Гибрид Игл-Пиг

Погребной. Приятное ты пиво принес.

Гамашев. Премиум-класс. Словно бы по рецептуре небесной лаборатории сработано. Ругать его все равно, что богоборствовать.

Погребной. С кем ты сейчас встречаешься-то?

Гамашев. Я не слишком большой знаток женщин, но если я на какую-нибудь из них навалюсь, меня будет не сбросить.

Чургонцев. Но у тебя кто-нибудь есть или ты себя целиком себе посвящаешь?

Гамашев. Ты, Ваня, скоропалительно не суди. Появилась работа с заработком, появится и женщина ей под стать. Вы продолжаете за какие-то слезы вкалывать в этой пресной конторе, а я ушел от вас в никуда, но уже востребован. На супервитамине сижу!

Погребной. В витаминный бизнес тебя занесло?

Гамашев. Функцию супервитамина для меня выполняет мой повысившийся оклад. Когда тебе начинают платить больше, это жизнедеятельность, знаете ли, взбадривает. А занимаюсь я не витаминами. Пошив трикотажа на «Измайловской» контролирую.

Погребной. У вас там фабрика?

Гамашев. Ближе к неофициальному цеху. С системным подходом… что означает нечеловеческий труд в тесноте и без условий, но на современнейшем оборудовании. Трикотажные машины у нас сугубо из Японии.

Чургонцев. А работники китайцы?

Гамашев. Народишко у нас разный… и с островов попадаются. С таких островов, которые я даже не знал, что открыты.

Погребной. Женщин-то полно?

Гамашев. Да сплошные они. К одной кудрявенькой я как-то подхожу и спрашиваю: «Тебе сколько лет?». Двадцать пять, отвечает она. Сколько?! – кричу я. Она говорит, что просто проверяла, внимательно ли я на нее смотрю. Ей оказалось под пятьдесят. Не двадцать пять, не подумайте – двадцатипятилетние у нас на производстве пятидесятилетними не выглядят. Вас занимает, почему я к ней подошел и спросил о ее возрасте? Она не справлялась с полагающимся объемом, и я намеревался подвести ее к самостоятельному осознанию того, что ничто не вечно, удаляться на покой когда-нибудь приходится… я деликатный управляющий. Тончайшие состояния души мне известны не по наслышке. А у вас здесь что происходит? Какие общие впечатления?

Чургонцев. Ад. Вот наши общие впечатления. И мои, и его – общие. В нашей огромнейшей фирме у кого угодно поинтересуйся – любой тебе тоже самое скажет.

Погребной. Помимо руководящего состава.

Чургонцев. На корпоративном небосводе их звезды взошли высоко… а наших чего-то не видать.

Гамашев. Переходите вслед за мной в организацию поменьше. С вашим стажем шестерками вы в ней не будете.

Чургонцев. А что наш стаж? Кем мы были-то? Что десять годов проработай шестеркой, что пятнадцать… нас только шестерками и возьмут.

Погребной. При метании костей шестерка – максимальное число.

Чургонцев. Твоим наблюдением ты в кого из нас успокоение пытаешься внести? В меня или в себя?!

Погребной. Я против криков… я за свободу предпринимательства. Соображаешь – заколачиваешь. Кто смышленей, тот и успешней. Наши боссы хозяйничают над нами, Борис рулит в его трикотажном цеху, я думаю, и нам с тобой поднапрячь ум вполне бы время. Что пропитанное жидкостью не загорится без другой жидкости? Мокрое сено без бензина.

Чургонцев. В торговлю крупными партиями бензина нам не влиться. А торговать по-мелкому – это бензоколонка… если бы не разливать, а заведовать, я бы призадумался. Что-то конкретное у тебя для меня есть?

Погребной. В ничтожном количестве.

Чургонцев. Ну, ты говори, не скрывай, что там у тебя. Где твоя бензоколонка?

