Тени нашего прошлого. История семьи Милтон

Сара Блейк

Тени нашего прошлого

Эли и Гасу

А также в память о моем брате, Т. Уитни Блейке (1962–2017)

Люди заперты в истории, а история заперта в них.

Джеймс Болдуин

Ей-богу, пора бы уж кому-то взяться за новый сюжет.

Вирджиния Вулф

Sarah Blake

THE GUEST BOOK

Text Copyright © 2019 by Sarah Blake

Published in the Russian language by arrangement with Flatiron Books. All rights reserved.

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2020

Перевод с английского Юрия Гольдберга

Фотография на обложке © Eve Arnold/ Magnum Photos/ East News [пер. с англ. Ю. Гольдберг]. – М.: Синдбад, 2021.

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2020

* * *

– Обычная история, – задумчиво произнес мужчина, стоящий у руля, разглядывая красивый заброшенный дом на холме. – Поместье – последнее, что остается от потомственных богачей.

В тот субботний июньский день на яхте их было трое. Они отправились в путь из Рокленда, в штате Мэн, намереваясь весь день бороздить воды залива. В восьми-девяти милях от берега, войдя в бухточку одного из множества гранитных островов, они увидели прямо перед собой величественный белый дом, гордость какого-нибудь капитана дальнего плавания, прямоугольное строение с длинной лужайкой, спускавшейся к лодочному сараю и причалу.

Дом нуждался в покраске. Лужайку требовалось подстричь. Крыша лодочного сарая просела, часть дранки осыпалась. Пустой причал был латаный-перелатаный.

Это было великолепное зрелище.

– Я жду, пока его выставят на продажу, – продолжал хозяин яхты. – Он сам плывет в руки.

– Кто владелец? – спросил мужчина, сидевший рядом.

– Одно из семейств, которые раньше правили миром. – Хозяин вытянул ноги, прижав босые ступни к корпусу яхты. – Белая кость.

– Белая кость? – усмехнулся второй. – Разве такие еще где-то существуют, кроме их собственного воображения?

Хозяин улыбнулся. Он сделал себе состояние совсем недавно, на здравоохранении.

– Что же произошло? – спросил мужчина, сидевший рядом.

– Думаю, все как всегда. Пьянство, апатия, тупицы в роду.

– Как их фамилия?

– Не знаю. – Он с силой надавил на гик. – Милтон? Милтонс?

– Милтон? – Третий мужчина, сидевший на носу лодки и все это время смотревший на дом, оглянулся. – Как в названии банка – «Милтон Хиггинсон»?

– Похоже, – ответил хозяин и, расправив гротовый парус так, чтобы поймать ветер, направил судно к выходу из бухты; миновав узкий проход, яхта пошла по ветру вдоль острова. Все умолкли, и дружелюбное молчание прерывали лишь команды рулевого: «К повороту» и «Под ветер», – чтобы остальные перемещали вес с одного борта роскошной яхты на другой и пригибались, не мешая гику свободно поворачиваться у них над головой.

– У этой семьи трагическая история, – снова заговорил хозяин, когда яхта поравнялась с оконечностью гранитного хребта на острове. – Говорят, здесь кто-то утонул.

– Где?

– Прямо здесь, у тех скал. – Он указал на груду белых гранитных валунов, торчавших из воды на фоне частокола из устремленных в небо елей.

Смотреть было не на что.

– К повороту! – скомандовал рулевой. И они уплыли.

