Падший

Гортензия Деморни нежится в обитом бархатом кресле, крутя локон своих длинных, густых, точно львиная грива, волос. В чертах ее лица светится веселье, и лукавая искра мечется в темно-серых глазах. На ней полупрозрачное платье такого же оттенка, как ее кожа. Среди всех бессмертных детей Никодима Гортензия наслаждается бессмертием больше других. Любительница искусства, она обожает проводить свободное время в личной театральной ложе Никодима в Theаtre de l’Opéra[34] (одним лишь своим присутствием создавая скандалы в белокожем высшем обществе Нового Орлеана), чтобы позже пробовать на вкус лучших музыкантов города. Больше всего ей нравятся виолончелисты. «Их песни точно сахарная вата», – часто говорит она.

Лишь один из бессмертных не входит в этот тайный круг. И хотя это не сразу заметно – ведь в его ореховых глаза тоже горит едва уловимая нечеловеческая искра жажды, а его темная кожа так же приглушенно сияет, – но Арджун Десай не вампир. Он прибыл в Новый Орлеан только в прошлом году по просьбе Джея. Получившему образование барристера под эгидой британской короны Арджуну отказали в просьбе присоединиться к профессии из-за его родословной. Родившийся девятнадцать лет назад в Махараштре, штате центральной Индии, Арджун был этириалом – сыном смертного мужчины и феи-охотницы из Сильван Уайль. Еще одно создание, которому под силу перешагнуть завесу между мирами. Его прибытие в город-полумесяц решило сразу две проблемы: моему дяде, поскольку он имел интересы в отельном бизнесе Нового Орлеана, необходим был юрист с определенным набором навыков, однако Падшим запрещено было приводить новых вампиров в город, согласно договору о перемирии с Братством, заключенному десять лет назад. Меньше чем через год Арджун зарекомендовал себя как истинный член Львиных чертогов.

И вот все они стоят передо мной, прибывшие из разных частей света и со всех жизненных дорог. Каждый хищник получил свой титул по праву. Двое моих кровных братьев, три кровных сестры и один фейри-полукровка.

Лишь долговязый Найджел Фитцрой, вампир, виновный в моей скоропостижной кончине, остается за пределами этой жуткой, но живописной картины.

Ненависть кружится вихрем внутри меня. Я сглатываю, но вены жжет изнутри, и зубы скрипят, а скрип отдается эхом по черепу. Все вокруг становится ярче и четче, точно луч света внезапно направили на погруженную во мрак комнату.

И это совсем не приятное чувство, однако мне хочется в нем раствориться – забыть о других чувствах и здравом рассудке, не беспокоиться ни о чем, кроме жажды разрушения. Есть некая свобода в подобном чувстве. Простота в отсутствии причин.

Поведя плечами, я делаю вдох, который мне совсем не нужен. А когда еще раз пробегаю глазами по помещению, мой взгляд замирает на дяде, его золотистые радужки блестят во мраке, как у пантеры.

Никодим внимательно изучает меня, его лицо неподвижно, словно высеченное из мрамора. Один-единственный вьющийся локон черных, как у дьявола, волос упал ему на лоб.

– Себастьян, – говорит он. – Ты знаешь, кто я? – Он разглядывает меня, как будто я один из крылатых экспонатов в его коллекции. Как будто я бабочка с радужными полосками на крыльях и длинной иголкой, воткнутой в брюшко.

И снова гнев вспыхивает в моей груди.

– Неужели вы и правда беспокоитесь, что я могу вас забыть, Monsieur le Comte?[35]? – Я ожидаю, что мой голос будет звучать сдавленно или грубо из-за того, что я долго молчал, однако темная магия придает гладкости его шероховатостям, словно это и не голос человека вовсе, а сладкая для слуха мелодия.

Никакого облегчения не появляется в глазах или выражении лица Никодима, несмотря на явное доказательство того, что я пережил обращение.

– Была такая вероятность. Ты был опасно близок к смерти, когда я начал тебя обращать. – Он делает паузу. – К тому же никогда не знаешь, чего ожидать, когда смешиваешь смертную кровь с кровью своего бессмертного предка, но ты и сам это отлично знаешь.

Да, я знаю. Я моргаю, чтобы избавиться от пробудившегося в голове воспоминания о моей матери, которая сошла с ума после такого же обращения. Она оказалась отравлена горем. Ею завладела жажда возвратиться в человеческую форму. Я ничего не отвечаю. Эти воспоминания сейчас ничем мне не помогут, станет только хуже, они лишь подольют масла в огонь моей злости.

