Ты будешь смеяться, мой князь

– Не помнит она, светлейший. Не помнит!

– Вот, хлопец, на такой случай и есть прекрасное средство для памяти, – Вацлав с грохотом поставил кувшин на сундук. – «Колесо» называется. Привязывают к нему человека да железным прутом суставы ему дробят. Тут-то он все и вспоминает.

Хотел, было, Збышек ещё что-то сказать, но передумал: не сумеет. Не сдвинет гору.

– Дозволишь ее видеть, светлейший? – с вызовом спросил Збышек.

Князь болезненно усмехнулся.

– Дерзость бы твою, хлопец, да в корд али в пику.

– Не обучен, светлейший.

– «Не обучен»! Ну сходи, коли так хочешь, посмотри.

Збышек едва склонил голову и направился прочь из замка – к Запорной башне. Он не знал, зачем идёт туда, не знал, что скажет Надзее и что сделает после, но шёл решительно, прямо – пока не замаячило впереди жилище ворожеи.

Оно стояло по окна в сугробах: рассохшаяся хижина с прибитым над косяком бычим черепом.

Збышек приостановился, призадумался да и направился к ней по скрипучему снегу.

* * *

Зубов у ворожеи оказалось четыре, а не пара, как гласила молва. Хотя дни ее уже клонились к закату, седина не тронула чёрных волос, и возраст угадывался лишь по дрожанию рук, да по глубоким, как замковые рвы, морщинам.

Збышек наклонил голову и с ходу, без увиливаний спросил:

– Знаете вы, пани, средство, как память вернуть?

Ворожея послюнявила палец и перелистнула страницу книги, которую читала у расписанного морозом окна. Зимний свет озарял левую половину ее лица, а пламя очага – правую. Тени имели разный оттенок и двигались до странного независимо друг от друга.

– Положим, пан пекарь, и знаю. Знаю и то, что тебе оно не по нраву будет.

Збышек шагнул к ворожее и махнул рукой.

– Не до нравов, пани. Поможете вы мне? Прямо скажите. Чем смогу – отплачу.

Старуха покусала двумя верхними резцами губы и перелистнула страницу. В очаге громко треснуло поленце.

– Не передумаешь, а, пан пекарь?

Збышек покачал головой.

– Не пришёл бы иначе.

– Не пришёл бы? Ну тогда слушай. Раз пекарь ты, то… – она задумалась, полистала книгу и ткнула в неё пальцем, – впрочем, нет, первым делом к мяснику пойдёшь. Нацедишь крови в кувшин. Да, чтобы не скурвилась она, бросишь туда пяувку.

– Какую-такую пяувку?

– Которая в болоте тебе в ногу уцепляется да кровь цедит.

Збышек почесал затылок.

– Где же я зимой вашу пяувку достану? Реки сковало, пани, не то что болота.

– Выдам я тебе ее, пан пекарь! – рассердилась ворожея. – Что ж ты такой нетерпеливый?

Збышек наклонил голову в знак смирения.

– Опосля на погост пойдёшь да выроешь не слишком старую могилу.

Он неуверенно кивнул.

– Кости сложишь в мешок и отнесёшь на мельницу Анджею Кобыле. Скажешь, что я тебя послала, да мешок отдашь.

Збышек снова кивнул – ещё неувереннее, ибо догадывался уже, чем ворожея закончит.

– В полночь к Анджею снова пойдёшь да возьмёшь у него костяную муку. Кровью на ней, да на воде и муке замешаешь тесто. Сколько чего, сам сообразишь, – она приостановилась и посмотрела на Збышека, как бы проверяя: не испугался ли ещё?

– Соображу, пани, – неохотно кивнул он.

– Да добавишь три щепотки горицвета. Выдам я тебе, пан пекарь, и его.

Збышек засопел.

– Выходит, пани, хлеб мне печь из юродства этого?

– Выходит так. Говорила я тебе, что не по сердцу будет.

– Ну а дальше, пани? Испеку я хлеб – потом что?

– А потом ненаглядной своей отнесёшь.

Збышек удивленно шагнул назад – он ни слова ещё не сказал о Надзее.

– Как откусит она его, – продолжила старуха, – так и начнёт вспоминать. Не все, конечно. Дорогое самое. Важное. Ну а ты, – она помолчала и пристально на него посмотрела, – забывать начнёшь.

Збышек передернул плечами от этого взгляда. Постоял с минуту в раздумье.

– Чем мне вам, пани, отплатить?

