Кокон

Ева Вишнева

Кокон

Часть 1

Запись №42613

В последнее время я все чаще вспоминаю родителей. Особенно отца. При жизни он был легким на подъем и ироничным. После замкнулся в себе, стал угрюмым. Не знаю, отчего ему захотелось присутствовать на собственной кремации. Зря мы с матерью его не отговорили.

Стекло отделяло нас от раскаленных внутренностей огромной печи, мы словно были в ней и в то же время вне ее… Как странно: ведь отец действительно находился по обе стороны стекла. Когда занялись одежда и волосы, мама потянулась, чтобы коснуться его руки, но папа отстранился: “Не нужно, милая”. Я стоял близко, услышал. Помню, как мама нахмурилась, замерла в нерешительности, а потом все-таки схватила его за руку, резко, будто со злостью.

За последний год отец выполнил все пункты в своем списке “успеть до”: прыгнул с парашютом, промчался по трассе с двумястами пятьюдесятью на спидометре, прокатился на самой страшной в мире горке высотой с небоскреб, с пятью мертвыми петлями, со скоростью истребителя. Пока он закрывал свои гештальты, страх закручивал в невидимую мертвую петлю нас с матерью, воспалял нервы.

“Что, если папа не дождется?” В его теле множились раковые клетки, в нашем доме множились упаковки с таблетками. Никто не знал, насколько длина невидимая очередь из людей, внутри которых будто тикала часовая бомба, цедила время. Отец с ностальгией вспоминал спортивную молодость, скучал по длинным утренним пробежкам и заплывам. Носил в бумажнике снимок себя тридцатилетнего – крепкого мужчины с развитыми мышцами. Говорил: когда настанет «Жизнь Плюс», он настроит себе именно такую внешность.

Я не знаю, застала ли ты время, когда по всем каналам рекламировались бионические тела – сплав индивидуальных особенностей человека с образом его мечты. Гладкая кожа, блестящие волосы, ровные зубы. “Будьте тем, кем всегда желали стать”. “Жизнь после жизни. Вот как она выглядит”, – человек с идеальными пропорциями читал рекламный текст идеально поставленным голосом. В дорогих клиниках где-нибудь на вершинах небоскребов с богачей снимали мерки и слепки. Тела, которые для них изготавливали, были неотличимы от человеческих; срок их службы колебался где-то в районе пятисот лет. На холоде от губ поднималось облачко пара. Зрачки сужались на свету. А голоса были мелодичными, приятными, насыщенными эмоциями.

Ну а нам, обыкновенным людям со средним заработком, предназначались другие тела. Вешалки, чурбаны, манекены, как их только не называли. Вечность, слепленная из силикона и пластика. Личное пространство, сузившееся до точки. Возьмешь за руку – а она прохладная, не по-человечески твердая. Посмотришь в лицо – а по нему идет рябь, черты смазываются, становятся полупрозрачными, за ними проступают очертания гладкой, безглазой и безносой, головы манекена. Короткое замыкание. Микросбой в модуле симуляции. Иллюзия на мгновение тает. После вам обоим неудобно, тебе и собеседнику. Тебе нехорошо. Словно случайно узнал о чьем-то грязном секрете.

“Будьте тем, кем всегда желали стать”. Наконец, пришло время, когда смерти нет и вечность для всех поровну, для бедных и богатых. Так говорили в программах, так писали в газетах. Только умалчивали, что тела, предназначенные для «Жизни Плюс», пускаемые с конвейера представляли собой протезы: позволяли двигаться, говорить, смотреть и слышать, но навсегда закрывали возможность чувствовать. Тепло, холод, жажду. Вкус мороженого. Капли дождя, падающие на кожу. Пронизывающий ветер. Запах дома, колкость шерстяного свитера. Сладкую дрожь, расходящуюся по телу от прикосновения любимого человека.

“Порой необходимо чем-то пожертвовать. Подумайте: это невысокая плата за вечность”.

– Лучше б я сдох от рака, – сказал как-то папа механическим голосом, к которому мы уже привыкли. Его новое тело работало без перебоев, модуль симуляции позволял настроить любую внешность, ориентируясь на фотографии, загруженные в блок памяти. Помню, как мы всей семьей отбирали снимки.

– Что ты говоришь? Брось это, – нахмурилась мама.

– В голове завывает сирена, стоит мне перейти на легкий бег, перешагнуть через две ступеньки, удариться обо что-то, попасть под дождь. Не об этом я мечтал. Не о теле, которое приходится так сильно беречь.