– Как ты себя чувствуешь? – Никодим делает шаг вперед. Все в его облике, от зачесанных волос до начищенных туфель, кричит о его благородной натуре. О благородстве, которое вдохновляло меня, когда я был мальчишкой. Однако в его вопросе звучит странная неуверенность.

Но ведь мой дядя не из тех, кто поддается сомнениям.

Интересно. Не желая показывать ему, что я и сам озадачен, я говорю первое, что приходит на ум:

– Я чувствую себя сильным.

Жду, что мои братья и сестры начнут смеяться над банальностью моего ответа.

– Ты не… не злишься? – Голос Одетты звучит заботливо. – Знаю, не этого ты хотел…

– Нет, – лгу ей я, даже не задумываясь. – Я не злюсь.

И снова полная тишина.

Мэделин бросается ко мне, однако тут же замирает, точно придя в себя, и выставляет руки ладонями вверх, будто говоря, что хочет меня успокоить.

– У тебя есть какие-нибудь вопросы? – начинает она. – Тебе что-нибудь нужно? Il y a des moments oú…[36]

– Думаю, я в общих чертах понимаю концепцию, Мэделин. – Я подавляю – Подавляю в себе новую волну негодования, и горькая усмешка трогает губы. – тут же просится наружу. – Пей кровь и живи вечно. – Я одариваю свою бессмертную семью кривой улыбкой, а затем начинаю поправлять запонки.

– Прекрати это, – говорит Джей. Его голос пронзает темноту, как предупредительный выстрел.

Мэделин сердито косится на Джея, пытаясь тем самым заставить его замолчать.

Однако это не беспокоит Джея. Он не пытается извиниться.

– Будь злым, – продолжает он. – Будь печальным. Будь каким угодно, только не таким.

Я изгибаю бровь в молчаливом вопросе.

– Испуганным, – объясняет Джей. – Ты напуган настолько, что можно ножом разрезать эту густую вуаль. Порезать на ленточки. – Он указывает подбородком на Одетту. – И она бы носила эти ленты в своих волосах.

Я сглатываю, силясь сохранить свою непринужденную улыбку, и раздумываю, стоит ли броситься сейчас на Джея.

Он тут же отвечает на мою немую угрозу. Словно призрак, Джей приближается ко мне, подол его плаща вьется у него за спиной. Он вынимает два кинжала из спрятанных под одеждой ножен и крутит один в руке, как бы давая понять, что он не боится, бросая мне вызов.

Я встаю и выпрямляюсь, мои руки сжимаются в кулаки, огонь продолжает жечь изнутри.

Он победит. В этом у меня нет сомнений. Однако это не означает, что я готов поджать хвост и броситься прочь. Я буду нападать снова и снова, пока ему не останется ничего, кроме как разрубить меня на кусочки. Может, если рана окажется достаточно глубокой, я найду в ней то, что осталось от моей человечности. Или, быть может, я просто сдамся под тяжестью истины очередного дядиного урока: уничтожь или будь уничтоженным.

Испуганным? Джей думает, что я боюсь? Что ж, давайте посмотрим, что такое настоящий страх.

И как раз в тот момент, когда я собираюсь претворить слова в действия, мой дядя хлопает в ладоши, точно судья, который стучит молотком, вынося приговор. Я чуть не начинаю смеяться, ибо Le Comte de Saint Germain[37] может быть кем угодно, но никак не тем джентльменом, роль которого он играет перед миром смертных.

Никодим известен во всех кругах Другого мира, как известны и его богатство, и его влияние, и – его жестокость. Он присутствовал при событиях еще тех далеких времен начала истории, когда вампиры и оборотни обитали в замках, вырезанных изо льда, в глубоких лесах вечной ночи. Тогда вампиры и волки жили вместе со своими собратьями фейри, как боги на вершине Олимпа, и играли с жизнями смертных ради развлечения. Он дружил с нимфами, гоблинами, орками, пуками[38] и духами, населяющими далекие уголки бессмертной реальности, места бесконечной зимы, известные под названием Сильван Вальд. Никодим до сих пор помнит времена, когда они не прятали свою магическую сущность, а гордились ей. Так было до тех пор, пока охваченные жаждой власти вампиры не заключили сделку с оборотнями, ставшую роковой ошибкой: вместе они предложили свой бесценный дар людям.

Предложили им свое бессмертие.