– Отплатить? Отплатить… ворожея задумалась, затем улыбнулась четырьмя зубами. – Вот что. Говорят, когда приезжает в последний час старуха на чёрной повозке, бывает, нравится ей человек. И очень-очень редко, но предлагает она ему поменяться. Ей – век его дожить. А ему – сесть на повозку да по миру ездить, покойников собирать. Слышал ты такое?

Збышек покачал головой.

– Другие сказки были у моей матушки.

– У каждого свои сказки. Но очень мне, пан пекарь, хочется, чтобы моя старуха на повозке и мне такое предложила. Не хочу в темноту и в холод, рано ещё.

Збышек растерянно смотрел на ворожею.

– Как же я, пани, такое сделаю?

Старуха захихикала.

– Никак. Знаю, что никак. Потому и не надо мне от тебя ничего. Хлеб твой я пробовала – и на том спасибо. Хороший хлеб. С душой сделанный. Жаль его будет.

Что-то кольнуло у Збышека внутри от этих слов. Кольнуло – и не отпускало больше, хотя поблагодарил он ворожею и через снежную пургу, с пяувкой в горшочке и горицветом в мешке отправился на скотобойню.

* * *

– Вы ли это, пан Збышек? – спросила Надзея и села на соломе.

Камера была холодная, сырая. Розовый свет морозного утра проникал через окошко на высоте второго этажа и едва достигал каменного пола.

– Я, панна Надзея, – Збышек расстегнул котомку и протянул тяжелый, как подкова, серый хлебец.

Шляхтянка покачала головой.

– Не хочу. Все одно перед смертью не наешься да не надышишься.

– Не гоже… – Збышек потряс хлебцом да так и не нашёлся с продолжением.

Они пристально смотрели друг на друга, и Надзея сдалась первая: подняла слабую, будто прозрачную руку, отщипнула кусочек горбушки.

– Какой гадкий на срез, – прошептала она и со вздохом положила мякиш в рот. – Да и на вкус.

Шляхтянка медленно пожевала мякиш, и вдруг синие глаза ее остекленели. Губы затряслись, рука сухой плетью упала на пол.

– Вспомнила, панна Надзея?

С минуту она неподвижно, как статуя, смотрела в стену, затем косо улыбнулась.

– Збышек-Збышек… – проговорила она, повернулась к нему и растерянно коснулась его щеки. – Добрый мой пан… Как бы я хотела ничего не вспоминать.

Большего она не сказал, ибо лязгнула решетка, и стражники подхватили Надзею под руки, а Збышека оттеснили к стене.

– Время казни, – прозвучал голос капитана.

* * *

С неба падал снег, ложился белым на красное – на ягоды рябины – и белым на белое – на бледную кожу Надзеи, на серебристо-голубой ручей ее волос. Збышек в отчаянии шёл следом – через забитые улицы, к площади перед замком.

Шляхтянку подвели к помосту, где уже стоял Вацлав в сером велеисе, застегнутом медной фибулой на правом плече, и Ядвига в багряном платье. Трое дюжих стражников устанавливали поодаль высокое, в рост человека, колесо.

– Назовёшь ты себя, панна? – крикнул Вацлав Надзее, – в последний раз спрашиваю!

Голос его звучал сипло и неровно, как если бы ему с трудом удавалось говорить.

Надзея подняла голову.

– Зачем тебе, князь, мое имя? Настоящему ты не поверишь, а ложное не даст тебе ответов, которые желаешь получить. Ты хочешь знать, чья рука забрала нареченную твою? Спроси о том не у меня, у дочери своей.

В толпе зашумели, но Вацлав слабым жестом поднял вверх руку, и на площади воцарилась тишина.

– Мастер Рыгор, – тихо попросил князь.

Палач поднял Надзею и, будто куклу, поставил на помост. Затем поднялся сам и стал привязывать к колесу.

Збышек, который увяз в толпе, как в сугробе, толкался локтями ещё яростнее, ещё сильнее – хотя и не знал, что сделает, выберись он к помосту.

– Прежде я бы помиловал тебя, ведьма, – продолжал Вацлав бессильным голосом. – Объясни ты все. Но клеветой на мою дочь…

– Скажи, князь, не чуял ты последние недели слабости в членах? Не бросало тебя в пот? Не мутилось ли сознание?

Вацлав оцепенел. Рука его поднялась ко лбу и отёрла пот.

– Твои это чары, ведьма? Ну так и пойдут с тобой в могилу!

Надзея грустно улыбнулась.

– Увы, мой князь. Это не чары. Ты ощутил яд, которым дочь твоя поит тебя, едва узнала о молодой невесте.

В толпе ахнули. Збышек наконец пробился к самому помосту, но стражник упер ему в грудь лезвие алебарды.

