В тихой Вологде

В камере Хвостов прочитал стихотворение, названное «Торжество антихриста» с подзаголовком «Октябрьский переворот 1917 года». Листок пришлось сжечь, но две строфы остались в памяти:

Плачь, Россия, плачь, родная,Неутешная вдова —Пала русская, святая,Златоглавая Москва!Обесславлены твердыниРусских набожных царей,Опоганены святыниПравославных алтарей…

Хвостов хорошо помнил брата Сережу. Мальчишками они провели не одно лето вместе в имении бабушки Екатерины Лукиничны (в девичестве Жемчужниковой). Пожалуй, это были лучшие годы его жизни.

Из Петрограда Хвостова вместе с такими же, как он, горемыками повезли в Москву, куда переехала вся большевистская верхушка, и вот теперь он в битком набитой камере Московской ЧК.

В первый день после ареста, когда его привели в камеру Петропавловской крепости, ему временами казалось, что это – дурной сон, что он сейчас проснется и вместо тюремных стен увидит свою роскошную опочивальню в большой квартире на Невском проспекте. Постепенно царский сановник привык к положению заключённого, к скудному тюремному быту, и верхом блаженства для него были свидания с женой, свежие газеты, привычная еда и прогулки по тюремному дворику. Теперь он оказался в условиях, которые раньше показались бы ему просто нечеловеческими, однако он принял их смиренно и радовался самой малости: и тому, что нашлись свободные нары с матрацем, и что соседом оказался единомышленник и хорошо знакомый человек. И уж совсем растрогался бывший министр и камергер императорского двора, когда Маклаков предложил ему толстый кусок сыра с хлебом.

Заключенных поодиночке вызывали на допрос. Возвращались все молчаливые, подавленные. Белецкий, придя с допроса, рассказывал:

– Мы все для них заведомо преступники. Мне следователь, хотя, следователем-то его не назовешь… В общем, этот чекист так и сказал: «Вы по своему происхождению и роду занятий – наши классовые враги, и никаких других доказательств вашей вины нам не нужно». Вот так. Сидит этакий юный Марат в студенческой тужурке, раздувается от важности и вершит нашу судьбу.

– А какой нас ждет приговор, он не сказал? – спросил Маклаков.

– Сказал, что революционный суд – справедливый, но гуманный.

Следующий день принес неожиданную весть, переданную традиционным тюремным способом – с помощью перестукивания через стену: застрелен глава Петроградской ЧК Моисей Урицкий и тяжело ранен Ленин. Оба покушения совершили эсеры: Каннегисер и Фанни Каплан. Когда Белецкий, принявший «стенограмму», огласил её в камере, многие не могли сдержать радостных улыбок. Кто-то даже пытался захлопать, но на него сразу зашикали.

– Кажется, гидра революции начинает пожирать сама себя, – услышал Хвостов радостный шепот своего соседа.

– В нашем положении, Николай Александрович, радоваться нечему, – отвечал Хвостов. – Теперь у большевиков появился повод расправиться со всеми, кто недоволен их властью.

И он оказался прав: на следующий день кому-то вместе с передачей принесли свежий номер газеты, где объявлялось о начале красного террора и о расстреле заложников. Все в камере поочередно читали пугающе крупные жирные строки: «…На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов…»

Вечером по камере разнеслась страшная весть: завтра их всех поведут на расстрел. Сообщил об этом охранник, которому через дверное окошко сдавали миски после ужина. В камере воцарилась мрачная тишина. На лицах у заключенных – страх и отчаяние. Многие молились, молча шевеля губами.

Хвостов уже давно заметил в камере священника, у которого было спокойное, умиротворенное лицо. «Так это же Иоанн Восторгов», – он только теперь узнал в этом истощенном старце своего сподвижника по Союзу русского народа. Отец Иоанн получил широкую известность благодаря своим ярким проповедям в защиту монархии и Церкви. Протискиваясь между нарами, он подошел к батюшке и попросил разрешения исповедаться. Тот приветливо взглянул на него:

– Епитрахили у меня, правда, нет, но в особых случаях таинство исповеди можно совершать и без нее.