Никодим – один из немногих оставшихся вампиров, которые своими глазами видели события Изгнания, когда вампиров и оборотней прогнали из зимних чертогов Вальд за их проступок. Их вынудили передать свои владения жителям летних просторов Сильван Уайль.

– Джей, – говорит Никодим, и его голос кажется обеспокоенным, – хватит.

Джей убирает свои клинки, двумя ловкими движениями пряча их в рукавах. Меня раздражает то, как быстро он подчиняется дяде, как резко успокаивается, точно мы только что обсуждали вчерашнюю погоду. Никодим смотрит на меня, явно ожидая, что я буду вести себя так же покладисто.

– Бастьян, – говорит он. – Ты будешь делать то, что велит тебе твой создатель, сегодня и всегда. – Несмотря на то что в его голосе нет ни нотки укора, я чувствую, что это очередное испытание. Еще один урок на словесном ринге.

Когда я был ребенком, я был очень маленьким. Я чувствовал себя уютнее среди книг и музыки, чем среди людей. Пытаясь научить меня контролировать себя в толпе, мой дядя нанял лучшего борца Нового Орлеана для моего обучения. Вопреки всем протестам, меня обучили боксу. Научили защищаться. Научили нападать. Научили держать удар и наносить ответный, причиняющий не меньшую боль.

Я не выходил на ринг много лет, однако дядя продолжал словесную борьбу со мной с тех самых пор. Если я подчинюсь без колебаний, то буду овечкой, как Джей. Существом, созданным с одной-единственной целью – служить. Если же я воспротивлюсь, то снова стану ребенком, охваченным вспышкой неконтролируемого гнева.

Условия этой битвы постоянно меняются, точно времена года, но без какого-либо предупреждения. Война, которую невозможно выиграть. Единственная война, в которой я всегда проигравший.

Может быть, это потому, что всего несколько секунд назад Джей назвал меня испуганным. Может быть, потому, что теперь мне плевать на последствия. Может быть, мне просто хочется нападать снова и снова, пока мой противник не начнет воспевать mea culpa[39] и пока его кровь не зальет мне руки.

Я смеюсь, эхо моего голоса отражается от потолка.

Что-то похожее на одобрение проскальзывает во взгляде Никодима. Мой дядя презирает любой намек на слабость. По крайней мере, я вызвал его уважение. Мои братья и сестры переглядываются. Вскидывают брови. Закусывают губы, чтобы не начать меня поучать.

И еще до того как мой смех утихает, я бросаюсь в атаку.

Бастьян

Все обращается в хаос еще до того, как мой кулак успевает врезаться в челюсть Джея.

Наш местный наемник настолько сбит с толку моим поведением, ему потребовалась лишняя секунда, чтобы отреагировать. Но только секунда. Он уклоняется до того, как я успеваю занести кулак. Когда Буд и Мэделин пытаются вмешаться, Никодим приказывает им остановиться.

В следующий миг Джей отскакивает от меня, хватаясь за полу моего измазанного кровью фрака. Он дергает ее вверх, пытаясь оглушить меня. Извернувшись, я скидываю фрак и целюсь ему в грудь. У меня нет времени удивляться скорости своих рефлексов. Или нечеловеческой силе каждого удара. Прежде чем я успеваю ударить, Джей делает кувырок в воздухе, наплевав на гравитацию, а потом кидается на меня, и мы оба падаем на мохнатый персидский ковер. Я успеваю лишь моргнуть, его руки уже на моей шее, а колени вжимают мой позвоночник в пол.

Драка заканчивается, едва начавшись, всего пять секунду спустя. Я раздумываю над тем, чтобы начать сопротивляться. Но вместо этого лишь хохочу как сумасшедший.

В следующее мгновение Туссен выпрыгивает из темноты, поблескивая клыками, точно следует за своей жертвой.

Гортензия бросается навстречу питону, вставая между ним и Джеем, ее глаза широко распахнуты и предупреждающе сияют.

– Non, – приказывает она. – Tu ne vas pas lui faire mal[40].

Туссен отползает обратно с недовольным шипением.

Я всегда подозревал, что эта проклятая змеюка любит Гортензию больше, чем меня.

Дядя делает шаг вперед, но по выражению его лица невозможно догадаться о его эмоциях или мыслях, в его глазах мечется таинственная искра. Сцена почти комична: остатки моего белого карнавального костюма покрыты кровью, он теперь выглядит как насмешка, вместе со всеми событиями, что последовали за праздником. Мое лицо прижато к шелковому ковру, который стоит дороже, чем большинство людей могут заработать за год честного труда. Вампир не дает мне пошевелиться. Огромный питон думает, что может спасти мою честь.