Следуя привычке, он вставал посреди ночи и до утра просиживал на кухне, листая новости. Также по привычке заваривал чай, который теперь был ему совершенно не нужен. Как и еда.

“Я чувствую себя уродом. Железным дровосеком и страшилой в одном флаконе”. “Ну мозги-то у тебя остались”, – ответил я. Лицо отца задрожало, смазалось – он то ли хотел засмеяться, то ли поморщиться. Я поспешил отвести взгляд.

Спустя несколько лет пункты сканирования появились в каждом районе. Я часто ходил туда. Камеры кружили по комнате без окон, на одной из стен через проектор транслировались фильмы. Каждая моя эмоция, каждый жест записывались, обрабатывались, отправлялись в закрытое сетевое хранилище. Я твердо знал, что в “Жизни Плюс” мое лицо не будет смазываться, расплываться у собеседника перед глазами.

Однажды наш железный человек и страшила в одном флаконе признался, что готов к эвтаназии. Что благодарен за проведенное с нами время и что без нас с мамой никакая “Жизнь Плюс” не имела бы смысла. Мы снова провожали его в место, где хранятся тела различных классов и категорий. Где огромная печь за прозрачным стеклом. Мы прощались в комнате ожидания, а психолог – белый шум, двадцать пятый кадр – говорил, что все когда-нибудь непременно заканчивается и что эвтаназия – это благородно. Спрашивал, не хотим ли мы получить открытку от родителей, которым разрешат завести ребенка, потому что мой отец ушел. Уступил свое место.

“Вы что, издеваетесь?” – закричал я тогда, обратив, наконец, внимание на молодого психолога. А мама ответила: “Было бы славно”.

Было бы славно. На отправленном с анонимного адреса снимке пухлый младенец сосал пустышку. Мама улыбнулась и стала рассказывать о времени, которого я не мог помнить. О том, как они с отцом мучились от страха в ожидании результатов анализов. Много работали, выбирали дом и обустраивали детскую комнату, стараясь учесть все мелочи, чтобы комиссия не смогла ни к чему придраться. Как радовались, получив разрешение на мое рождение. “Тогда их часто выдавали, не то что сегодня”. В “тогда” не обязательно было умирать, чтобы где-то на свет появился младенец. И тестов, определяющих физическое и психическое здоровье, было гораздо меньше. Потенциальных родителей не отсеивали из-за небольшого превышения процента погрешностей в генах. Из-за пра-прабабушки, страдавшей шизофренией или легкой степенью аутизма. Из-за плохой совместимости, высокого уровня сахара в крови.

Не согласен? Никто не держит, собирай вещи и выметайся, страны третьего мира охотно выдают гражданство таким как ты, позволяют рожать столько детей, сколько пожелаешь. Только придется забыть про “Жизнь Плюс”, просторный дом, чистую воду и здоровую еду, про доступную медицину и хорошую работу. Там ты будешь гнуть спину на заводе, спускаться в шахты, разделять мусор по категориям. Не хочешь?.. Играй по правилам.

Глава 1

1

Весея долго не могла заснуть. Лежала, прислушиваясь к голосам старого дома. За комодом возилась мышь, которую не брали ни яд, ни мышеловки. В пустой трубе гудел ветер. У окна дребезжала муха, стукалась о стекло.

В доме было холодно. Не успел еще сын поставить новую дверь, так и лежит она во дворе под навесом, крепкая, гладкая, самодельная. Хоть и тощие руки у мальчишки, а умелые. У отца его были такие же… Немного муж Весеи оставил сыну в наследство. Умелые руки и черные глаза, не отличить зрачок от радужки.

Друзей у мальчишки не водилось, односельчане косо поглядывали: ни дать ни взять, колдовской – вон, и глаза чудные, и без отца растет, и живет по соседству с ведьминым домом. И ее, эту самую ведьму, ни капельки не боится. Ну как с таким дружить?

Взгляд у сына цепкий, внимательный – не скроешь, что в очередной раз загрустила.

– Никто мне кроме тебя не нужен, мама. Все равно я не люблю детские игры, в них играть – лишь время тратить. Вон, крыша протекает, буду чинить.

– Верно, – соглашалась Весея, а сама думала: ну ее, крышу эту. Латай не латай, все равно в дожди придется подставлять тазы да банки, иначе пол совсем зальет. А ты, милый мой, поиграл бы, подурачился. А то, верно, плохая я мать, раз тебе так рано пришлось стать взрослым.