– Ложь! – хрипло крикнул Вацлав и закашлялся. – Клевета мерзкой ведьмы.

– Увы, мой князь. Не пройдёт и седьмицы, как тело твоё положат в мерзлую землю и засыпят снегом.

Вацлав впервые повернулся к дочери и посмотрел на неё. Ядвига фыркнула.

– Отец, кого ты слушаешь? Прихворал ты – так с кем не бывает?

Палач затянул последний узел, взял стальной прут и посмотрел на князя. Збышек замер. Вацлав приложил руку к глазам и покачивался, словно у него кружилась голова.

– Не будет у тебя, князь, сына, – продолжила Надзея, – которым могла бы одарить тебя Рагнеда, и править здесь после твоей смерти станет твоя дочь. Годы ее пройдут в кутежах и попойках, а потомки раньше неё вернутся в землю, и княжество твое зачахнет, как дерево с больными корнями. Вымрут деревни, опустеют города и другой род примет здесь корону.

– Да кто ты такая?! – в сердцах воскликнул Вацлав и отнял руку от лица.

Надзея помолчала, как бы размышляя, достоин или нет услышать Вацлав правду. На скулу ее упала снежинка, быстро растаяла и покатилась вниз по щеке, будто слеза.

– Я была кем-то, мой князь. Была прежде. Сейчас я обычный человек. Без талантов, без богатства, без великой судьбы. Как ты и твоя дочь, и все на этом свете.

– Кто? – Вацлав сорвался с места и бросился, тяжело дыша, к колесу. – Кто ты?!

Надзея отвернулась, словно ожидая удара, и в эту секунду Збышеку показалось, что она смотрит на него и что говорит ему, никому другому:

– Я была одной из тех, кто дарит последнее утешение.

– Монахиня? – изумился Вацлав. – Будь я проклят, если поверю в это!

– О, нет, мой князь. Самое последнее… утешение.

На площади стало особенно тихо. Где-то закричал младенец.

– Вы рисуете нас старухами на чёрных повозках, но на самом деле мы остаёмся такими же, какими были при жизни. И твоя Рагнеда останется такой.

– Ложь… – прошептал Вацлав. – Ведьминская ложь!

– Ты увидишь это, когда она придёт за тобой. Ты будешь смеяться, мой князь. Твоя Рагнеда и в самом деле была весела нравом. Так весела, что я заскучала по ветру в моих волосах, по солнцу на моем лице, по земле под ногами. Так весела, что мне захотелось предложить ей то, что предложили когда-то и мне в последний час. Мне – доживать ее век. Ей – усесться вместо меня на облучок чёрной повозки. Согласись, мой князь: куда лучше, если на смертном одре люди будут смеяться. А я… я не умею смешить.

Князь медленно, как во сне, шагнул к Надзее и положил руку на эфес корда. Казалось, он собирается с силами и вот-вот выхватит оружие – сам перерубит шляхтянке горло. Но затем Вацлав посмотрел на палача. На толпу. На Ядвигу. Задержал на дочери взгляд, и княжна дернулась, побежала. Она побежала, ссутулившись, вжав голову в плечи, без капли чести и благородства в осанке – как убегают предатели, воры и убийцы – через площадь, через город, прочь из Озерных Ялин. Никто ее не остановил.

* * *

Збышек подергал замок на двери пекарни и пристегнул к упряжи Булки мешок.

Весна уже распускала почки на деревьях и ярким солнцем согревало спину. Збышек запрыгнул в седло тем единственным, но ловким движением, которое учил накануне, и покинул Озерные Ялины.

Ворожея оказалась права – с того раза, как он принёс Надзее костяной хлеб, дела Збышека в пекарне не заладились. Что ни день, приключалась с ним беда: то муку оставит в сырости, то не просеет; то выбросит заквас. Хлеб все чаще подгорал, а, если Збышек и доставал его вовремя, безвкусным камнем валился в желудок – потому что пан пекарь запамятовал, насколько крутое вымешивается тесто.

Деревенские жаловались на тяжесть в кишках и ходили все реже да платили все неохотнее. Так и настало время, когда Збышек продал дом местному бровару – за лошадь Булку, корд в полтора локтя и бутылку старого, как мир, монастырского пива.

Это самое пиво Збышек и прихлебывал, покачиваясь в седле и подставляя лицо теплому ветру.

Корд постукивал по ноге и нет-нет да напоминал Збышеку о князе. Вацлав и в самом деле умер через седьмицу после разговора с Надзеей. По Ялинам ходили слухи, что Вацлав, испуская дух, вдруг захохотал, но Збышек этому почему-то не поверил.