Погребной. На выезде в Тверскую область. Но ты разумей вот что – на парчовой подушечке тебе ключик от нее не поднесут. Тебе следует ехать и кому надо доказывать, что ты им подойдешь. Кто с тобой будет говорить, о чем тебя будут расспрашивать, я не в курсе. Человек, занимавший интересующую тебя должность, дела сдал, но нашли ли ему замену, до сих пор ли ищут… с той работы он уехал отчаявшимся.

Чургонцев. А он кто?

Погребной. Стабильный середняк. Учился на ветеринара. Отложил диплом и пошел в бизнес. Вступил в бой за сверхприбыли. Вышел из боя покалеченным.

Гамашев. Голову проломили?

Погребной. Руку отрезали. Ему говорили не подписывать какой-то контракт, но он не прогнулся и… снизив запросы, далекую бензоколонку под свое управление взял.

Гамашев. И что же на ней заставило его отчаяться?

Погребной. На ней раз за разом останавливался заправляться малогабаритный грузовичок. Везущий на убой бродячих собак.

Чургонцев. А он учился на ветеринара…

Погребной. Об этом он и думал. В обслуживании не откажешь, бензин, если тебя платят, полагается наливать, душа разрывается… и действует на мышление. Его мысль пошла в предсказуемом для него направлении. Сохранившейся рукой он вынул из портфеля лежавшую в нем дубинку и отходил ею заливавшего топливо живодера, не слишком глядя, по каким местам он бьет.

Чургонцев. А живодер? Отбивался?

Погребной. Нет.

Гамашев. Кричал?

Погребной. Молчал. С первого же удара повалился и прочие принимал уже в новом для себя статусе распластавшегося молчуна.

Гамашев. Подмоги ему не было? Живодеры разве ездят по одиночке?

Погребной. Из кабины выскочил и второй.

Гамашев. Он и его дубинкой?

Погребной. Ногами. Потеряв руку, он уделял ногам повышенное внимание – кун-фу изучил или что… рукой он пивную бутылку подбрасывал, а ногой ее перерубал. Дубинку он носил лишь формально.

Гамашев. Он состоявшийся мужик. Собак-то выпустил?

Погребной. А ты думаешь, почему он отчаялся? Потому что кого-то избил?

Гамашев. Мне представляется, он разочаровался от того, что эту группу собак он освободил, но других-то не спасти, и в масштабе повсеместной ловли его усилия тщетны. Нащупывание ответа у меня не задалось?

Погребной. Все возможные варианты ты не продумал.

Гамашев. И что же я упустил?

Погребной. Покусывание.

Гамашев. Выпущенные им собаки его искусали?

Погребной. Вывалились взвинченной гурьбой и с лаем накинулись. Защищался он интенсивно, разорвать себя не дал, но ты только вдумайся, как ему было досадно.

Гамашев. Даже в голову не укладывается.

Чургонцев. О его злоключениях ты откуда узнал?

Погребной. Он троюродный брат моей матери. Об обстоятельствах, что предшествовали его отчаянию, он прошипел мне в среду, когда я журналы ему завозил.

Чургонцев. Собачек он, понятно, возненавидел.

Погребной. Он шипел не поэтому. У него проблемы с горлом – доктор вообще запретил ему разговаривать, но со мной он перемолвился. Горло у него не замотано. Если бы собака его прокусила, я бы это увидел. Чрезмерно распереживался и навалилось… журналы я отвез ему автомобильные. Книг у него нет, а при вынужденном перерыве в трудовой деятельности чего-нибудь почитать неплохо. Я эти журналы от сердца не оторвал – надоели они мне. Смотрю на крутые тачки, смотрю, но у меня-то самого такой роскоши никогда не будет.

Чургонцев. Насчет никогда ты повремени. Резкий материальный прорыв мы с тобой еще сделаем!

Погребной. В ближайшее время он категорически не предполагается.

Чургонцев. А в надлежащее? В то, которое придет, которое наступит, мы старались, мы вкалывали, и наше время настало!

