что счастье и несчастье приходят всегда со свитою своею. Отец мой в тот же день встретился с одним родственником, приехавшим из Москвы с туго набитою мошною и давшим ему денег на проезд в деревню. Бог помиловал нас!» Граф при этих словах перекрестился и продолжал: «Этот первый урок бедности и беспомощного состояния сильно подействовал на меня. Я старался заслуживать милость моих начальников, и Мелиссино особенно полюбил меня за мою исправность. Я был произведен в унтер-офицеры, потом в корпусные офицеры и им же рекомендован наследнику престола70 в Гатчине. Там была служба тяжелая, но приятная, потому что усердие всегда было замечено и знание дела, исправность отличены. Наследник престола жаловал меня, но иногда и журил крепко, всегда почти за неисправность других. Однажды, когда мне крепко досталось за упущение по службе караульного офицера, я побежал с горя в церковь и стал молиться, класть земные поклоны и, чувствуя свою безвинность и думая, что лишился навсегда милости наследника престола, не мог удержать слез и даже зарыдал. В церкви не было никого, кроме пономаря, который тушил свечи. Вдруг послышались за мною шаги и звук шпор. Я вскочил и утер слезы, оглянулся и вижу наследника престола! “О чем ты плачешь?” – спросил он меня ласково. “Мне больно лишиться милости вашего императорского высочества…” – “Да ты вовсе не лишился ее! – примолвил наследник, положив мне руку на плечо. – И никогда не лишишься, когда будешь вести себя и служить так, как до сих пор. Молись Богу и служи верно; а ты знаешь, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадают!..” Я бросился на колени перед наследником и, в избытке чувств, воскликнул: “У меня только и есть, что Бог да вы!..” Наследник велел мне встать и идти за собою из церкви. Я шел за ним в молчании; наконец он остановился, быстро посмотрел на меня и сказал: “Ступай домой… Со временем я сделаю из тебя человека!..”
Он сдержал слово, но за то и я был привязан к нему душою, и теперь обожаю память его! Он осыпал меня милостями не по заслугам, а по благости своей…»
Граф замолчал, вздохнул и потупил глаза. Через несколько минут он сказал: «В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами. Никогда не рассуждал по службе, когда не спрашивали моего совета, и всегда исполнял приказания с буквальною точностью, посвящая все время и все силы мои службе царской. Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, – да что делать? Таким меня Бог создал! И мною круто поворачивали, а я за это остался благодарен. Мягкими французскими речами не выкуешь дело! (собственные слова графа). Никогда я ничего не просил для себя, и милостью Божьею дано мне все! Утешаюсь мыслью, что я был полезен…» При сих словах граф встал, и мы тоже встали. Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал с улыбкою: «С пылкостью, брат, недалеко залетишь! Терпенье, терпенье, терпенье!» Потом сказал несколько слов М. М. Сперанскому и, призвав из залы своего воспитанника, сказал ему: «Поведи его (указывая на меня) и градского главу в сад и покажи им все в Грузине». Я поклонился и вышел.
Грýзинский английский сад бесподобен; он лежит вокруг горы, на которой построена усадьба. Сад вмещает в себе пруды, беседки, павильоны и прелестные рощи. Цветов множество, растительность богатая. С разных пунктов открываются прекрасные виды на Волхов и на окрестности. Мы обошли весь сад. Меня удивило, что в саду нет ни одного сторожа. Но воспитанник графа захлопал в ладоши – и в разных местах показались сторожа71. Будки для них устроены в ямах и закрыты кустами. Это что-то необыкновенное! Осмотрев чугунный портик, под которым стоит лик Андрея Первозванного, мы зашли в церковь, подивились ее великолепию и полюбовались памятником работы знаменитого Мартоса72. Ризница богата драгоценною старинною утварью. Отсюда мы прошли в деревню или на село. Улицы выметены; домы прекрасные и выстроены в линию; в домах такая чистота, как в самых лучших казармах. В одном крестьянском доме нас попотчевали сотами. Крестьянский хлеб превосходный. Крестьяне показались мне зажиточными. Потом осмотрели мы инвалидный дом и госпиталь. Инвалиды одеты в форму, бывшую при императоре Павле Петровиче. Везде удивительная чистота, порядок, дисциплина, все на военную ногу. Окрестные поля возделаны превосходно.
