– Вчера, казалось, последний день живешь. Шибко слаб ыл, – сказал скелет и осветил угол, где в приямке базальтовой стены сидела жирная жаба. – Подруга толстеет?

Заключенный провел ладонью по влажным глазам и улыбнулся:

– Да. Скоро станет такой, что на ней можно будет кататься.

Скелет вставил рукоять факела в нишу, взял прислоненное к краю скалы копье и вновь склонился над ямой:

– Да-а, человече! Крепок ты в дерзости и духом силен. Твой предшественник был сожран этой жабою после месяца дружбы. А ты вон какой, больше года на ногах. Уважаю!

Стюард посмотрел в черные глаза жабы и направил на нее копье. Та, дождавшись, когда наконечник окажется у самого носа, чихнула, лениво сползла в жижу и нырнула вглубь.

– Что есть будешь? – спросил скелет, оторвав взгляд от жабьего приямка.

Узник тяжело вздохнул и пожал плечами:

– Не знаю, выбери сам.

Услышав ответ, скелет склонил голову и с удивлением посмотрел на голого изможденного мужчину, потом взял с блюда самый жирный кусок филейной баранины и нанизал его на острие копья.

– Имея возможность, я съел бы именно этот, самый лучший кусок на блюде! Ну… что же ты медлишь? Ты голодал больше года, бери!

Запах пряностей пьянил, обещая неземное наслаждение. Пленник протянул руку и осторожно снял мясо с наконечника. Он поднес кусок ко рту, но вдруг – острая боль! То в ногу впилась жаба! Скользнув по влажному камню и потеряв равновесие, несчастный рухнул в зловонную жижу.

С трудом и осторожностью, сжимая мясо в кулаке высоко над головою, он выбрался на склизлый камень. Размазав грязь по лицу, встал на ноги и только теперь, в свете факела, увидел на пище следы нечистот. Превозмогая отвращение, поднес мясо ко рту, но приступ тошноты остановил его.

Жаба, чувствуя опасность, заняла своё излюбленное место и оттуда, с каменного уступа, внимательно следила за каждым движением «сокамерника».

Заключенный нашел глазами жабу, в ярости швырнул в неё мясо и кинулся ее ловить. Но та, схватив кусок, успела нырнуть в жижу и затаиться где-то в глуби, заставив несчастного вновь с головою погрузиться в нечистоты. Устав от бесплодных поисков, он выбрался на камень.

Костлявый служитель укоризненно покачал головою:

– Который раз одно и то же. Я даю тебе мясо, а ты – даришь его жабе.

Понимая безнадёжность положения, узник тихо спросил:

– А что делать?

Стюард выпрямился и, поставив копье на место, вынул из ниши факел. Он поднял блюдо с каменного пола и двинулся вглубь пещеры.

– Что мне делать?! – крикнул несчастный заключенный вслед.

Скелет остановился.

– А ты не знаешь? Удивил. Убей жабу! – сказал он, и вскоре шаги его стихли.

Тяжело вздохнув, бедолага глянул на жабий приямок. «Подруга» уже была на месте и настороженно следила за соседом.

– Знать бы как, давно бы убил.

Жаба, успокоившись и довольно урча – вытянула из жижи баранину.

Тишина.

Она везде и неразлучна с мраком, равно – узнику и жабе.

Хотелось есть. Он не понимал, почему он ещё не умер. Что-то заставляло его жить. Но что?

Камень, на котором он стоял посреди ямы, едва выступал из грязной воды. Стена гладка и всего лишь в шаге, но коснувшись ее, он падал в яму. Только ногти в кровь. А дна у жижи нет, и там где сидит жаба – ступне не встать.

Свобода, что локоть рядом, но… Все попытки были тщетны.

Одиночество давило и мучило так, что он снисходил до разговора с жабой. И каждый раз рассказывал ей один и тот же случай.

… Осенний день, золото листьев и солнце… Через перекресток, взявшись за руки, идут первоклашки. Машина друга, резко вильнув в сторону, уворачивается от детей, но цепляется бампером за подол платья учительницы… И автомобиль, потащил её по трассе на встречную полосу…

В той аварии погибли двое – молодая учительница от тяжелых ран, так и не дождавшись «Скорой» и его друг – без единой царапины, от разрыва сердца.

Обычно, после рассказа, узник рыдал и рвал на себе волосы, а жаба смотрела на него умными черными глазками, в которых таился немой вопрос: «Почему ты так горько плачешь?» Иногда он видел в этих глазах – смех.