Погребной. Сказка про серого бычка. Другое название этой сказки – американская мечта.

Чургонцев. Подлейшая выдумка для поддержания энтузиазма у рабов… она и у нас в компании прижилась.

Гамашев. Касательно рабства ты говоришь понаслышке. Поработав в моем цеху, ты бы уразумел его непосредственно, и от твоей язвительности бы избавился. Двенадцатичасовой рабочий день в непроветриваемом помещении тебя бы из нее вывел. Дисциплина жесточайшая, перекуры недопустимы, я, как надсмотрщик, прохаживаюсь и приглядываюсь – увижу на чьем-то лице какое-то чувство и сразу же скажу, что работе вы отдаетесь не полностью, никаких выражений лица, помимо напряженно отсутствующего, у вас быть не должно, по долгу службы я учиню тут что-то чрезвычайное! Не по столу кулаком, не за шкирку из помещения – я спою для вас меланхоличный романс! Об уволенной женщине, которая своей нерадивостью на нищенское существование была обречена. И романс я исполняю… и работа кипит!

Погребной. Качества организатора у тебя бесспорны. Романс-то современный?

Гамашев. Века девятнадцатого. Слова в нем устаревшие, но для понимания они легки. Негромко напоешь и продолжать устраивать выволочку уже лишнее. Вы не допускаете, что пива я принес маловато?

Чургонцев. Заливаясь пивом, тоску не победишь. Ну, посидим мы с тобой… по пути к метро добавим…

Погребной. Если я долго смотрю на схему линий метрополитена, это не означает, что я в Москве случайно и чужой.

Чургонцев. Ты перебравший, но не приезжий. А я родился не в столице.

Погребной. Ты из Барнаула.

Чургонцев. Я из него. Ты словно бы ждал, чтобы об этом сказать. Дать по мне уничижительный залп. Но я нисколько не смутился… глаза я от тебя не прячу. Лебедь, когда он плывет, голову держит высоко.

Гамашев. У плывущего лебедя голова чаще всего под водой. Под ней он постоянно чего-то ищет – я так догадываюсь, что рыбу.

Чургонцев. Под пиво ты нам рыбу не доставил.

Погребной. Или икорку. Мы бы ее и без хлеба уговорили.

Гамашев. Притащи я вам килограммовую банку икры, вы бы не чувствовали себя со мной равными. В Барнауле ты появился на свет недоношенным?

Чургонцев. Зачем спрашивать, если ты знаешь. И к чему о таком вообще упоминать…

Гамашев. А ты не комплексуй. Ты не думал, что твои преждевременные роды были спровоцированы желанием твоей мамы поскорее подарить тебе жизнь?

Чургонцев. Возможно. Почти наверняка… жизнь – великое дело, считала она. Дети получат от меня жизнь и заживут, как в раю, будут наслаждаться каждой прожитой минутой, мне мама казалась вечно насупленной и чем-то удрученной, но не будь она внутри оптимисткой, она бы ни меня, ни мою сестру не родила.

Гамашев. Сестра у тебя в Барнауле?

Чургонцев. С пятнадцати лет в эксплуатации.

Гамашев. В сексуальной?

Чургонцев. В трудовой. С каких пор она спит с парнями, я вам не отвечу, а работает она с пятнадцати. Я говорил ей, чтобы она училась, но она мне сказала, что иметь собственные деньги ей надо прямо сейчас. Сколько ни получу – все мои будут! Путем нехитрой арифметики я пытался ей втолковать, что, если взять следующее десятилетие, ты, отработав его без образования от и до, заработаешь за этот период порядком меньше, чем если бы ты потратила пять-шесть лет на учебу и пошла работать лишь затем. С квалификацией! Без нее до серьезных зарплат не дорасти. Из продавщиц и гардеробщиц не выбраться. Для ее наставления кучу усилий я прилагал. Неэффективное выделение энергии.

Погребной. У твоей Кати ты бываешь?