Прошлой ночью я был жив и влюблен. Сегодня я танцую со смертью.

Эмоции захлестывают меня разом, и они настолько сильные, что практически невыносимы. Их невозможно контролировать. Они точно пылающие языки пламени вокруг керосинового кольца.

– Отпусти меня, – требую я негромко, приказывая себе оставаться спокойным. И снова Джей ждет разрешения дяди, снова ведет себя как овечка, послушно дожидающаяся пастуха.

Как только Джей ослабляет хватку, я отпихиваю его в сторону, отказываясь от помощи Одетты, и быстро поднимаюсь на ноги. Я делаю глубокий вдох, презирая теперь свою старую привычку дышать. Ведь даже воздух, наполняющий мои легкие, меня больше не успокаивает.

– Что Селина предложила тебе в обмен на возможность меня помучить? – спрашиваю я у дяди.

Он не отвечает.

Мои руки трясутся от гнева, неудовлетворенного и лишь разрастающегося.

– Я все равно уже знаю, что ты натворил. Теперь я просто хочу услышать от тебя объяснения. Какую цену ты потребовал от девушки, которую я любил, пока был живым? – Мой вопрос пронзает темноту со злой прямотой, отчего и Одетта и Арджун одновременно вздрагивают.

– Хорошо, – говорит Никодим. – Ты злишься. Пусть этот гнев станет теперь твоим утешением. Надеюсь, в один прекрасный день он подарит тебе смысл и цель.

Мэделин хмурится, как будто хочет что-то сказать, но не решается без позволения. Джей косится на нее и качает головой. Все они овцы. Все до единого.

– Но сначала тебе придется отшлифовать свою злость, – продолжает Никодим. – Сейчас, прямо сейчас это гнев избалованного мальчишки, а не мужчины. – Мне противно от того, что его улыбка полна сарказма. – Ты злишься, что тебе не позволили умереть на твоих условиях, Себастьян? – Дядя смеется. – Кому из нас выпадала подобная честь? Селина Руссо приняла решение заключить со мной сделку. Ее жертва даровала тебе власть побороть смерть. Она заслуживает твоей благодарности, как и я заслуживаю твоего уважения.

Горький смех срывается с моих губ.

– Не думайте, что получится уйти от ответа на мой вопрос, Monsieur le Comte. – Я делаю уверенный, короткий шаг ему навстречу, и теперь наши лица оказываются друг напротив друга. – Что Селина дала тебе взамен?

– Шанс для тебя извлечь урок из своих ошибок и начать все сначала. Она предложила свои воспоминания о времени, проведенном с тобой, в обмен на новое начало для вас обоих. – Глаза Никодима сужаются. – Уважай ее выбор. Она заслуживает хотя бы этого.

Мне хочется посмеяться над ним и его притворством, что он якобы печется о благополучии Селины. Укорить его за то, что он навязал это решение ей, вынудил Селину согласиться. Мой дядя не станет ни с кем заключать сделку, если только не будет уверен, что он единственный, кто получит выгоду. Однако сейчас я не вижу смысла ссориться с ним. Я прекрасно осведомлен о том, что Никодим желал заполучить в результате этой сделки. То же, чего желает получить от любого смертного, которому не посчастливилось пробудить в себе чувства к одному из нас: полного подчинения и повиновения. Вены на моей руке выступают сильнее, и пальцы напрягаются, сжимаясь и становясь похожими на изогнутые, опасные когти. Мне срочно нужно что-нибудь уничтожить, пока правда не уничтожила меня самого.

– Забудь и будь забыт, – выдавливаю я из себя.

Мой дядя кивает.

Еще секунда проходит в напряженном молчании. А потом что-то шуршит во мраке на другом конце комнаты. Скорее всего, это снова Туссен, однако я все равно машинально поворачиваю шею, чтобы взглянуть. Глаза Мэделин сужаются. Бун отталкивается от стены, и дикий огонек появляется в его взгляде.

Каждому из нас не терпится вступить в схватку. Не терпится разорвать что-нибудь на части, голыми руками, как убийцы, какими мы и являемся.