Затворница

Глава первая

Осень превратилась в зиму, а затем вернулась, но как-то неуверенно: ноябрьские холода то усиливались, то ослабевали, напоминая женщину, которая никак не может определиться с нарядом, – пока наконец декабрь, рассмеявшись, не взял дело в свои руки. А потом лед на черных дорожках парка все смотрел и смотрел в небо своим немигающим взглядом, месяц за месяцем, и холод все не ослабевал, хотя по календарю уже наступила весна, так что даже в апреле в нью-йоркском Бауэри на углах улиц мерцали жаровни, и человек, пытавшийся согреть руки, мог видеть, как языки пламени отражаются в окнах над его головой, и представлять, как эти отблески бегут вдоль авеню, минуя кварталы, до самого центра города, до теплых квартир, где люди, помедлив на пороге, выключают свет, а потом выходят из дома, закутанные в шерсть и меха, ворча по поводу холодов: «Боже правый, когда же это кончится?» – пока одним майским утром все вдруг не изменила наконец нагрянувшая весна. По всему городу детей выпускали из зимних пальто в зеленые объятия Центрального парка. «Ну вот мы и снова здесь», – подумала Китти Милтон, садясь в такси, чтобы поехать в филармонию, где ее ждала мать.

Шел 1935 год.

На Китти была мягкая шляпа колоколом, поля которой закрывали уши и отбрасывали тень на глаза, подчеркивая матовую белизну ее слегка задранного подбородка и длинной шеи. Ее стройную фигуру облекало пышное зеленое шелковое платье чуть светлее шерстяного пальто, свободно ниспадавшего на колени.

Автомобиль тронулся и поехал к Центральному парку; в ветвях вязов над головой Китти распускалась весна, форзиция вдоль тротуаров выкрикивала свои желтые новости. Китти прислонилась головой к кожаной обивке салона.

«Жизнь широка, девочки, – много лет назад говорила им мисс Скривенер. – Идите по ней, распахнув объятия». Возвышаясь перед рядами школьниц, учительница – старая дева, чей жених погиб в Первую мировую, – широко раскидывала руки.

И Китти не знала, плакать ей или смеяться.

Она и вправду широка, думала теперь Китти: пришла весна, и впереди столько возможностей. Скоро из-за границы вернется Огден, а в Ойстер-Бэй куплен участок под дом. Ей тридцать. На дворе тридцать пятый. Недди пять, Моссу три, а малютке Джоан только что исполнился годик. Ее мысли заполнила приятная математика жизни – это слово вспыхнуло у нее на щеках и засияло в глазах, растянуло губы в улыбку. Такси тем временем свернуло на Пятую авеню.

Поймав в зеркале взгляд водителя, Китти поняла, что нужно бы отвернуться, чтобы тот не видел ее идиотской улыбки, но продолжала смотреть ему в глаза. Водитель подмигнул. Кивнув ему, Китти сползла вниз на сиденье и закрыла глаза; автомобиль нырнул в туннель, который тянулся с востока на запад под детскими площадками в парке, где играли ее дети, возмущенные тем, что утро подходит к концу и приближается время обеда; они ползали вокруг большой бронзовой статуи любимого шотландского поэта, усаживались, словно воробушки, на гигантском колене и взбирались (если им везло и няня не замечала) до массивного покатого плеча.

Но мальчикам Милтон не повезло; няня приказала им слезть, сию секунду, слезть немедленно и подойти к ней.

Мосс, средний брат – он не любил, когда взрослые смотрят на него с таким отстраненным, нахмуренным вниманием, обещавшим еще больше внимания в дальнейшем, – соскользнул со статуи слишком быстро и приземлился на голую коленку.

– Ой! – вскрикнул он и прижался щекой к горячей, оцарапанной коже. – Ауч.

Но его брат не обратил внимания на няню, стоявшую внизу и державшую их маленькую сестру Джоан на своем широком бедре; Недди продолжал карабкаться вверх, на самую макушку бронзовой головы и… что же он делал?

– Эдвард. – Няня поспешно шагнула вперед. – Эдвард! Слезай. Сию секунду.

Мальчик упадет.

Он поставил ноги по обе стороны громадной головы, у которой растрепанные бронзовые волосы закрывали уши, уперся ногами в плечи и медленно, осторожно выпрямлялся там в вышине.

Мальчик сломает себе шею.

– Эдвард, – повторила няня, на этот раз очень тихо.

Остальные дети перестали ползать по статуе и замерли, не отрывая взгляда от мальчика, который забрался так высоко. Теперь он был единственным, кто двигался на бронзовой поверхности.

– Эдвард.