Сон сморил Весею под утро. Ей привиделся муж, будто они сидели за столом, друг напротив друга. Весея мучительно гадала, что ему рассказать – про сына Воика? Про жизнь в поселке, где год от года мало что менялось?

Едва она собралась с мыслями, в дверь постучали. "Подождите, я занята!» – крикнула Весея, но незваный гость не ушел. Лицо мужа поблекло, растворилось в темноте.

Стук повторился.

Весея с сожалением подумала о прерванном сне. Полежала, глядя в серый потолок, надеясь, что ночной гость все-таки уйдет. Холодный воздух покалывал щеки; не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, оставлять электрическую грелку, обмотанную вокруг ног.

Вообще, ночные гости не были редкостью. Бедняга-Деян, поселковый сумасшедший, в последнее время зачастил ломиться в дверь ни свет ни заря: то кошку дворовую притащит, то украденную курицу. Лечи мол, позарез надо. А сам улыбается, довольный. На днях вообще пришел: плутовато озирается, руку за спиной прячет. Беззубо, черно улыбнулся, да как швырнет в лицо Весее красно-желто-зеленое, ароматное. И убежал смеясь. А на пороге остались лежать цветы, украденные с чужой клумбы. Сын подобрал, поставил в вазу, Весея сходила на базар, купила яйца, муку и сахар, испекла пирог – Деяну в благодарность. Да только Бедняга с того дня не заходил. И как назло: пирог вчера доели, а Деян – пожалуйста, заявился. Стучится в дверь, никак не отстанет.

Воик заворочался, зашелестел накрахмаленными простынями, соскользнул с навесной полки. Босые ступни зашлепали по полу.

Весея вдруг вспомнила, как еще малышом, Воик злился на людей, которые стучались в двери, звали маму из дома – и она, в то время молодая, безотказная, едва выпустившаяся из учебного дома, бежала ставить прививки, лечить маститы да отеки, вытравливать клещей. Возвращалась под вечер уставшая, а сын встречал у порога, смотрел бездонными мазутными глазами и обиженно молчал.

Скрипнула, открываясь, дверь. Удивительно, но предрассветным гостем оказался не Деян. В дом ворвалась Ждана, односельчанка из соседнего квартала. Ветер швырнул сухие листья через порог – ей вдогонку.

Едва взглянув на женщину, Весея мигом стряхнула сонное оцепенение. Всегда степенная и опрятная, Ждана выглядела обезумевшей. Растрепанная, в измятой шали поверх пижамы; пятки выскальзываюли из мужских туфель.

– Пожалуйста, пойдем со мной! – взмолилась она.

Весея вскочила с кровати, набросила первое, что попалось под руку, вышла вместе с Жданой во двор. Воик погасил свет в прихожей, замкнул дом и бросился вследом.

– Что случилось? – крикнула Весея, едва поспевая за Жданой.

Животных она не держала. Может, с дочкой, Миткой, неладное что приключилось? Одна она у нее, любимая и долгожданная девочка. "Но почему Ждана меня-то решила позвать?" – недоумевала Весея.

– Помнишь, на дне рождения Митка плохо про ведьму сказала? – прошептала Ждана, испуганно оглядываясь по сторонам. – Ведьма как-то узнала об этом. И теперь Митка…

Голос дрогнул. Окончание фразы смазалось рыданиями. Весея бросила взгляд на соседний забор, подгнившими зубьями торчащий из земли. За ним, в глубине, скрывался домик, заросший плющом от крыльца до крыши. Живущую там женщину в поселке безотчетно боялись.

Муж Жданы месяцами пропадал в городе на заработках, присылал семье хорошие деньги; дом на целый этаж возвышался над крышами квартала, внутри всегда было тепло, приятно пахло. Небольшая территория за оградой, подстриженная трава, живописные клумбы, карликовые деревья. Дочка, Митка, красивая как кукла.

Односельчане завидовали Ждане. Злые языки шептались, будто женщина то и дело ходит к ведьме за колдовскими настойками из трав, собранных в гиблом месте. "Иначе неоткуда взяться такому богатству. Другие вон в городе здоровье подрывают за гроши, а на ее мужа деньги будто с неба сыплются", – шептались за спиной у Жданы.

Ждана не обращала внимания на сплетни, ходила с гордо поднятой головой, учила Митку постоять за себя. Все потихоньку складывалось, – а затем нелепая случайность окончательно развязала злые языки, добавила хлопот матери с дочкой.