Чургонцев. Я уехал и не возвращаюсь. Барнаул растаял, как сон…

Гамашев. Он в тебе навсегда. Куда бы ты ни приезжал, ты сходу прикидываешь, похож ли данный город на Барнаул.

Чургонцев. Недавний отпуск я провел в Хорватии, на курорте. На Барнаул не похоже. Проводить сравнение и утверждать, что где-то поднебесье, а где-то преисподняя, я не возьмусь, но похожести я не увидел.

Гамашев. С Ларисой ездил?

Погребной. Лариса теперь не с ним. Слезу по этому поводу мы уже пустили. Лариса осталась на сцене, Иван отправился в зал… Лариса! Я тут! Я Иван! Из семидесятого ряда!

Чургонцев. Я ее не зову. На тормоза я нажал! И ей нет скажу, и всем… после Ларисы я в спектаклях, где разыгрываются страсти между мужчинами и женщинами, не задействуюсь. Мой храм любви превращен в руины… тобою, Лариса. Чмокни меня в задницу, Лариса! Скорее, чем к тебе, я назад в Барнаул по шпалам пойду!

Гамашев. Стремясь к обустройству личной жизни, ты понес тяжелые потери, но все не так критично – твои разногласия с Ларисой проявились еще при мне, и порвать с ней отношения тебе полагалось, едва их установив, однако и кроме Ларисы женщин здесь бродит несчитанно. Они для тебя!

Чургонцев. Я выбыл на длительный срок. По битому стеклу змея не ползет.

Погребной. А кто у нас змея, ты змея?

Чургонцев. Я покрупнее, но и черепки моих расколоченных привязанностей, что разбросаны вокруг меня, они повнушительней бутылочных осколков. Каждая женщина – тайна! Неизведанная степь! И я в нее отныне не суюсь. Не орошаю ее шампанским и не закидываю влажными ломтиками ананасов.

Гамашев. Ты сходишь с ума.

Чургонцев. Сходить с ума благородней, чем намеренно с него сводить.

Гамашев. Лариса тебя сводила?

Чургонцев. Не свела… когда я начал падать, я сказал себе: «Перестань!» и вопреки ее задумке выпрямился.

Погребной. Переваливающийся на волнах кораблик после крена выправлялся, выправлялся, но потом перевернулся.

Чургонцев. Потонул?

Погребной. Не вынырнул.

Чургонцев. Хочешь так реагировать – реагируй. У меня было достаточно времени, чтобы свыкнуться с подлостью твоего нутра, выплескивающего желчь не в разговорах за спиной, а в открытую.

Погребной. Но это же не подло.

Чургонцев. Ну, считай, что ты порядочный, прямой, что твои твои слова о перевернувшемся кораблике ты произнес лишь по дружбе… иные задачи тобой не ставились. Передай своей жене, что я, как твой друг, смотрю на ее существование с тобой без энтузиазма. Потому что ты, вероятно, какой друг, такой и муж. От семейного счастья голова у нее не кружится?

Погребной. Она со мной уживается. Без особых подъемов, правда…

Чургонцев. Ветер гонит по дороге два тлеющих окурка. Они друг к другу удивительно близко!

Гамашев. Ветер сейчас, говорят, со Средиземного моря идет.

Чургонцев. По радио слышал?

Гамашев. Включил и вермишель быстрого приготовления поедал. На упаковке написано, что в составе того, что в ней, должна быть тушеная осетрина.

Погребной. Была?

Гамашев. Я не знаю, какова она на вкус.

Чургонцев. Подобные надписи – это мифотворчество. Осетрину они положат! Саму вермишель бы положили!

Гамашев. Вермишель в ней лежала. Настолько грубый обман производители не допускают. Разумная осторожность им присуща.

Чургонцев. Женщины из твоего цеха готовкой для тебя не занимаются?