Медленно, осторожно Недди разогнулся, убрал руки с головы поэта, покачнулся на долю секунды, потом восстановил равновесие и выпрямился во весь рост. Так уверенно, так высоко. Крепкий, безупречный, он стоял на плечах статуи – маленькое создание в коротких штанишках и кофте на пуговицах – и смотрел на обращенные к нему встревоженные лица.

– Мосс! – пронзительно крикнул он. – Смотри!

Мосс поднял голову и увидел над складками бронзового пиджака, над тяжелыми массивными руками, над другим мальчиком, прильнувшим к раскрытой странице гигантской книги: Недди стоял высоко наверху, улыбаясь и ликуя.

Если бы он протянул руку и сказал: «Давай, лети сюда!» – Мосс бы полетел. Потому что, когда брат зовет тебя, ты делаешь шаг вперед, берешь его за руку и следуешь за ним. Разве можно иначе? Брат был всегда впереди, всегда первый.

Не опуская головы и не отрывая щеки от колена, Мосс улыбнулся брату.

Недди кивнул и легко, без усилий снова склонился и соскользнул с бронзовой громады, слез вниз и чуть покачнулся, приземлившись на гравий.

– Отец обо всем узнает, – пообещала няня. – Это будет занесено в список.

Она сняла коляску с тормоза и грубо толкнула мальчика в плечо.

– Список, Эдвард. Ты меня слышишь?

Недди кивнул и пошел вперед.

Мосс сунул ладонь в руку брата. Мальчики шли в ногу перед коляской, держа маленькие спины прямо, словно солдаты. И улыбаясь.

Они знали, что никакого списка не будет. Дома только мама. Папа в Берлине.

И действительно, низкий черный «мерседес» Огдена Милтона только что свернул с оживленной Тиргартенштрассе, забитой двухэтажными автобусами, и решительно въехал на парковую дорожку, смыкавшуюся с аллеей Бельвю, которая тихо и торжественно тянулась через весь Тиргартен прямо до места назначения. Город у него за спиной исчез почти моментально. Огден пошел пешком между тесно стоящими липами в цвету, и его тут же окутал запах, который он неоднократно пытался описать Китти, но всегда терпел поражение. По левую руку от него за черными стволами простирался зеленый ковер одной из самых больших лужаек парка, а вдалеке блестело озеро. И повсюду в солнечном свете и ясном воздухе, парами и группами, на велосипедах и пешком, берлинцы обращали свои лица к долгому и милому вечеру, как делали еще с эпохи кайзеров.

С непринужденной грацией человека, коронным броском которого была подача через все поле от задней линии, Милтон шагал через парк, и по элегантным движениям красиво вылепленных рук и ног можно было угадать его родословную – привычка знать, что нужно делать в любой момент, передавалась из поколения в поколение. Происходя из семьи, которая прибыла в страну сразу после «Мейфлауэра»[1] («Аристократы, Огден, а не беженцы», – как однажды поправила его мать), Огден с рождения пользовался всеми возможными преимуществами и знал об этом. В самом первом наборе Гарвардского колледжа в 1642 году учился один из Милтонов, как и в каждом последующем классе, для которого имелся молодой человек из рода Милтонов подходящего возраста. Под крыльями Университета Уайденера пряталась Милтоновская библиотека.

Глядя на его открытое американское лицо, слушая его искренний американский голос, можно было подумать: «Вот идет хороший человек. Благородный человек». Огден казался энергичным и ярким. Его положение и возможности позволяли ему преуспевать и творить добро. И он так и делал. Он верил, что можно поступать правильно. Так его воспитали. Огден принадлежал к последнему поколению, для которого эти принципы оставались незыблемыми, как шелковый кошелек.

Третий в роду Милтонов у руля «Милтон Хиггинсон» – банка, основанного в 1850 году и твердо стоящего в центре финансовых потоков США, а с недавних пор еще и Германии, – Огден Милтон принял руководство фирмой совсем молодым и поначалу держал осторожный курс, но постепенно все смелее устремлялся по ветру в бурные, перспективные воды 1920-х, завоевывая Европу своей мальчишеской улыбкой, которую сохранит и в старости, заразительной улыбкой, словно говорившей: «Разве это не чудесно? Разве это не здорово?» Подразумевая жизнь. Подразумевая удачу. Подразумевая этот мир.