На ферме, где Митка со Жданой много лет покупали яйца и молоко, однажды ночью умерли куры. Осмотрев их, Весея заключила, что кур просто-напросто перекормили. Они ведь глупые, не знают, когда пора остановиться. Клюют себе и клюют, что ни насыпь.

Но хозяин фермы связал их смерть с Миткой, пригрозил написать донос. Притихшие было слухи, вновь накрыли поселок. Чего только про девочку не говорили! Митка рыдала и клялась, что ни разу за ведьмин порог не ступала, не ходила с ней в гиблые места.

Но тут же находились свидетели обратного: одни уверяли, что видели девчонку на тропинке, ведущей в ведьмин дом, другие – как она выбиралась из леса с огороженной красными флажками стороны, поросшей терновником и крапивой. И будто крапива стелилась к ее ногам, не смея коснуться кожи, а дикая слива срасталась за спиной, закрывая проход.

Затем произошел еще случай. Один из ветхих домов вверх по улице загорелся. Наверное, проводка дала искру. Пламя перекинулось на соседние крыши, поползло по подсохшей после снега траве, лизнуло деревянные заборы. Только дом Жданы остался целым, даже ограда не потемнела от копоти.

– Ветер переменился, вот и все, – Митка сняла с волос заколку с нарядным бантом. – Но остальные расстроились, что мы с мамой не стали нищенками, не ходим теперь по чужим дворам побираться.

Сверкнула застежка заколки, оглушительно хлопнул воздушный шарик. На спинке стула повисла синяя тряпочка.

– Да ладно тебе. Месяц-другой, и вас оставят в покое, – Воик неловко попытался приободрить девочку. – Жалко, что на твой день рождения никто кроме меня не пришел.

В тот день, на печальном празднике, Весея наблюдала за детьми, пока Ждана возилась с пирогом.

– Плевать. Мне все равно не хочется никого видеть, – Митка ткнула заколкой в центр зеленого шара. – Я, конечно, скучаю по подругам, но они заладили повторять, что мама купила у ведьмы мою красоту. И не только ее.

Воик не ответил, посмотрел на Весею в замешательстве. Та тепло улыбнулась сыну, но вмешиваться в разговор не стала

– Слушай, а мы ведь с тобой похожи, – задумчиво продолжила Митка. – Ты тоже натерпелся, потому что живешь по соседству с ведьмой. И меня, получается, примерно из-за того же стали травить. Мы с мамой с ведьмой не якшались – а все равно виноваты.

– Меня не травят, – возразил Воик. – Только никуда не зовут. Ну, мы с ребятами неплохо общаемся на занятиях. А вечерами и в выходные они постоянно куда-то вместе ходят – но без меня. Я один раз напросился…

Воик замолчал. Весея вспомнила тот случай: сын вернулся хмурый, с пасмурным, тяжелым взглядом. Замкнулся в себе, и слова не вытянешь. Она решила не давить на мальчика: захочет – расскажет.

– И что случилось? – требовательно спросила Митка, терзая бант тонкими пальцами.

– На самом деле, все было неплохо. Только я не мог отделаться от мысли, будто я лишний. Понимаешь, это заметно – когда другим из-за тебя неудобно. Ну, они не смотрят в глаза и слова аккуратно так подбирают. Еще постоянно переглядываются: будто у них всех есть тайна, в которую ты не посвящен.

Митка пожала плечами и кольнула заколкой следующий шарик. Весея вздрогнула от хлопка, Ждана крикнула из кухни: "Дочка, прекрати!"

– Это все ведьма виновата! Из-за нее нас с тобой, Воик, избегают. А маме на рынке подсовывают гнилые овощи и тухлое мясо. Как бы хорошо нам жилось без ведьмы!

– По-моему, не в ведьме дело, а в других людях. Ну, сама подумай: ведьма редко выходит из дома, разве что по собственному двору пройдется. Мне кажется, ей вообще ни до кого нет дела. А что до сплетен – про тебя ведь тоже полную чушь болтают.

Про ведьму говорили, будто она воровала детей, насылала болезни, заговаривала животных, чтобы те бросались на хозяев.

– Слушай, ведьме же много лет, а выглядит молодо, – возмутилась Митка. – Издалека так вообще с юной девушкой легко спутать. Вон мама моя не старая, а голова седая – а у ведьмы волосы черные, густые, ниже лопаток. И сама она высокая, стройная. Говорю тебе, без колдовства не обошлось? Да и потом, что же ведьма ест, если из дома не выходит?