Гамашев. Идея возникала, но провалилась. Таджикская девушка с веселым лицом пожелала подкормить меня их национальными кушаньями, и к исходу того дня я принялся во всеуслышание сетовать на живот. У меня в нем не то чтобы покалывало – сильнее боли я в жизни моей не испытывал! Без промывания я бы издох! Да и после него ночь была тяжелой… метался по постели и думал, почему же меня, отчего же, не из-за интриг ли? Таджикской работнице личность начальника непринципиальна, ее зарплата и положение ни при ком не улучшится, но ее же могли подговорить – с выплатой аванса, с дачей уверений по окончанию моих мучений озолотить… едва жар у меня спал, я додумался, что при покушении яд бы ей вручили поубийственней.

Погребной. Ножи на тебя кто-то точит?

Гамашев. Несправедливо судить о моем окружении мне бы не хотелось. Пролить на кого-то из них неожиданный свет было бы желательно, но девушка с утра божилась, что ей для меня никто ничего не передавал и ингредиенты, составляющие ее блюдо, она приобрела на рынке, где всегда отоваривается.

Погребной. У кого? Нет ли тут цепочки – заказчик, продавец, девушка… которая сама, возможно, заказчицей и является.

Гамашев. Она исполнительница.

Погребной. И заказчица! По телефону заказала продавцу достать подпорченный продукт, затем пришла на рынок и купила его, как вполне пригодный, с чем-то его пережарила и подала тебе. Не убить, а предупредить.

Гамашев. О чем?

Погребной. Хотя бы о гибельности твоих к ней приставаний. Чувства к ней тебя не переполняют, а помять ее в закуточке ты, видимо, любишь.

Гамашев. Любить не люблю, а полапать люблю?

Погребной. А кто из нас не такой?

Гамашев. Тот, кто из Барнаула. С телом любимой Ларисы он поигрывал, но с прекращением любви и к Ларисе не забегает, и прочих не щупает. Всем необходимым и без женщин обеспечивается.

Погребной. Ха-ха…

Чургонцев. Они мне ненавистны! Данное к ним отношение я, надеюсь, пронесу в себе до конца.

Гамашев. Ты поддался ложному взгляду. По части отсутствия связей с женщинами я сейчас твой побратим, однако возникни у меня что-то, дорожить этим я буду. Женская нежность мне требуется… и старость приближается – я бы и от пенсии отказался, найдись для мне женщина, мои заключительные годы душа в душу со мной прожившая.

Погребной. А что бы вас обеспечивало? Твои сбережения?

Гамашев. У меня их нет.

Погребной. Ну и что бы вы с ней ели?

Чургонцев. Он и его старуха ели бы друг друга. В склоках и скандалах выясняя подоплеку того, почему в доме у них шаром покати, а на столе объедки из больничной столовой.

Гамашев. Обязательно из больничной?

Чургонцев. Твоя старая ведьма будет тебя немилосердно пилить, отчего ты станешь подвержен приступам и попаданиям в больницу, где тебя, выслушав, пожалеют и разрешат приходить за объедками.

Гамашев. С такой бабой я бы дрался. Навалял бы бабуленьке по полненькой… вывел бы эту дрянь из строя.

Чургонцев. И тебе ее не жалко?

Гамашев. А чего она меня изводит?

Чургонцев. Она изводит тебя, лежа в постели. Из которой уже не встает!

Гамашев. Будучи покалеченной мною?

Чургонцев. Чтобы снять с тебя обвинения в избиении, я допущу, что ее организм надломился из-за разраставшейся в ней с детства болезни. Но убедил ли ты в этом вызванную ею милицию, мне неизвестно.

Погребной. Если он на свободе, то убедил.

Чургонцев. С три короба наплел, но вывернулся… ушлый малый.

Погребной. Он пенсию не получает, а с ее-то пенсией что? И она что ли от пенсии отказалась?

Чургонцев. Она, как он. Дай мне Господи спутника жизни и больше ничего мне не надо! К вынашивающим подобные мысли я бы применил принудительные меры медицинского характера. Пробовал бы, пока не поздно, спасти – прочистить мозги таблетками, уколами, окуриванием вразумляющими газами. Надышался и пошел!