У Милтонов был прекрасный винный погреб и достойный повар, и именно за их столом собирались люди, не слишком заметные в Вашингтоне, но негласно остававшиеся самыми полезными для президента. Такие семейства, как Милтоны, всегда дергали за рычаги государственной машины в тишине, не считая эту тишину странной и передавая то же мировоззрение сыновьям с раннего детства – в школах, в церквях, в летних домах среди залитых солнцем скал Восточного побережья, от Кампобелло до Кеннебанка и Ойстер-Бэй. В конце концов, Франклин Делано Рузвельт был одним из них.

Это была вторая поездка Огдена в Германию за последние девять месяцев: он был уверен, что хорошие люди, честная игра и свободные потоки капитала, направленные в нужные сундуки, будут успешно противостоять безумцам и глупцам. Именно поэтому он вкладывал огромные средства в эту страну. Именно поэтому он теперь шел к сборищу, которое расположилось на лужайке за кустами роз в конце широкой аллеи.

– Приходите обязательно, – сказал Бернхард Вальзер тем утром после ухода нотариуса, пока подписанные документы сохли на дубовом письменном столе в просторном, обитом зеленым дамасским шелком офисе «Вальзер Стил», выходившем окнами на Шпрее. – Это было самое любимое место Гертруды во всем городе.

Вальзер повернул голову к высоким открытым окнам, словно слышал ее, словно его жена, умершая много лет назад, в любой момент могла появиться на тротуаре.

– Сегодня ей исполнилось бы пятьдесят семь, – задумчиво произнес он.

Милтон достал трубку и табак, как всегда тронутый словами сидевшего напротив пожилого мужчины. Бременский аристократ, ветеран Великой войны, глава компании «Вальзер Стил», владелец одного из лучших собраний антикварных книг в Европе и одновременно человек, который оплакивал свою жену, известную английскую красавицу – и еврейку, – в сумерках декламируя стихи Гете в парке Мейфэра, Вальзер ловко носил свои многочисленные обличья. Уникальный человек, которого невозможно к чему-либо принудить, думал Огден, набивая трубку табаком. Он не вписывается в привычные рамки.

Ни в какие рамки. Именно таким хотелось бы стать Огдену.

Пятнадцать лет назад Огден вышел из ворот Гарварда вместе с другими выпускниками 1920 года и увидел отца – тот стоял, облокотившись на новенький «форд-Т», и улыбался. «Поезжай в Европу, осмотрись, – сказал он. – Инвестируй. Найди подходящих людей и хорошие идеи и вложи в них наши деньги». Черный автомобиль переправили через океан, и за лето долговязый американец исколесил Англию и Францию, а затем направился в Германию. В последние золотые деньки осени он прибыл в Берлин, где пьянящий хаос Веймарской республики почти зримо висел на узких улочках и мощеных площадях, под крошечными лампочками, спрятанными среди переплетений виноградных лоз над головами мужчин и женщин, сидевших на открытых террасах городских пивных. После войны с востока хлынули беженцы, и в городе веяло новое, чужое дыхание, с ароматом дрожжей и соли, меда и чеснока. Много разговоров, бушующие страсти – но ни то ни другое не могло наполнить желудок.

Этим людям требовалась работа. Никто в стране не понимал этого так отчетливо и трезво, как Бернхард Вальзер. Так думал теперь – впрочем, и тогда тоже – Огден Милтон.

Так что Вальзер – в ярости от действий французов и британцев, которые воспринимал как попытку устранить немецких конкурентов, прикрываясь фальшивым пацифизмом, – довольно быстро с чистой совестью нарушил Версальский договор и с помощью таких инвесторов, как Огден, на протяжении двадцатых возрождал «Вальзер Стил». Подлинный мир гарантировали только рабочие места. Механизм, необходимый для построения сильной экономики, был механизмом мирной жизни, вне зависимости от того, что он производил: водопроводные краны, шпильки для волос или, как «Вальзер групп», крылья самолетов.