О-о! Как он хотел ее убить! Всякий раз, когда жаба засыпала, бросался на нее, но та всегда пробуждалась вовремя и успевала спрятаться в жиже. А когда узник стоя задремывал, мстила уже она – кусая до крови его ноги. Вот и не спали. Ни узник, ни жаба.

Капли – стекавшие со сталактита, что в росте своем тысячелетия нависает над ямою со свода пещеры – смывали с грязного тела заточенного запахи и сгустки грязи. Эти же капли были единственным развлечением жабы, которая ловила их своим длинным красным языком.

Чтобы лишить ее этого удовольствия, узник собирал капли в ладони и, когда их набиралось столько, что вода начинала стекать по рукам, пил, мыл лицо и тело. Напиться вдоволь не получалось, но жажда отступала, а вместе с нею и голод.

Хочется спать, но жаба ждет. Она уверена, что наступит минута, когда сосед не выдержит и сонный, упадет в жижу. Вот тут она на него накинется-навалится и утащит в глубины зловония.

Зная это или чувствуя, не дремлет и он сам. И помогает ему в этом дума о том, как погиб его друг. Вот и сейчас горемыка, сидя на корточках и опустив голову, вспоминал этот случай.

Послышались шаги стюарда, а это значит, что прошли очередные сутки.

* * *

Склонившись над ямой, скелет провел факелом над головой узника. Яркий свет пламени иглами впился в глаза, да так, что слезы затуманили взгляд.

– Живой! М-да-а! Обрадовал! Как там твоя жаба? Толстеет?

Сквозь пелену слез горемыка различил черный фрак стюарда.

– А что ей суке сделается?

Скелет вставил факел в нишу и, взяв у края скалы копье – склонился над ямой.

– Да-а, человече! Крепок ты в дерзости и духом силен. Уважаю!

Он посмотрел в черные глаза жабы и направил на нее копье. Та лениво сползла в жижу и нырнула вглубь.

– Что есть будешь? – спросил стюард, оторвав взгляд от места, где только что сидела жаба.

Пленник задумался.

– Знаешь, расскажи мне про свой крест.

– Хм. Зачем тебе это? – удивился скелет. – Говори, что есть будешь?

– Ты наказан за чревоугодие, так? – не сдавался узник.

Скелет задумался и, взяв с блюда кусок филейной баранины, нанизал его на острие.

– Да-а. Ты прав! Это мой крест. Был у меня случай, когда я убил человека за кусок хлеба. И вот скоро будет триста лет, как ничего не ем. Я ношу еду и раздаю мерзавцам и ублюдкам, ожидая чуда. От меня давно остались одни кости, но запах еды – продолжаю чувствовать!

Острие копья с мясом опустилось до лица узника.

– Ну! Что же ты медлишь? Давай!

Тот протянул руку и вдруг…отдернул её.

– Нет!!! – выкрикнул он. – Я знаю! Мясо вновь упадет в жижу! Нет, я не буду ее кормить! Есть только один способ как убить жабу – голодом!!! Забери мясо и съешь сам!

Стюард удивился.

– Ты, наверное, болен. Нет? Ты отдаешь мясо мне?! – спросил он, не веря тому, что слышит, но, увидев полный решимости взгляд, вскинул руки к своду и закричал что есть сил:

– Свершилось! Свершилось!! Все, как есть!!! О, Боже! Он, отдал мне свое. САМ! Последнее!!! Все, что у него было!!!

В свете факела узник увидел, как на руках и лице скелета стала появляться плоть. А смех его не умолкал и сотрясал своды.

Переведя дух и успокоившись, стюард взял копье и, сделав шаг к краю, склонился над ямой. Мерцающие блики огня осветили усталое лицо старика и его безумные глаза.

– Держи, друг! Я тебя вытащу.

Заключенный, не веря глазам своим, зарыдал. Он ухватился за древко и старик не без труда вытащил горемыку из ямы.

– Ты можешь выбрать лучший кусок, мой спаситель! – стюард показал рукой на блюдо, что стояло у края ямы. – Не поверишь, я ждал этого предложения – триста лет! Здесь каждый готов кормить жабу, пока сам не сдохнет с голода. И только сейчас…

Со слезами на глазах, он снял фрак и протянул освобожденному узнику:

– Надень. Там, дальше, будет прохладно.