Гамашев. Вешаться?

Чургонцев. На работу! Как бы по собственному желанию! Сидишь, работаешь, дуреешь, но не крайне. Сторонясь высоких порывов и погружений в последующее горе! Думал о дальних морских странствованиях, а угомонился на безводном пустыре. Здесь мне и могилу выкопают.

Погребной. Из могилы высовывается рука.

Чургонцев. С зонтом?

Погребной. И для чего зонт?

Чургонцев. От птиц. Пролетают над могилой и гадят! Но я держу себя с ними корректно – через проделанное мною отверстие ругательствами в птичек не харкаю. С выставленным зонтом цыкаю сквозь зубы гнилую слюну.

Погребной. Скачок наружу совершить не намереваешься?

Чургонцев. А меня разве кто-то ждет? Кого я сегодня увижу в моей съемной квартире?

Погребной. Организуй в ней пожар и увидишь пожарных. Ты им откроешь? Не решишь, что пусть идет, как идет?

Чургонцев. Я и без них потушу. Носясь в огне, скажу себе на повышенных тонах, что умирать я не желаю! Я в расстроенных чувствах, но смерти мне не надо.

Гамашев. Ты здорово повзрослел.

Чургонцев. Нельзя не признать… после долгих колебаний я постановил для себя, что мне следует жить. За счет честолюбивых замыслов! В инвестиционный холдинг я кладовщиком не наймусь!

Погребной. Тебя приглашают работать в холдинг?

Чургонцев. Мне не к спеху.

Погребной. Ну а зарплата тебя какая светила? Побольше нынешней?

Чургонцев. Изучив мое резюме, мне обещали одно, поговорив со мной в их офисе, озвученное по телефону предложение не подтвердили, я восседал перед ними красный, как рак.

Гамашев. Что-то с давлением?

Чургонцев. Вдобавок к тому, что красный, носом я еще и клевал… собеседование-то в шесть, а мы тут у нас с двух отмечали.

Погребной. Ты о прибавлении в семействе нашего шефа?

Чургонцев. Сын у него. Попробуй только не выпить! А собеседование не перенесешь! Ну вот я к ним и ввалился. Начал бодренько, но потом разморило.

Гамашев. Кем-то крайне неподходящим ты им не показался.

Чургонцев. Конечно…

Гамашев. Взять тебя кладовщиком они ведь согласились.

Чургонцев. Растормошили они меня этим… когда они для верности повторили, и я по пьяной лавочке разразился проклятиями, мне сказали, что вы обдумайте, при всей вашей склонности к напиткам в кладовщики вы нам годитесь, черная кошка между нами из-за ваших выплесков не пробежала… обходительные! А наш шеф – ублюдок! И сын у него ублюдок!

Погребной. Не в браке парнишка рожден?

Чургонцев. Да наверняка! О мальчишке я, ладно, не в теме, но шеф-то мерзавец… подгадал! У меня встреча, для моей карьеры архиважная, а он в именно тогда, видите ли, всех угощает!

Погребной. Пригубил бы для проформы и пошел. И шефа бы не обидел, и сам трезв – надираться-то он тебя не заставлял. Что до меня, я рюмку опрокинул и пораньше к жене, выполняя этим ее установку нигде, даже на работе, при возможности не задерживаться.

Чургонцев. Твоя курица тебя доклюет.

Погребной. Курицей ты ее… при мне не обозначай. Славословия по ее душу я не прошу, но курицу ты исключи.

Гамашев. В китайской культуре курица – символ женщины. Мне это не китаянка из моего цеха поведала. Ученая русская женщина при поджаривании цыпленка упомянула.

Погребной. Секс у тебя с ней был?

Гамашев. Частичный.

Чургонцев. Она его ртом. Хвать-хвать, цап-цап, и медики по кусочкам его член собирали. После первого откусывания возбуждение у тебя не исчезло?