– У нее огород… Заросший, правда, но что-то… Деревья фруктовые. Ну и на рынок она порой все же выбирается.

Воик отвел глаз. Весея едва слышно хмыкнула. Не признаваться же, что они с сыном частенько передают соседке то хлеб с сыром, то мясо, то овощи. Не из рук в руки, просто просовывают мешок с продуктами в прореху под забором.

Бах! бах! бах! – лопнули оставшиеся шарики. Митка села за стол, глубоко задумалась. Губа закушена, складка меж бровей.

– Ведьмина дурная слава прилипла к нам, не отвяжешься, – сказала Митка после долгой паузы. – Ей-то все равно, а нам несладко. Придется всем и каждому доказывать, что мы хорошие, что с нами можно дружить по-настоящему, звать куда угодно. Ах, как бы я хотела, чтобы ведьмы не стало!

Ждана внесла в гостиную ароматный пирог со свечами, поставила на стол. Услышав окончание фразы, строго посмотрела на дочку:

– Перестань, Митка. Никому нельзя желать худого.

– Я и не желаю худого, – девочка упрямо вздернула подбородок. – Пусть ведьма будет счастлива и здорова – где угодно, только подальше от нас.

И задула свечи.

Ждана замешкалась, оглядываясь по сторонам – потеряла туфлю.

– Давайте я побегу вперед калитку отворять, и Воик выхватил из Жданиной руки ключи.

“Как только вернемся, отругаю его хорошенько: ведь догадался, паршивец, нырнуть в сырую осень чуть ли не голышом! Хотя бы плащ накинул – долгое ли дело? А потом кашель, сопли до колен…” Весея одернула себя. Надо же, как зачерствела, будто закатившийся под печь сухарь. Похвалить мальчика надо за расторопность, за желание помочь.

– Вчера ночью она бредила во сне, то шептала, то кричала. Голова горячая-горячая была, – волновалась Ждана. – Я разбудила, чаем напоила, с мятой и шиповником, меда ложку положила. Укутала. Вроде обошлось. Днем нормальная была. А сейчас вхожу в ее комнату и вижу: сидит, к окну отвернувшись, бормочет что-то. Зову ее – Митка! – поворачивается, а на шее да по рукам – красные пятна. И притронуться не дает, пятится. Раньше такого никогда не бывало.

– А сама Митка что говорит?

– Да она только лопочет что-то, словно ребенок маленький. Не понимаю я.

На миг Весее стало страшно. “Увидит кто-нибудь, донесет – проблем потом не оберешься. Придется ходить в управу, объясняться”. Была бы это не Ждана, женщина выдернула бы руку, сказала: «Извини, тут я ничем не помогу. Сама знаешь, не положено: по бумагам учебного дома я имею право лечить только животных, а у людей – лишь ушибы да простуду. Если прознают, что я чем-то другим занимаюсь…». Но Ждану не отправишь к Рихе, которая по людям: к девчонке та относится не лучше, чем другие. Того и гляди, прогонит с порога. Да и живет на другом конце поселка.

Скрипнула калитка, пропуская женщин в Жданин двор. Воик встретил в дверях. Поймав обеспокоенный взгляд сына, Весея поняла, что дело плохо, и, не разуваясь и не дожидаясь приглашения, прошла в Миткину комнату.

Девочка сидела на кровати прямо под окном с открытой форточкой, в одной лишь тонкой сорочке. На полу выстроились в ряд три соляные лампы, цедили желтый свет. Пятна на коже Митки казались почти черными. Худшие опасения подтвердились.

– Ну, что с ней? – тревожно спросила Ждана.

– Выйди, пожалуйста. Оставь нас… минут на двадцать.

– Но… – Ждана в замешательстве переводила взгляд с Весеи на дочку.

– Пойдемте, – вмешался Воик. Передернул плечами. – Можете дать мне что-нибудь теплое? А то холодно очень.

Соседка медлила. Затем, тяжело вздохнув, вышла из комнаты. Воик коротко кивнул и тоже вышел, плотно закрыл за собой дверь.

Весея опустилась на колени рядом с кроватью Митки, посмотрела снизу вверх на девочку, подобравшую под себя ноги.

– Значит, ты и правда ходила в гиблые места?

2

Полная луна дрожит в воде расплывшимся пятном. А звезд не видно – они слишком малы, чтобы вода поймала их отражение. Тихим выдался вечер, даже ветер смолк: перестал биться в окна, шелестеть листьями, плакать брошенным ребенком. Сидирисса останавливается посреди двора, ставит ведро. Неаккуратно, ледяная луна выплескивается на ноги, и сестра-близнец занимает ее место. Сидирисса смотрит – не на луну, а просто вниз, на черную землю. Закрывает глаза.