Тот кивком поблагодарил старика-стюарда и накинул фрак на голые плечи. Потом он робко взял с блюда крылышко птицы и поднес ко рту. Он не верил своему счастью! Вдохнув ароматный запах жареного и ещё теплого мяса, он принялся есть, роняя слезы на пищу и руки.

– Да-а! Нет лучше приправы, чем собственные слезы, – сказал старик и выбрал филейный кусок баранины, тот самый, который нанизывал на копье сотни лет. – Я ждал этой минуты – целую вечность. Я рассказал тебе, почему был наказан, а за что, был наказан ты?

Бывший узник положил мясо на край блюда, и устало вздохнул.

– Зависть к успехам друга, заставила меня перерезать тормозной шланг на его машине.

Бывший скелет понимающе улыбнулся и дружески похлопал бедолагу по плечу:

– Бывает…

* * *

… Они ели долго и были счастливы. А после, насытившись, пошли вон из пещеры.

Их ждали еще восемь кругов АДА…

ДУТАР БЕЗ СТРУН

(Сказание о Вали и Сангали).

Девона – умалишенный, дурак.

(разг. – дивана, фарси – прим. автора)

В осенней ночи пустыни, время тянется медленно, будто мимо проходит. Спят после дневного перехода верблюды. Холодный северный ветер, гонит в темноту ночи запахи костров и готовящейся погонщиками пищи, собрав на бархане стаю шакалов, умных и терпеливых. Их праздник наступит завтра, когда караван тронется в путь и на холодном пепелище, их будут ждать остатки ужина. Шакалы знают, где можно найти много костей – там, где большие костры, где запах мяса и долгие ночные беседы людей.

* * *

Костер, собравший вокруг себя караванщиков, весело играя языками пламени, выплевывал в ночную мглу звездные искры от прогоревшей колючки. Жар огня и тепло вина, что ходило в пиале по кругу, заводили хмельные головы погонщиков и спать никому не хотелось. Обычно в эти минуты приглашали домулло Шарифа, чтобы тот рассказал историю из святого писания или старинную сказку. Домулло вина не пил – Коран строг предписанием, но правоверных – не корил, и, может за это, его любили караванщики. Порою казалось, что нет вопроса, на который он не знал бы ответа. И вот, к нему пришло слово. Каждый у костра умолк, ожидая услышать мудрость старца. Домулло поднялся и позвал человека, сидевшего в тени кибитки змеелова. Улыбаясь и кланяясь, тот подошел и, прижав руку к груди, поприветствовал сидящих у костра. По безумному взгляду, рубищу и дутару без струн, который он не выпускал из рук, все узнали местного умалишенного. Лет ему сорок или больше, никто не знал и не спрашивал. На волос был сед и голосом немного заикался.

Кто раньше ходил в караване, видел его. Дервиш всегда подле кибитки. Он встречает и провожает караваны. И каждый караванщик знает, что услышавший легенду диваны* под аккомпанемент его дутара, получит благословление богов пустыни и домой, он вернется с большими барышами. (*дивана (перс.) – умалишенный, блаженный) я не знаю, есть смысл заострять на этом, если об этом сказано выше?

– Все знают дервиша Сангу, хранителя покоя могил и тайн пустыни. – сказал домулло и обратился к умалишенному. – Мы просим тебя, спеть нам свою легенду – сказание.

Караванщики расступились, дав диване место у огня. Санга поблагодарил сидящих поклоном и сел на песок. У его ног поставили пиалу с ароматным чаем, кто-то уже заботливо подвинул глиняный ляган с сушеными финиками, насыпанными поверх горячих лепешек. Все молча следили за его приготовлениями. Дервиш заботливо поправил полы залатанного чапана и, накрыв ими колени скрещенных ног, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Его пальцы стали перебирать невидимые струны дутара и, затянул горлом песню. Голос Санги, что ветер пустыни, плавен и печален, а за неслышным звоном струн, слушавший песнь – видел жизнь…

…В позднюю осень, пустынью холодной.Шел караван из далекой земли.В ручье каравана, из Самарканда,Два друга шли – Вали и Сангали…* * *

– … Давай отпустим. А?

Долговязый Сангали, прижав к груди платок с лепешками, держал за руку старуху цыганку. За его шароварину уцепился цыганенок лет четырех и отчаянно верещал.

– Зачем тебе она? – спросил юный караванщик.

– Делай что слышал! – сказал Вали, заламывая старухе другую руку. – Не знаешь, по дороге объясню. Ну, давай, потащили в стан.