Гамашев. Поперла она на меня действительно ртом, но выходило у нее… тихий ужас. А с кем ей было практиковаться? В мрачном унынии она без всякого мужского вмешательства дожила до сорока семи лет и с остановки троллейбуса, где возле нее я стоял, посмотрела через дорогу и обнимающихся людей высмотрела.

Чургонцев. И, конечно же, завздыхала! А под боком у нее ты!

Гамашев. Ты все романтизируешь. Напротив нас обнимаются, мы томно переглядываемся и тоже туда же… на той стороне улицы громаднейший мужик обхватывал руками узенького юношу.

Погребной. Они родственники.

Гамашев. Родственники друг дружку за задницы не прихватывают.

Погребной. А они за них держались?

Гамашев. Разминали… неприкрыто.

Погребной. Чудовищно…

Гамашев. Ганимед, промолвила она. Чего? – спросил я. «Царевич Ганимед, сказала она. Бог Зевс похитил фригийского царевича Ганимеда и с ним сношался. Простите за пошлое слово». Ничего, пробормотал я. Кто из нас чем-то таким не развлекается? Я, ответила она. Сказала и тяжело задышала.

Погребной. Похотливо?

Гамашев. Да…

Чургонцев. Это она для создания образа. Будто бы она нестерпимо изголодалась! При том, что у нее и дня без случайных спариваний не проходит.

Гамашев. Столько со всеми спать и ничему не научиться?

Чургонцев. Своей мнимой неопытностью она затуманивала то, какова она в реальности. Для последующего установления сердечных отношений – с непотребной бабой ты бы в них не вступил, а воздать дань уважения, а затем и любви, женщине обделенной, ты по ее расчетам горазд. Войти в ее портал она дозволила тебе тем же вечером?

Гамашев. Она не ломалась.

Погребной. За соски ты ее ласкал?

Гамашев. Оттягивал их сантиметров на семьдесят. Дело делалось! Подо мной она вскрикнула, извинилась, прошептала: «Festina lente», пояснила, что это значит: поспешай медленно; когда я после пары спадов снова был приблизительно в середине набора высоты, она промолвила, что от обязательств перед ней я теперь несвободен.

Погребной. Нашла, когда сказать.

Гамашев. Я, разумеется, сник и начатое не докончил. Не тигр ты, процедила она, не уссурийский – если и уссурийский, то уссурийский когтистый тритон. Царапина у меня от тебя на плече. Лямку от платья ты сдернул неаккуратно. Лишь в этом свою страстность и проявил.

Чургонцев. Плечо-то у нее толстое?

Гамашев. Она булочка. Но не белая, а серая – из второсортной муки. Но меня от нее не рвало.

Погребной. А с чего бы тебя так-то?

Гамашев. Не получив удовлетворения, она принялась себя принижать. Говорить, что она безобразная, давление в мужских котлах не удерживающая, вылей на меня, прокричала она, ведро твоей блевотины, и я скажу тебе: «Вот это да! Вот это жизнь! Могла ли я в детстве подумать, что жизнь мне подобное подстроит?!».

Погребной. Нежно ты на нее не взглянул?

Гамашев. Она к стене от меня отворотилась. И сестрой медузы Горгоны назвалась. У Горгоны, по ее разъяснению, было две сестры – Горгона смертная, сестры нет. Но столь же страшные. Я лежал рядом с ней и раздумывал на тем, чем бы мне ее утешить и сообразил, что я могу привести ей доказательство того, что Горгоне она не сестра.

Чургонцев. Ее сестры бессмертны.

Гамашев. Мой план ты ухватил. Но осуществлять его бессмысленно.

Чургонцев. Ну, естественно. Если бы ты ее прикончил, ты бы доказал, что она не бессмертна и, следовательно, Горгоне она не сестра, но мертвой-то что докажешь? А доказывать ты собирался не кому-то, а ей.