И обрушивается, словно ее сбросили со скалы, как какого-нибудь героя из старинных сказок, которые она читала лет в десять-одиннадцать-двенадцать – словом, до того как бабушка взяла ее за руку, отвела на ближайшую поляну и стала учить, как уходить и возвращаться, оставаясь на месте. «Все со всем связано, переплетено, сцеплено – словно кошки забрались в полную клубков комнату, размотали, переворошили, перемешали».

Падать не больно, земля принимает, вбирает. Несколько секунд Сидирисса слепо барахтается в мягком, рыхлом, а потом находит что нужно – корни растений. Путается в них, выбирает один, спускается глубже. Корень истончается до нитки, уводит со двора.

Нитка то ныряет, то поднимается, оттесненная водопроводными трубами. На одном из переплетений Сидирисса меняет маршрут и по другой нити уходит в лес. Теперь она скользит по самой поверхности – наткнуться бы на зверя или птицу, лисицу-зайца-мышь-голубя, впрочем, на голубя не надо, в прошлый раз она едва не ошиблась, выбрав для отдыха ломкую ветку. Еще ей тяжело пришлось в шкуре лося – до сих пор охватывает страх при воспоминании о том, как запуталась рогами в низкой кроне, и едва слышно шелестела осень под упругими волчьими лапами. Последнее, что запомнила Сидирисса – впивающиеся в бок зубы, свою-не свою-лосиную боль. А потом ее швырнуло обратно, во влажную мякоть земли, протащило, забросило в собственное тело. Весь следующий день Сидириссу тошнило.

Она не знала, где погиб тот лось, места были незнакомые. А, будучи голубем, испугалась подняться над макушками деревьев: тело почти не слушалось, к тому же болела лапа, передавленная тонкой проволокой.

Когда случалось что-то плохое, в ее голове звучал голос бабушки: «Не выходи за пределы этой поляны». В двенадцать лет Сидирисса – нет, тогда еще просто Сид, девчонка, – училась смотреть на мир глазами кузнечиков, божьих коровок, мотыльков и прочих насекомых: зверям, особенно крупным, не было дела до полянки в прижавшемся к поселку перелеске. Тогда бабушка помогала ей вернуться – гладила по голове, трепала по плечу. Смеялась: ноги твои тощие, но сильные, как у лани, руки точно крылья диковинных птиц. Легко тебе будет в чужой шкуре, когда сама как зверек. А вот как человек пока не вышла, такая несуразная уродилась; я вот мерки снимала, платье по фигуре твоей шила, а все равно балахоном болтается. Идешь гулять – цепляешь репей, сор приносишь в волосах. Но не бойся, я в твои годы такой же была, если не хуже. А потом выросла, изменилась. Появилось все то женское, сладкое. Не знаю только, на радость или на беду.

Рассказывать кому бы то ни было о путешествиях бабушка запретила. Правда, добавила, что только самому близкому, самому важному человеку можно открыть тайну. Самому главному человеку. Услышав это, Сид почувствовала небывалое счастье: значит, самым главным человеком для бабушки была она сама.

Сидирисса чувствует: где-то рядом ползет змея. Змей она не любит, крыс тоже – правда, в последних Сидирисса прежде вселялась, чтобы пошнырять по дорогам неизвестных городов, где она никогда не побывает, будучи человеком, даже если вдруг получит разрешение выехать за пределы Края. Не найти их и на картах, которые продаются в книжном учебного дома – на них лишь два города и россыпь поселков, оплетенных паутиной дорог. Самое большее – названия примыкающих Краев.

Когда Сид исполнилось четырнадцать, бабушка сказала: «Ты уже большая, можешь ходить куда угодно. Какими хочешь глазами смотри – и на что хочешь – только одно запомни: не забирайся в других людей».

«Почему? Случится что-то плохое?»

«Лучше не знать, какие грязные мысли порой скрыты за хорошенькими лицами, – бабушка угрюмо помолчала, прежде чем продолжить. – А еще встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться без остатка. Их эмоции сильные, яркие; они насквозь тебя пропитают. Быстро так, не заметишь. По сравнению с ними твои собственные чувства будто пылью припорошены, их легко забыть, выбросить. Секунда-другая, и уже не помнишь, кто ты есть. Словно тебя отдельной не существовало на свете».