– Обязательно приходите, – повторил Вальзер, снова повернувшись к собеседнику. – Там будет Эльза. И другие люди, с которыми вы, возможно, знакомы.

Вальзер на секунду задержал на нем взгляд:

– Думаю, в этот приезд вы не видели Эльзу?

– Нет. – Огден встал. – Не видел.

Вальзер придвинул к нему толстый желтый конверт с логотипом «Вальзер группе», поверх которого стояла нацистская печать.

Огден посмотрел на конверт и улыбнулся.

– Значит, так, – сказал он.

Вальзер кивнул:

– Значит, так.

Эльза Хоффман захлопнула дверь, повернулась и опустила ключ в висящую на сгибе локтя корзинку. Улица была пуста. Никто не крутился рядом, не глазел. Никто не шел мимо. Эльза повернула направо, к магазинам на Фридрихштрассе; ее каблуки цокали по Линиенштрассе, солнце положило свою длинную руку ей на плечо.

– Это прелюдия, – прошептал ночью Герхард, касаясь губами ее волос. Они лежали у открытого окна, и ночной ветер холодил их тела; его нога лежала поверх ее, ладонь обхватывала щеку. – Теперь у нас времена рубато, варьирования темпа, но мы не можем увидеть, где возникло зияние, не замечаем перемен. – Герхард натянул на них простыню. – Вагнер знал это: когда крадешь у слуха время, тело жаждет возвращения порядка, у нас в груди бьется потребность остановить это, исправить, потребность завершить открытый аккорд.

– Например, так. – Она подняла голову с подушки и поцеловала его.

– Да. Или вот так. – Он крепче прижал ее к себе.

Никто за ней не следил. Она шла уверенно, уже хорошо научившись не привлекать внимания. Сначала ее работа заключалась только в том, чтобы передавать записки от Герхарда другим членам группы. Потом задания стали чуть сложнее, хотя все равно казались несерьезными, чем-то вроде детской игры. В тот первый раз Франц, брат Герхарда, отвел ее в сторону, когда она стояла в очереди за шампанским в буфете филармонии, и спросил, может ли она выпить кофе в кафетерии возле отеля «Адлон».

Она внимательно посмотрела на него и кивнула.

– Und dann?[2]

– Und… – Он наклонился, целуя ее в щеку на прощание; его рука обвила ее талию и нырнула в карман платья. – Встанешь, расплатишься и оставишь эти деньги на столике, – прошептал он и отошел.

Сегодня ей предстояло встретить одиннадцатичасовой поезд надземки на Фридрихштрассе и просто убедиться, что за мужчиной и женщиной не следят.

– А кто эти мужчина и женщина? – спросила она.

– Неважно. Тебе не нужно знать.

Эльза должна была дождаться у подножия лестницы мужчину и женщину, держащихся за руки, и последовать за ними; женщина будет смеяться, глядя в глаза мужчине. Обычная парочка.

– Как я узнаю, что это они?

– Она оступится, и он крепче прижмет ее к себе, не давая упасть.

Это была игра.

Эльза сначала зашла в мясную лавку – там она издалека кивнула герру Плауту, – потом к бакалейщику и булочнику. Мясо, яйца, картофель, хлеб.

Над улицей возвышалась башня собора; часы в очередной раз пробили три четверти. Как и каждое утро в это время – Эльза знала, потому что ежедневно точно так же ходила по улице с корзинкой через руку. Страх – вот в чем разница. Это по-настоящему. Это не игра. Ты можешь попасть в беду. Тебя могут арестовать и увести. За то, что не так выглядишь. За то, что смотришь не на того человека в поезде.

Если за тобой следят, не дай им ничего заметить.

По рельсам на верхних путях прогрохотал поезд, и на далекой платформе силуэты ждущих людей сбросили оцепенение и начали двигаться, словно фигурки музыкальной шкатулки.

Эльза поправила корзинку.