Последний раз бывший министр причащался Святых Христовых Таин два года назад, когда еще был на свободе. Исповедался он тогда кратко и формально, как, впрочем, и всегда до этого. Но за те полтора года, что он провел в неволе, он многое переосмыслил и, как никогда ранее, чувствовал себя большим грешником. Сколько раз, будучи на высоких государственных должностях, он интриговал и порой лукаво говорил о благе России, а думал о том, как сделать карьеру и приумножить свое состояние. Заканчивая свою исповедь, он сказал:

– Еще я осуждаю наших крестьян за то, что бросили нас, оставили без защиты. Мы ради их блага работали, защищали их от революционеров, чтобы они могли мирно трудиться, а они наши усадьбы разгромили, растащили. Осуждаю. Грешен.

Батюшка тяжело вздохнул:

– Ты Алексей, свой грех осуждения оправдать хочешь, значит, нет в тебе раскаяния. Давай подумаем вместе, имеем ли мы право осуждать крестьян. Что мы сделали им хорошего? Часто ли мы делились с ними своим богатством? Не относились ли к ним как к людям низшего сорта, вместо того, чтобы видеть в них своих братьев? А сколько крестьян мы оскорбили, не заметив этого в своем барском высокомерии! Сколько девушек-крестьянок, опозоренных барами, было поспешно, с приплатой, выдано замуж за первого попавшегося! А что для них, крестьян, значат наши усадьбы с бесчисленными анфиладами комнат, в которых никто не живет, с бессмысленными для них статуями, вазами, картинами, с беседками, фонтанами! Что, кроме раздражения, все это может вызвать у людей, живущих всемером в тесной избе и озабоченных тем, как вырастить столько хлеба, чтобы хватило до следующего урожая. Так что осуждать мы их не вправе. Мы перед ними виноваты, за это и расплачиваемся теперь.

– Да, всё это правда, горькая правда, – подумал Хвостов. Глаза его были мокрыми от слёз. – Грешен, батюшка, – сказал он. – Во всём, что вы сказали, грешен.

Получив отпущение грехов, Хвостов сказал:

– Научите, батюшка, как перед смертью быть таким же спокойным, как вы?

– Этому у христианских мучеников надо учиться. Они говорили: «Я в узах, но Христос со мною и я радуюсь. Меня ведут на казнь, значит, я иду ко Христу, и я счастлив».

Ранним утром группу из 12 человек вывели в тюремный двор, по приставной лесенке загнали в открытый кузов грузовика и рассадили на скамейках. Рядом с отцом Иоанном сидел епископ Ефрем. Он приехал из Сибири для участия в Соборе, жил на квартире у отца Иоанна и был арестован вместе с ним. Хвостов вгляделся в лица конвоиров, стоявших у бортов. – «Монголоиды, – удивился он, – наверное, китайцы». Долго ехали пустынными московскими улицами, потом по песчаной дороге. Остановились у кладбищенских крестов. Недалеко виднелась церковь.

– Братское кладбище, – сказал кто-то. – Здесь мы в пятнадцатом году хоронили героев войны[12].

«Что ж, место почетное, – подумал Хвостов. – Мы, правда, не герои, а просто жертвы. Да и вся Россия принесена в жертву страшному Молоху революции».

Когда выбрались из кузова, увидели широкий свежевырытый ров. Тут же стояли уставшие землекопы с лопатами в руках и отряд солдат.

До этого момента Хвостов думал, что спокойно встретит смерть, но при виде ямы и могильщиков его затрясло. Он изо всех сил стискивал зубы, чтобы они не стучали. Подошел маленького роста чернявый человечек в кожанке, с огромным маузером, болтающимся у ноги, и долго по списку проверял привезенных. Потом высоким фальцетом заголосил:

– Именем Советской республики революционный трибунал приговорил вас к расстрелу как врагов мирового пролетариата!

Все стояли бледные, растерянные. Раздался голос Маклакова:

– Господа! Мы жили достойно, давайте достойно примем смерть. Мы отдали жизни за Россию, и она нас не забудет… Смута пройдет, и Россия возродится!

Протоиерей Иоанн Восторгов обратился к объявлявшему приговор:

– Позвольте нам проститься и помолиться перед смертью?

Тот пожал плечами, скривился, но все-таки сказал: Не возражаю.

– Братья, – сказал отец Иоанн, – помолимся перед смертью. – Он и вслед за ним все приговоренные опустились на колени и стали молиться.