Старуха с мольбою посмотрела в глаза Сангали. Она понимала, что юноша еще не очерствел душою, и ждала от него помощи. В ночной пустыне, под полной луною, светло как днем и чтобы видеть в ее глазах страдания, приглядываться не надо. Слезы на ее изборожденном морщинами лице говорили о муках, а сжатые в нить губы – о решительности.

– Не слушай друга, он не знает правды. Поверьте и отпустите. Я должна помочь одному доброму человеку. Ради ребенка прошу.

Старуха закашлялась. По цыганке видно, что сил в ней ровно столько, чтобы стоять на ногах. Сгорблена, за поясницу держится. Ребенок завыл еще громче, будто знал, что речь за него. Он яростно трепал штанину караванщика.

Вали ухватил малыша за шиворот. Грубо оторвав от Сангали, он отдал его старухе.

– Дитя хоть пожалей! Не плачь родной, я рядом.

Старуха прижала ребенка к груди и тот, почувствовав тепло слов, замолк.

– Держи подле себя. Еще раз кинется, ногой ударю! – сказал Вали, и, скорчив гримасу, сплюнул под ноги. – Что ты там за правду говорила, воровка проклятая!

Караванщик погрозил ей пальцем.

– Где она? – спросил Вали и со злобою глянул на старуху. – Уж не там ли, где стоит телега караван-баши Мансура? Это ты, прошлым вечером утащила у него голову сыра. Все – ты, старая ведьма! Я сам, видел!

– Ну, видел и видел, – вмешался в разговор Сангали. – Пусть идет куда шла. Тебе-то какое дело, даже если и украла? Спроси лучше, зачем она это сделала?

Вали упрямо покачал головою.

– Меня послушай! – громко сказала цыганка. – Я иду к стражнику, что за меня пострадал. Ждет он меня. Не веришь, вместе пойдем. Отец небесный, сделай так, чтобы он услышал!

Глядя в небо, старуха подняла руки и стала читать молитву на незнакомом языке. С ее скрипучим каркающим голосом, в колючках у бархана засвистел теплый ветер. Подняв вьюном пыль и вильнув по дороге, он внезапно спал. И тут, из глубокой темноты пустыни появился колючий шар перекати-поле. Скользя по-над дорогой, он метнулся к троице и, вращаясь, запутался в ногах Вали. Плюнув от досады, он принялся скидывать с шаровар уцепившийся клок колючки.

– Все ведьма, больше ни слова, иначе на нас еще и скорпионы нападут. Не думай брат, она виновата, – сказал Вали другу караванщику. – Если сыр не найдут, то стражнику будут бить палками по ногам, а это значит, что он не сможет больше ходить. Его бросят в пустыне, а через день-другой монгола сожрут шакалы.

Наконец освободившись от перекати-поле Вали зло пнул по колючему шару и, взяв старуху за руку, потащил в сторону стойбища.

Сангали обижено опустил голову и поплелся в след. Он всегда был слабее Вали и в их дружбе, Вали был старшим. Они и внешне были разными. Вали коренастый, невысокий, скуластый, а Сангали на две головы выше друга – худющий, что оглобля у арбы, тихий с большими печальными глазами. Вспомнив старухин взгляд отчаяния, Сангали не хотел верить Вали, а тут еще и дитя, и он с жалостью посмотрел на ребенка.

– Если это сделала она, то старуху завтра убьют прямо на дороге, а что будет с ним? Пропадет мальчонка, не жаль?

– Ты еще слезу пусти. У того стражника тоже есть семья. За них бы подумал.

Медленно продвигаясь по тропе меж колючек, они дошли до контрастного края дюны. То был край бархана, освещенный огнями тысячи костров растянувшегося стойбища каравана.

– Давай сразу к эфенди потащим. Он подолгу не спит. – обратился Вали к своему сомневающемуся другу.

– Я вижу тебя не уговорить, но сердцем чувствую, ты не прав. Давай отпустим!

Вали, бросив старуху, подошел к Сангали. Он схватил друга за рукав халата и дернул на себя. Караванщик потерял равновесие и чуть не упал на песок. Их лица были рядом и Вали, угрожающе прошипел:

– Из-за твоего телячьего характера пропадет хороший человек. Знай, если мы сейчас его спасем, у нас появятся сильные друзья. Может статься, что нас возьмут в охрану каравана. Теперь тебе понятно, почему я так радею за монгола?

Старуха остановилась.