Ядвига ещё с месяц пряталась в лесах, а потом вернулась. Никто не обвинил ее открыто, ибо перед смертью Вацлав простил дочь, но с тех пор в народе называли княжну не иначе, как «Мухомором» – не то за любовь к ядам, не то – к ярким одеждам.

Надзею с помоста увели в замок. Збышек отправился следом, но его так и не пустили – лишь к вечеру стражники рассказали, что «князь помиловал панну, и она ушла из замка тайной галереей, дабы никому словом не навредить».

– Шепнула она, – добавил капитан, – что, ежели будет искать ее местный пан пекарь, то просит она его поворотить. Потому как она знает и никогда забыть не сумеет.

– «Знает»?

– Так и сказала, – смутился капитан и прошептал: – Говорят же, знает она, какой кому срок отпущен.

Больше Збышек Надзею и не видел. Он и вспоминал о ней все реже, но проезжая этим весенним деньком по Озерному краю, не удержался и направил Булку к прошлогодним камышам, у которых впервые заметил шляхтянку.

Весна уже надломила лёд, и в густо-синих волнах Збышек увидел своё отражение: молодого всадника с мешком на перевязи. Обычного человека. Без талантов, без богатства, без великой судьбы.

«В какую вам сторону, – услышал он свой голос, – вельможная пани?»

«Не знамо…»

– Вот и я теперь не знаю, – прошептал Збышек.

Он чему-то улыбнулся, повернул Булку прочь от воды и пустил вскачь.

Гамон

К несчастью, Збышек так и не научился читать.

Он подозрительно смотрел на камень и ни черта не понимал. Камень был старый, мшистый. Поставили его на пересечении двух большаков – видно, еще в те далекие лета, когда крестили Старую Волотву. С тех пор минуло немало ветров и морозов, и письмена перешли в трещины, а трещины в сколы и выбоины – так, что и ученый муж не уразумел бы смысла.

– Куда поедем-то, панна Булка? – спросил Збышек кобылку и вытер пот со лба.

Лошадке было все равно: она обгрызала кровавые-красные ягоды с куста брусники и изредка мотала головой, отгоняя мух и слепней.

Збышек приложил ладонь половником ко лбу и ещё раз осмотрелся.

Правый большак скрывался в тенях вековой дубравы, которая глядела величаво и презрительно, как древний царь. Левый большак уходил через пыльные холмы, и там далеко-далеко за горизонтом чудились дымки.

Жильё.

Збышек Старую Волотву не любил. Она совсем не походила на родные Ялины: деревни держались в стороне от дорог и закапывались в ямы да землянки, где люди спали бок-о-бок со своим скотом, где ели хлеб из непросееной муки, пили одну воду да жгучую водку. Вместо открытых лиц глядели лица угрюмые, высохшие, полные страха перед местной шляхтой, которая набегала подобно язычникам, подобно грозе – забирала все съестное, тащила девок да коров, а мужиков вешала на ближайшем суку.

Словно учуяв опасения Збышека, слева, со стороны холмов, показалось облако пыли, а вскоре и телега, которую оную пыль вздымала.

Збышек прихлопнул муху и устало облокотился о луку седла. Переступила с ноги на ногу Булка. Солнце скрылось за облаком и выглянуло снова, пока телега приближалась.

На передке восседал мужик: с рожей цвета сухой земли, со стеклянным взглядом. Не доезжая до Збышека, он охолонил лошадей, и те пошли медленно, величаво. Блеснула радугой упряжь, и в глазах возницы отразился узор облаков.

– Скажи, добрый человек, – обратился Збышек, – что на камне тут намалевали?

Мужик не повернул головы, будто не слышал, и Збышек повторил вопрос.

– Да что ты пьянь эту спрашиваешь? – раздалось из телеги на волотовском наречии. – Ну, стой, скотина. Стой, тебе говорят!

Возница, не меня ни позы, ни выражения глаз, натянул поводья и буркнул «Бжалте». На Збышека пахнуло крепким перегаром.

– Как ехать, так вечно зальется по самые уши! – донеслось из телеги. – У-у, проклятый!

Збышек наконец разглядел над бортиком пшеничный колосок и чьё-то колено. Выходило, лежал кто-то внутри: закинул ногу на ногу и жевал травинку.

– Дай побачу… – Телега скрипнула и наклонилась набок, из-за бортика показалась рука в перстнях – как если бы путник потянулся со сна. – Да гамон там написан. Гиблый лес.