– Упокой, Господи, души наши в селениях Твоих праведных, – наконец сказал отец Иоанн и поднялся. Все стали подходить к нему и к епископу Ефрему под благословение. Потом прощались друг с другом, обнимались со слезами.

– А жалко все-таки. Православные же люди, – сказал кто-то из солдат, видимо, растроганный зрелищем.

– Ишь, жалко! – замахнулся на него высоченный, звериного вида матрос. – Эти графья кровь нашу пили, а ты – «жалко». – Он грязно выругался.

– Побарствовали, посидели у нас на шее, будет, – поддержал матроса другой солдат.

Всех подвели ко рву и поставили лицом к собственной могиле. Матрос достал из кобуры маузер и подошел к отцу Иоанну. Взяв его левую руку и вывернув ее за спину, он выстрелил священнику в затылок и толкнул его в яму. Потом подошел к стоявшему рядом епископу Ефрему. В это время Белецкий, стоящий у другого конца рва, бросился бежать. Раздались крики, выстрелы. Беглец упал. Раненного, окровавленного, его притащили ко рву, выстрелили в голову и сбросили вниз. Казнь продолжалась.

В этот день 23 августа 1918 года (5 сентября по новому стилю), в первый день объявленного большевиками «красного террора», были казнены наиболее известные приверженцы монархии[13].

В 1920 году в Крыму офицер Белой армии Сергей Бехтеев, навсегда покидая Россию, напишет пророческие строки:

Они пройдут, чудовищные годы,Свирепою, кровавою пятойПоколебав все царства и народыБезудержной, безумною мечтой.Свечу пудовую затеплив пред иконой,Призвав в слезах Господню благодать,Начнет народ с покорностью исконнойСвоих Царей на службах поминать.

5. Кирилловские мученики

(1918 г.)

Десять лет минуло с тех пор, как Мария Николаевна стала насельницей Ферапонтова монастыря. Нелегко было на шестом десятке привыкать к монашеской жизни. Не сразу смирилась душа с долгими монастырскими службами, с молитвенными правилами, со строгим распорядком дня. Сильно тосковала по родным, особенно по дочери, которая с мужем переехала в Петербург. А когда узнала из письма, что родился у них сын, то был сильный соблазн, пока не поздно, пока еще была в послушницах, вернуться в мир, чтобы нянчиться с внуком. Даже и сейчас, когда она уже не просто Мария, а мантийная монахиня Мария, ноет сердце от тоски, и лишь недавно научилась смягчать тоску молитвой.

Удачно вышло с послушанием: не посылали её ни в поле, ни в коровник, ни на другие тяжелые работы, а с самого начала мать игумения направила Марию в швейную мастерскую, и занималась она теперь шитьем, к чему всегда имела склонность. Правда, получить отдельную келью, как мечталось когда-то, не удалось. Жила она вдвоём с такой же, как она, немолодой вдовой. Но вышло к лучшему: быстрее научилась смирению, а это самое главное качество для монашествующих.

Вологодская земля – страна монахов и отшельников. Они приходили на Север по благословению Сергия Радонежского, селились в глухих местах возле рек и озер, строили церковь и жилище. Вокруг подвижников собирались люди, желающие спастись. Возникала монашеская обитель. Недалеко от монастыря, основанного преподобным Кириллом, его друг и сподвижник Ферапонт в 1398 году устроил небольшую обитель. Через сто лет здесь было четыре храма, один из которых – собор Рождества Богородицы – великолепно расписал иконописец Дионисий со своими помощниками. Однако постепенно жизнь в монастыре угасала. В 1798 году он был закрыт, а главный храм переведен в ранг приходского. К началу XX века все четыре храма вместе с иконами и утварью хорошо сохранились. Не осталось лишь монашеских келий.

Немало сил приложила игумения Леушинского монастыря Таисия, чтобы вновь открыть древнюю обитель. В конце концов, в 1903 году последовал указ Святейшего Синода об учреждении женского монастыря «с таким числом инокинь, какое обитель в состоянии будет прокормить». Первыми насельницами были двадцать леушинских монахинь, а игуменией стала казначейша Леушинской обители мать Серафима.

При монастыре открылись рукодельные классы для девочек и женская церковно-приходская школа. Эту школу монастырь содержал полностью на свои средства: монахини учили детей, кормили их, шили для них школьную форму. Игумения взяла под свою опеку учениц из бедных семей. Она много занималась благотворительностью: поддерживала неимущие крестьянские семьи, помогала бесприданницам выйти замуж, а когда началась война, организовала сбор вещей и денег для воинов и их семей.