– Отпусти меня и я сделаю так, что у вашего охранника все будет хорошо. – сказала она. – Беда обойдет его. У меня есть то, что спасет его от наказания.

Все невольно остановились, даже ребенок замолчал.

– Ладно. – усмехнулся Вали. – Скажи ведьма, что хочешь, а потом мы пойдем дальше без твоих причитаний. И еще, знай, я не боюсь тебя. Твой ребенок и ты, не стоите того.

Старуха с последними силами скинула с плеча руку караванщика и, прижав к ноге ребенка, смело посмотрела в глаза Вали.

– Да. Я украла сыр, это правда. Деньги нужны были. А откуда у меня, у старой они могут быть? Продала я тот сыр и выкупила ребенка из рабства. Его отец, пьяница Шуркад, проиграл малыша в кости погонщику Кериму.

Вали с интересом посмотрел на старуху.

– А ты тут причем?

Старуха шмыгнула носом.

– Внук он мне.

– А мать где его? Что с ней?

Старуха заплакала.

– Шуркад забил до смерти мою кровинушку. Ребенок ему не родной, в тягость… Один он теперь остался. Сиротка. Не нужен он никому кроме меня и умрет без меня. Богом клянусь, месяца без меня не протянет! Сон видела, – в глазах цыганки в свете Луны сверкнули слезы. – Побойся Бога! Отпусти, добрый человек! Теперь, я уже никому ничего не должна. Погонщик, что взял деньги за внучка, остался в выгоде, а сейчас я иду к охраннику отдать то, за что и думать боюсь. Стара я, не до скандалу. Каждый шаг с трудом дается.

Вали усмехнулся ей в лицо.

– Обворовала уважаемого человека! Погонщик, сиротка, какая-то выгода… Мы тут причем? А ну, покажи, чего ты там боишься? Скорпиона прячешь?

Старуха закопошилась в своих многочисленных одеждах.

Нащупав иглу она отстегнула от юбки пришпиленный кисет, достала из него что-то маленькое, то, что могло спрятаться в кулаке. Она вытянула руку вперед и раскрыла ладонь. Продолговатый в виде капли алмаз, сверкнул искрами костров.

– Закопала в песках, – старуха с отвращением смотрела на камень. – То, приданное ведьмы, сестры моей сводной. С глаз подальше спрятала. Камень в чужих руках смерть несет лютую. Да вот, не судьба. Днем сыскала, отдам стражнику, а он пусть выкупит себя. Хочешь сам передай, а я с ребенком уйду прочь. Согласен?

Вали с интересом посмотрел на алмаз.

– Угу, передам… Дай сюда! Ты и это сокровище, тоже сперла!

Старуха заметив подвох, сжала камень в ладони, но караванщик уже вцепился в руку и скрутив ее, разжал пальцы. Искрясь в свете Луны, алмаз упал на песок. Вали поднял его и довольно усмехнувшись, сказал:

– А вот и наша выгода. Пошли, старая карга! Я устрою и твое будущее, и будущее твоего ребенка… За такой подарок да не помочь, обижаешь родная. Все тебе будет…

Старуха поняв, что ее обманули, заплакала.

– Запомни. На наших костях не стать тебе эфенди! Я знаю, мне не поверят и убьют как собаку! Камнями, палками… Не это страшно. Ребенок останется один и «слеза» – в руках дурака…Ты даже не представляешь, что тебя ждет с этим камнем! Отдай пока не поздно!

– Ха, испугала! Этот алмаз мне принесет красивую невесту! Достойный калым. Ладно, поздно – не поздно, давай рассказывай, что ты там пророчишь, старая курица. – спросил Вали и шутливо скорчил мину в испуге.

Старуха высморкалась в подол.

– Ладно, сам просил, слушай… Не пройдет и трех дней, как ты растеряешь все радости. Только страх, вот что будет в твоей душе. Ты испытаешь все, что пройдет этот ребенок, но муки твои будут куда страшнее. Улыбайся, радуйся. Завтра твой последний светлый день! И помни, умрешь с ребенком в один час! И друг твой, тоже из-за тебя, умрет. Будь ты проклят и сожран собственной жадностью!

Вали со злостью пнул цыганку. Та чуть не упала, но не издала ни звука. Может дитя не стала тревожить. Однако, изумленный ее силою духа, Вали отступил, сделав шаг назад. Нет, он не испугался, но искорки сомнений в глазах мелькнули.

– Ну, воровка, ты смогла меня убедить.