– Что ж, это самое что ни на есть rendez-vous charmant[41], – говорит Одетта, растягивая французские слова с присущим ей обаянием. – Однако если никто не возражает, я бы немного осветила эти потемки. – Сказав это, она зажигает спичку и начинает по очереди подносить огонек к каждой свече в помещении. Запах серы наполняет воздух. – Должна сказать, я не удивлена, что первой твоей тревогой стало благополучие Селины, mon petit frѐre[42], – говорит она, обращаясь ко мне. – Я сегодня тайком проследила за ней, чтобы узнать о ее самочувствии. Селина была в окружении друзей, о ней заботятся лучшие врачи города, которые убедили меня в том, что она скоро совершенно поправится, – она будет здорова, как прежде. – Она быстро бормочет, перемещаясь от свечи к свече. – Не говоря уже о том, что она в безопасности. В один прекрасный день в скором будущем она, без сомнений, будет… счастлива… снова. – Она замолкает, ее тонкие брови сходятся на переносице ее вздернутого носика. – Или по крайней мере она обретет душевный покой, коим довольствуются смертные. – Пламя свечей горят ровно и спокойно, окутывая комнату теплым мерцанием.

Смех Буна разливается по комнате, когда он выходит на свет.

– Да будет так, аминь. И правда, все это только к лучшему, братец. Понимаю, что ране еще лишь предстоит зарубцеваться, однако ты знаешь не хуже остальных, что Селина никогда бы не смогла стать частью нашего мира. Бог знает, что бы тогда с ней могло произойти.

– Кое-что произошло, – замечает Джей, тихо ворча. – Найджел чуть не убил их обоих.

– Вообще-то, меня он убил. – Выражение моего лица суровеет, печаль от этой мысли еще слишком сильна. Я останавливаю себя до того, как успеваю сделать новый, совершенно не нужный мне вдох, и снова злюсь от того, что не могу контролировать свой темперамент даже в мыслях. Я продолжаю избирать эту тактику, потому что когда я был смертным, она приносила мне удовлетворение.

Вскоре после того, как я потерял сестру и родителей, Мэделин сказала мне, что каждый раз, когда я чувствую, что вот-вот потеряю контроль над эмоциями, мне следует закрыть глаза, сделать вдох через нос и дважды медленно выдохнуть через рот.

Несмотря на то что я понимаю, что это просто психологическая уловка, я опять пытаюсь повторить старое упреждение – зацепиться за последнее напоминание о своей человечности. Я закрываю глаза. Концентрируюсь на дыхании.

Водоворот запахов наполняет мои ноздри. Аромат цитрусового воска, который используют, чтобы натирать мебель; парфюма Одетты с розовой водой; дорогое масло мирры, которым Гортензия любит брызгать длинные волосы; острый запах меди, исходящий от трости Никодима; даже несвежий дух пыли, которая собирается в бархате портьер. Однако один аромат заглушает все остальные, просачивается в мои мысли, затмевает все чувства и вводит меня в своего рода транс.

Нечто теплое и соленое, и… вкусное.

Еще до того, как я успеваю подумать об этом, я бросаюсь к окну, выходящему на улицу, и распахиваю тяжелые портьеры цвета индиго, не думая о безопасности.

К счастью, солнце уже почти село, и лишь последние его лучи догорают далеко на горизонте. На тротуаре на другой стороне дороги растянулся мальчишка, оступившись в своих не по размеру больших ботинках, на вид ему не больше пяти. Он, рыдая, поднимает глаза на свою мать, как будто уже стоит перед лицом смерти. Алая кровь сочится из его разбитой коленки, стекая на серые камни.

Дурманящий запах меня зачаровывает. Он затмевает все остальные мысли. Я словно Моисей в пустыне. Пророк Иона, которого проглотил кит. Нет, мне вовсе не нужно отпущение грехов. Потерянные души не ищут прощения.

Мой рот наполняется слюной. Нечеловеческая сила горит у меня под кожей. Что-то внутри меня начинает пробуждаться – чудовище, которое я не могу больше сдерживать. Бороться с ним так же нелепо, как перестать дышать. Каждая секунда внезапно на счету, как в момент, когда тонешь и изо всех сил стремишься к поверхности. Мои зубы удлиняются во рту, превращаясь в клыки и пронзая нижнюю губу. Мои челюсти сжимаются, а пальцы каменеют, точно сделаны из бронзы. Если бы у меня был пульс, то уверен, мое сердце стучало бы в груди как Гатлинг[43].

Я прижимаю ладони к оконному стеклу. Оно начинает трещать под натиском моих рук, трещины бегут в разные стороны, точно нити паутины.