Матушка Серафима отличалась удивительной добротой. Даже когда она делала выговор сестре за плохо сделанную работу или нарушение устава, она смотрела на провинившуюся так по-матерински заботливо, что та принимала упрек без обиды и старалась больше не огорчать матушку.

Молодые послушницы обычно с трудом отвыкают от мирских привязанностей. Бывало и так, что за послушницей являлся жених и звал ее домой. Матушка помогала советом. Она умела распознать тех, кто сердцем крепко привязан к прошлой жизни, таким она советовала вернуться в мир.

Мария и сама не раз обращалась к матушке, когда становилось тяжело на душе, когда одолевал дух уныния. Они были почти ровесницами, и Мария удивлялась, насколько духовно опытнее была мать игуменья, а ведь Мария всю жизнь была церковным человеком и хорошо знала Священное Писание.

В 1907 году, когда Мария пришла в обитель, сестринский корпус был уже построен. Трудолюбивые сестры налаживали хозяйство, и к 1917 году оно стало образцовым.

Однако в стране происходило что-то странное. Когда Мария узнала, что Царя теперь в России нет, и что на ектении поминать надо Временное правительство, она заплакала. Появилось предчувствие, что грядут страшные события. Так и вышло.

В начале мая 1918 года из Кириллова прибыла комиссия описывать церковное имущество обители. Однако, в отличие от других монастырей Белозерья, здесь имущество принадлежало не монастырю, а приходу. Крестьяне – члены приходского совета встретили незваных гостей враждебно, не пускали их в храмы. Завязалась потасовка, членов комиссии выгнали. Только благодаря уговорам монастырского священника Иоанна Иванова удалось избежать кровопролития.

Через два дня отца Иоанна арестовали и заключили в тюрьму за «погромную агитацию против Советской власти и против комиссии по учету монастырей Кирилловского уезда». Игумению Серафиму вызвали в следственную комиссию для дачи показаний и оставили под домашним арестом на монастырском подворье в Кириллове.

Через день в монастырь явилась толпа народу: мужики, бабы и даже дети. Они занялись открытым грабежом: ходили по кладовым, по чердакам, по кельям, срывали замки, взламывали сундуки, похищали всё, что попадалось, угрожали сестрам. Такого разбоя монастырь не знал со времен смуты XVII века. Чему удивляться, если большевистские газеты натравливали голодное население на монастыри. А ведь хлеба в обители оставалось только-только прожить до нового урожая. Все запасы изъяли еще зимой: более 500 пудов.

После этого погрома кое-кто из сестер стал уходить из обители в соседние деревни. Крестьяне из приходского совета успокаивали: «Больше такого не будет, поставим вам охрану».

Арестованного отца Иоанна перевезли в Череповецкую тюрьму. Прихожане составили прошение с просьбой помиловать единственного монастырского священника и отвезли бумагу в Череповецкий революционный трибунал, но это не помогло. Службы в монастыре прекратились, по воскресеньям и праздникам сестры ходили за десять верст в Кирилло-Белозерский монастырь, где в единственном действующем храме служил епископ Кирилловский Варсонофий.

Владыка был из тех немногих людей, кто не боялся новой власти и пытался противостоять ей. Он основал в Кириллове Братство православных жен и мужей, цель которого была блюсти чистоту православной веры, охранять церковные святыни и имущество. В день усекновения главы Иоанна Предтечи, Владыка на проповеди сказал прихожанам:

– Против нашего Братства ополчились большевики, признали его контрреволюционным. Мне постоянно угрожают, но я никаких угроз не боюсь и свое дело при Божьей помощи буду вести, хотя бы сейчас меня на расстрел повели. Я не страшусь расстрела, рассуждая, что пуля – это есть ключ, отверзающий двери рая.

В сентябре грянула новая беда. Жил в деревне Сосуново бедный крестьянин Андрей Иудович Костюничев. С приходом к власти большевиков он вступил в партию и возглавил деревенский комитет бедноты. Благодаря ему план по изъятию излишков хлеба у крестьян выполнялся на сто процентов. Спрятать что-либо от настырных продотрядовцев крестьянам не удавалось. Осенним вечером деревенский активист был убит у себя дома выстрелом через окно. Найти стрелявшего не удалось.