Вытащив из-за пазухи ладанку с землею из святой Мекки, он показал ее старухе. Та посмотрела на караванщика и, опустив голову, тяжело вздохнула.

– Хочешь спрятаться за Аллахом. Кого ты обманываешь? Думаешь, что святая земля благословит твои грязные дела? Бог не простит тебе этот проступок. Поверь! У тебя еще есть немного времени одуматься.

Вали сжал ладанку в кулаке. Чтобы смять сомнения, ему нужна решительность. И он, стал искать способ как обидеть старуху сильнее, но тут караванщики заметили силуэт воина. Со светлого края дюны к ним шел стражник. Черный в темноте ночи и грозный. Рука на рукояти меча, круглый щит подвязан ремнем за спиною, редкая борода на скуластом лице, брови сдвинуты. По его длинным рукам и кривым ногам всадника, юноши еще издали узнали монгола Месора арбана – десятника личной охраны караван-баши. Этот убьет не задумываясь. Только повод дай.

– Что орете? Отпусти старуху, ишак! И ты, сын верблюда, тоже отпусти! Шума подняли, что шакалы с бархана.

Вали нехотя отпустил цыганку, а Сангали, сделав шаг назад, от страха чуть не уронил платок с лепешками.

– Вот! – сказал Вали, показывая взглядом на платок в руках друга. – За лепешками ходили, уважаемый Месор! На хвост каравана до Холила-лепешечника, ну и срезали путь по тропе в обход бархана. Шли быстро, в животе урчит с голоду, отец ждет… Когда увидели старуху, догнали. Я сразу узнал эту ведьму…

– Что ты тут за туман сеешь? – перебил его десятник арбан. – Где ты в этой бедной старухе ведьму разглядел?

– Уважаемый воин! Это она вчера украла сыр у эфенди.

Стражник озадачено почесал куцую бороденку и шмыгнул носом. Он еще не верил в удачу.

– Точно она? Не путаешь? Скажи старуха, что это не правда.

Цыганка молча опустила голову.

Стражник кивнул в сторону шатра эфенди.

– Пойдемте. Пусть старший из нас, минган Маймул сам скажет, что делать.

* * *

У палатки эфенди шло состязание.

Караван-баши, под светом высоких факелов вкопанных в песок, в парчовом халате восседал на мягкой скамье. Те, кто видел его впервые, никогда бы не сказали, что в этом сорокалетнем толстячке с доброй улыбкой имама, скрывалась сила и власть. Он говорил тихо и, улыбаясь, но со слов его, тянет под камень ужом юркнуть. А смотрит так, не захочешь – правду скажешь.

На низком столике подле эфенди Мансура, лежали нарды и дымился кальян. Запах дымки гашиша приправленного шафраном, манил соперника – Первого Меча мингана стражи каравана. Тысячник Маймул, в тяжелых одеждах воина готового к бою, сидел напротив. Под ним чурбан с мягким подкладом, а меж сжатых колен, кривой меч в кожаных ножнах. Чурбан был выше столика и Маймулу, делая ходы на игровом поле, приходилось, привставая, кланяться.

Вторая кряду партия подходила к проигрышу Мансура.

Маймул был честным воином, выросшим в слепом поклонении старшему. Так их растили с детства. И каждый воин – монгол, быстрее убьет себя, чем ослушается десятника. Две луны назад, Мансур купил его «тысячу» у Первого Меча тумена хана-Гайора, отца Маймула. Теперь на долгих три года, он – правая рука караван-баши, охраняет его и караван. Маймул видя скверное настроение эфенди, или может положения ради, пытался сделать все, чтобы проиграть, но брошенные камни как назло ложились в выигрышных цифрах.

– Ты что, сегодня по навозу ходил, а? Глазам не верю. Что не бросит, то в цель. Воров бы так ловил. – улыбаясь, сказал Мансур.

Он видел «страдания» потевшего в «железе» монгола и это, радовало караван-баши.

– Ладно, посмотрим какой ты счастливчик. Если бросишь шаши-беши, то разрешу тебе снять кушак, он, поди, тебе уже уши натер. Нет? Не жмет? Тогда сюда слушай, не скалься! Воровство в караване меня утомляет. Есть много других дел, которые мне надо делать и делать…

Маймул с игральными камнями в ладони, застыл над доскою. Монгол знал, что за привычкой улыбаться не к месту, эфенди прячет в рукаве эфу. Собрав волю в кулак, Маймул спокойно ответил:

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2