В следующее мгновение Бун подскакивает ко мне и хватает меня за руку. Я рычу на него, как дикий зверь. Со слабой улыбкой Бун сжимает пальцы вокруг моего бицепса, чтобы удержать меня.

– Брат, – говорит он успокаивающим тоном. – Ты должен обуздать голод до того, как он тебя поглотит.

Я освобождаю свою руку от хватки Буна с такой силой, что сам отшатываюсь в изумлении. Он делает полшага назад, но суровое недовольство тут же появляется на его лице. И снова он тянется ко мне, однако я хватаю брата за глотку и отшвыриваю к стене у окна, отчего портреты вокруг падают на пол.

Темная кровь выступает на затылке у Буна, две капли пачкают белоснежный воротничок, прежде чем рана заживает со звуком рвущейся бумаги. И несмотря на то что Бун остается внешне невозмутимым, я не могу не заметить испуга на его лице, который появляется и тут же исчезает.

Да и я сам сбит с толку. Покалечить бессмертного, вроде Буна, практически невозможно. Я… и правда силен. Даже сильнее, чем полагал раньше. Моя злость стала внезапно слишком большим чудовищем, я не могу ее контролировать. Мне следует его отпустить. Извиниться.

Но вместо этого я лишь сжимаю это чудовище внутри себя, и гнев разливается по моему телу, покрывая меня точно вторая кожа.

Извиняются овечки. Пусть они увидят, во что я превратился. Пусть они меня боятся.

Что-то движется у меня за спиной.

– Нет, – требует Мэделин. – Стой на месте, Арджун. Если он бросится на тебя, то точно убьет.

– Я могу помочь, – осторожно возражает Арджун. – Или по крайней меня выиграть время.

– Можешь попробовать, – шепчу я, косясь на полукровку.

Глупо с моей стороны задирать этириала. Прикосновение Арджуна может меня обездвижить, парализовать. Сделать меня беспомощным, оставив на милость моих родных. Однако меня больше беспокоит то, что может последовать за прикосновением.

Они не могут держать меня в клетке вечно.

– Я знаю, тебе сейчас кажется, что ты ничего не боишься, – говорит Арджун, обращаясь теперь ко мне. – Что это мы должны тебя бояться.

Я ничего не отвечаю, хотя чувство вины охватывает меня целиком.

– Мой смертный отец любил говорить, что гнев и страх – две стороны одной монеты, – продолжает Арджун. – И то, и другое заставляет нас поступать вопреки нашей природе.

– Или, быть может, они просто растворяют все лишнее, оставляя лишь то, чем мы на самом деле являемся. Может, в этом теперь и заключается моя природа. – Я сердито смотрю на Буна, который расставил руки, как «Витрувианский человек» Леонардо да Винчи.

– Я так себя не веду. – голос Буна низкий, но добрый. – Никогда.

Мэделин осторожно подходит ближе и замирает слева от меня.

– Себастьян. – в ее голосе звучат предостерегающие нотки. Ее клыки начинают удлиняться, без слов приказывая мне подчиниться. – Не веди себя так, mon enfant.

«Mon enfant». Дитя мое. Мэделин стала для меня почти что матерью, когда моя настоящая мать погибла десять лет назад. И все же я ее игнорирую, ведь жажда крови бежит по моим венам, требуя действовать. Мое стремление убить кого-нибудь и уничтожить что-нибудь сейчас превыше всего.

Тюль у окна, справа от Мэделин, шуршит.

– Ecoute-moi, mon petit diable. – Ее сестра, Гортензия, приказывает, говоря нараспев, точно со мной разговаривает гипнотизер или медиум, призывающий духов на спиритическом сеансе. – Nous ne sommes pas vos ennemis[44].

– Послушай ее, Бастьян, – говорит Бун, его руки тянутся к вискам. – Наши враги реальны как никогда. Если мы будем тратить время на распри, от нас ничего не останется, когда придет час решающей битвы.

Та часть меня, что все еще сохраняет здравомыслие, понимает, что Бун абсолютно прав. Однако в ответ я лишь сдавливаю его глотку сильнее, так что он уже не может разговаривать. Ошметки штукатурки, упавшие ему на голову, начинают рассыпаться, и белая пыль оседает на его ангельских локонах.

Снова мелькает чье-то быстрое движение.

– Отпусти его, – требует Джей, хватая меня за правое плечо. Каждое его слово – как кинжал в спину. – Сейчас же.