Незадолго до этого в столице объявили о начале массовых репрессий, поэтому местная власть на этот выстрел отреагировала без промедления. Появилось постановление Череповецкого ревтрибунала: «Ответить на убийство коммуниста Андрея Костюничева красным террором, а именно: кроме наглых убийц и заговорщиков, подвергнуть расстрелу из числа 52 заложников… 37 человек».

Заложников брали из всех слоев населения: от крестьян до членов городской Думы. Услышав об этом, монахини недоумевали, логика революционеров не укладывалась в голове: убийца не пойман, следствие продолжается, а невинные люди обречены на смерть. Мария, хорошо знавшая историю, вспомнила, что подобные злодейства когда-то в XIV веке вытворял Тамерлан, за что и прослыл непревзойденным по жестокости злодеем. Однако в XX веке его превзошли. И кто же? Те, кто объявил себя борцами за светлое будущее человечества.

Вечером 14 сентября недобрая весть пришла из Кириллова: арестован епископ Варсонофий. А ночью, около 12 часов, когда мать Мария молилась у себя в келье, она услышала на улице шум. В окно увидела, что возле дверей, где был вход в келью игумении, мелькают фонари. Удалось рассмотреть, что люди в шинелях вывели игумению, посадили на подводу и увезли. Мария бросилась к спящей за занавеской соседке:

– Мать Христина, беда! Матушку Серафиму солдаты увезли.

Решили с утра идти вдвоем в Кириллов искать игумению. Едва рассвело, собрали корзинку для передачи в тюрьму и тронулись в путь. Лошадей в монастыре не осталось, всех отобрала новая власть. На подходе к городу увидели ехавшую навстречу телегу, на которой сидели мужик и баба с детьми.

Это наши, ферапонтовсие, – сказала Христина, сама родом из местных крестьян. – Галина с детьми, видно, из Череповца приехала на раннем пароходе, а муж встречать ездил.

Ехавшие тоже узнали своих. Мужик остановил лошадь и заговорил, усмехаясь:

– Что же вы, монашки, игумению свою выдали солдатам? Идет бедная под конвоем, хромает.

– Не шути, лешай, – перебила Галина. – Не солдаты ведут, а чекисты из Череповца. С ними не поспоришь. А с ней ведут и архиерея нашего и еще из мирских кого-то.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что конвой ведет арестованных из Кириллова в Горицы по старой дороге, а потом, наверное, повезут пароходом в Череповецкую тюрьму.

Мужик посоветовал:

– Вам скорей будет не через город идти, а в обход, вон по той тропке. Сразу на старую Горицкую дорогу и выйдете. Ход у вас резвый, догоните их еще до пристани.

И правда, догнали. Издалека увидели колонну: человек двадцать солдат с винтовками, а между ними бредут арестованные. Только почему-то вместо того, чтобы идти прямо к пристани колонна свернула с дороги вправо.

– Куда это их повели? – прошептала Мария.

– К горе Золотухе ведут, – так же шепотом отвечала Христина. – Неужто убивать будут?

– Как это, убивать? Ни суда, ни следствия не было. Не может такого быть.

Вдруг на обеих напал такой страх, что обмякли ноги. Вместо того, чтобы бежать к своей игумении, они остались стоять в кустах. Было видно, что арестованных ведут к крутому склону горы. Впереди шел архиерей в клобуке, с посохом в руке, рядом, почти вровень с ним, прихрамывая, с палочкой в руках, шла матушка Серафима, следом – четверо мирян. Вдруг матушка пошатнулась и стала оседать. Владыка подхватил её и, видно, стал говорить что-то ободряющее. Она выпрямилась и дальше продолжала идти спокойно.

Всех шестерых поставили лицом к отвесному склону горы, палачи встали у них за спиной совсем близко. Раздались выстрелы, все упали, только владыка остался стоять, молясь с воздетыми к небу руками. Наконец он опустил руки, повернулся в сторону Кирилло-Белозерского монастыря и благословил его. Один из палачей подскочил к епископу и выстрелил из револьвера ему в затылок. Владыка Варсонофий упал.

Подъехала подвода с четырьмя мужиками, которые быстро выкопали яму. В нее положили тела всех расстрелянных и засыпали землей. Вскоре отряд палачей вместе с могильщиками пошел по направлению к городу.