Збышек не сразу догадался, что последняя фраза предназначалась ему. Он чуть наклонил голову, силясь разглядеть очертания за бортиком, но солнце скрывало детали.

– Чем же гиблый?

– Да ну как везде. Идолопоклонцы резали единоверцев, единоверцы – идолопоклонцев, так что дед лесной не разберёт, кто там воет по ночам. Пошто тебе болото это?

– Да особо не по што, пане. Ищу, куда руки свои приложить.

– Ищет он! – телега вновь скрипнула, и в щелях бортика мелькнул зелёный глаз. – И на что твои мотыги годятся?

– Да много на что, пане, только душа ни к чему не лежит.

– Лентяй то бишь? – За бортиком хмыкнули.

Збышек поморщился и посмотрел на «гиблую» дубраву. С тех пор, как покинул он родные Ялины, минуло две осени и вот наступала третья. Рожь катила свои золотые волны по полям, и дубы еще стояли в зелени, но березы на опушке желтели, облетали. Дни коротели, ночи холодали и все дольше не отпускали солнце в пляску по синим небесам.

Збышек старался не думать о зимовке: ни денег, ни крова над головой она ему не сулила. За промелькнувшие три года он изъездил много дорог, сменил много одежд, но не нажил ничего. И не задерживался нигде. Месяц-другой еще терпела душа, а потом как бы сводило ее судорогой и тянуло прочь.

– Вот что скажу, – решил путник. – Езжай, хлопец Озерный, по этому большаку, откуда я еду. Первую веску, где ландрат сидит, пропусти, и комесы Ганны земли пропусти, а у Бобровой Струги найди дом с вывеской: ключ золотой на червленом фоне. Скажешь, от пана Зарецкого. От меня то бишь. Понял?

– Где уж нам понять, пан Зарецкой.

– Не егози, – добродушно отвечал голос. – Господь даст, через седьмицу свидимся да руки твои к голове приладим!

Доски вновь скрипнули, донесся крик «Ну, лети, с-скотина», и телега затряслась по дороге.

Збышек дождался, пока облако пыли скроется за гребнем холма, затем вытащил бурдюк с разбавленным вином и крепко приложился. Ещё раз осмотрел письмена на камне, ещё раз проклял учёных мужей, которые выдумали все эти значки-паучки, да черта, который сподвиг учёных мужей на подобные свершения.

– Гамон, говоришь, – прошептал Збышек.

Он натянул поводья, чтобы оторвать Булку от брусники, упёр пятки в ее бока и направил прямиком в лес.

* * *

Збышек понял, что заблудился, когда солнце обернулось вокруг тверди в третий раз. К тому времени большак окончательно растворился в палой листве и лиловых полянах безвременника. Вековые дубы закрыли небо, тени загустели, точно ведьмачье варево. Утренний туман подолгу не уходил, путая следы и направления, и воздух, насыщенный влагой, давил на грудь. Казалось, деревья говорили: «Эх, давненько тут никто не ездил, и тебе я тоже советую».

Збышек их понимал. Он и сам бы не мог объяснить, зачем поехал в чащу, но назад пути уже не было.

Смутное ощущение враждебности то отпускало, то накатывало леденящей волной. Казалось, из чащи смотрели чьи-то горящие глаза, и в душе Збышека что-то дрожало, что-то натягивалось, подобно тетиве, от этого взгляда.

Под вечер за деревьями блеснул ручей: он бежал по каменистому дну, унося на юг желтые листья. За ним жался к пригорку мшистый столбик из плоских камней, которые сложили один на другой. Творение рук человеческих.

Однако.

Збышек спешился, разулся и аккуратно повел Булку по камням, по отражениям облетающих берез. Ледяная вода обжигала ноги, пенилась. В воздухе разливалась сырость, листья падали на воду, на гриву Булки, на плечи и лицо Збышека.

Он отцепил бурдюк, допил остатки вина и наполнил доверху. Умыл лицо, руки и плечи, пока те не онемели от холода, фыркнул, и пошел дальше.

На другом берегу Збышек долго растирался заячьей шкурой, чтобы согреться. Затем приблизился к столбику из камней, осмотрелся и увидел шагах в двадцати ещё один, за ним – третий.

Збышек обулся и двинулся по ним, словно курочка по хлебным крошкам.

Березы уступали место соснам, лес темнел. Путь из каменных столбиков пошел под уклон, по узловатым корням, похожим на руки старика, по плоским валунам, усыпанным землей и желтой хвоей. Ноги дрожали от усталости; парило. Лес не издавал ни звука – лишь иголка-другая падала иногда с легким шорохом, да потрескивали древние стволы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.