Монахини подошли к могиле. Мария бросилась на сырую землю, покрывающую могилу, и зарыдала. Христина опустилась на колени и стала читать молитву об усопших.

Начинался воскресный день 15 сентября 1918 года…

В тот же день наместник Кирилло-Белозерского монастыря Феодорит обратился в городской исполком с просьбой разрешить перенести тело убиенного епископа в монастырь. Было разрешено сделать это ранним утром с 4 до 6 часов. В пять часов утра монахи раскопали могилу, но тут появились чекисты и потребовали могилу зарыть. Монахи стояли в недоумении, этот приказ казался им диким. Чекисты угрожали оружием, выстрелили в воздух. Пришлось подчиниться. На другое утро история повторилась: монахи снова разрыли могилу, а потом под дулами винтовок зарыли. Отчаявшись обрести тело, вечером совершили заочное отпевание при закрытых вратах монастыря.

На девятый день после расстрела из Новгорода прибыл член епархиального совета Владимир Николаевич Фиников. Правящий архиерей поручил ему добиться разрешения захоронить погибшего Владыку Варсонофия в монастыре и отпеть его по архиерейскому чину.

Председатель Кирилловского исполкома Евгений Волков уклонялся от ответа, было видно, что сам он боится принять решение. От него удалось узнать, что казнь совершал череповецкий карательный отряд, который прибыл с готовым приговором. Фиников поехал в Череповец, ставший губернским центром с лета 1918 года, когда была образована Череповецкая губерния. Он добился приема у председателя губернского исполкома Тимохина и умолял его разрешить перезахоронить тело Владыки.

– Ни в коем случае! – воскликнул Тимохин. – Вы его ещё мощами захотите сделать!

Этим и закончились попытки перенести прах невинно убиенных.

Сначала верующие тайно посещали место казни, приносили цветы. Так продолжалось несколько лет, но потом власти обнесли территорию сплошным забором. Позже горку превратили в карьер и сделали свалкой нечистот.

Отец Иоанн Иванов был расстрелян в череповецкой тюрьме в октябре 1918 года…

На Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года были причислены к лику святых новомучеников и исповедников Российских: епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев), и иже с ним убиенные иерей Иоанн Иванов, игумения Серафима (Сулимова) и миряне Николай Бурлаков, Анатолий Барашков, Михаил Трубников и Филипп Марычев.

Осенью 1998 года, к 80-летию со дня расстрела первых Кирилловских мучеников, на горе Золотухе был установлен поклонный крест, а в 2005 году возведена часовня. Её освятил епископ Вологодский и Великоустюжский Максимилиан.

Поиски останков Кирилловских новомучеников начались в 2000 году. До сих пор мощи святых не найдены.[14]

Ферапонтов монастырь был окончательно закрыт в 1924 году. Монахини разошлись по окрестным деревням. Мать Мария вернулась на родину в село Спасское и поселилась у своего племянника Павла. Несмотря на преклонные годы, она не была нахлебницей – как хорошая портниха, всегда имела заработок.

В 1920-е годы вовсю развернулась антирелигиозная пропаганда, особенно нападали на монахов, пытаясь представить их тунеядцами. Монахиня Мария своим трудолюбием и добрым нравом опровергала вымыслы безбожников. Когда храм в селе закрыли, крестьяне стали ходить к ней с просьбами окрестить младенцев, почитать «Псалтырь» по усопшему. Не отказывалась монахиня и просто помолиться за человека, попавшего в беду. Уже совсем больную, Павел возил её в Вологду причащаться. Умерла мать Мария внезапно: вечером ещё пекла пироги, а утром её не стало. Проститься с ней пришло множество народа со всей округи. На поминках ели испеченные ею пироги. Отпевали матушку заочно в одном из вологодских храмов.

6. «Огонь и смерть в краю родном»

(1918–1919 гг.)

Вскоре после переворота, происшедшего в Петрограде в октябре 1917 года, власть в Вологде перешла в руки большевиков. Была разогнана Вологодская городская дума, другие органы самоуправления. Остались только большевистские Советы. К лету 1918 года появилась губернская чрезвычайная комиссия (Губчека). Революционный порядок в губернии наводил присланный из столицы комиссар Кедров[15]. Вот один из характерных приказов того времени.