Мясо, яйца, картофель, хлеб. Теперь марки для конвертов. Газетный киоск у подножия лестницы.

– Morgen[3], – она кивнула герру Йостену.

Вдалеке послышался звук приближающегося поезда.

– Ja. Sehr schön[4], замечательно, – сказала она Йостену и раскрыла кошелек, чтобы достать монеты. Рельсы над ее головой загудели.

– Bitte[5].

– Ваш отец, – спросил Йостен. – С ним все хорошо?

– Ach ja, danke[6]. – Она улыбнулась и протянула ему монеты.

Поезд остановился на верхних путях.

Эльза заставила себя не поворачиваться и не смотреть, взять три марки, протянутые Йостеном, положить сдачу в кошелек, кивнуть и с улыбкой поблагодарить его, как она делала каждое утро, и, наконец, повернуться и взглянуть на поезд, как смотрят на облака, внезапно закрывшие голубое небо.

По лестнице, держась за руки, спускались мужчина и женщина.

Пикник являл собой живописную картину: гости расположились на лужайке возле кольца из роз, в центре которого стояла алебастровая статуя полуобнаженной Венеры, склонившейся к своим цветам. Среди неразличимых мужчин в темных костюмах попадались ослепительно-белые мундиры рейхсвера; у двух женщин шляпы были столь широки, что казались птицами, парившими в вечернем воздухе, который обволакивал всех присутствующих, благоухающий и неподвижный. Огден услышал смех Эльзы, трепетавший, словно лента на ветру, еще до того, как заметил ее в толпе – стремительную, маленькую и энергичную, в желтом платье цвета подсолнухов и лета.

Он замедлил шаг. И увидел ее такой, как в тот первый вечер, много лет назад, в ложе городского театра, где она сидела с отцом: затылок в тусклом свете, каштановые волосы забраны наверх. Огден видел ярко-синий бархат драпировки, облезлую позолоту кресла, вжатую в него обнаженную спину. Тогда Огден – практичный до мозга костей, но впечатлительный молодой человек, к тому же в первый раз оказавшийся в Европе, – верил в свою удачу и интуицию. Ему было двадцать два. Эльза Вальзер была старше, и к тому же немкой. Все это промелькнуло в его голове за несколько мгновений до того, как Эльза повернулась и заметила в глубине ложи неловкого американца.

«Entschuldigung»[7], – с трудом произнес он.

Вальзер представил их друг другу, Огден проскользнул на свободное кресло рядом с ней, и все трое повернулись к сцене, где первая скрипка как раз заняла свое место слева от дирижера; зал умолк. А когда скрипач коснулся смычком струны, а затем плавным движением извлек первую долгую ноту, Огден понял: в центре каждой человеческой жизни кроется начало – не рождение, а тот момент, когда защелка на замке откидывается и жизнь выходит наружу, устремляясь вперед.

И как всякий раз, когда он видел Эльзу после долгого отсутствия, на него нахлынуло воспоминание: она открывает ему дверь на Линиенштрассе, 32 на следующее утро после театра. Огден чувствовал: если на свете есть места, которые удерживают нас в себе, то наверняка существуют и люди, которые, как зеркало, отражают наши прежние ипостаси, давно забытые. В тот далекий день молодой Огден неподвижно стоял на крыльце перед Эльзой Вальзер, застывший и онемевший, и смотрел на женщину в дверном проеме, не зная, смотреть ли дальше или отвести взгляд. В то мгновение он представлял, что влюблен в нее.

«Ach, – насмешливо сказала Эльза. – Тот американец. Но он не шевелится».

Друзья, с которыми она познакомила Огдена, называли ее Мышкой, хотя Эльза не была ни тихой, ни застенчивой и совсем не походила на мышь. «Я… – Она наклонилась и похлопала его по плечу, когда они поздним вечером сидели за длинным столом, заваленным пепельницами и салфетками. – Как у вас там говорят? Под прикрытием». И улыбнулась.

– Милтон! – воскликнула теперь Эльза, заметив его, и, не отрывая от него глаз, продолжала разговор со своей собеседницей.

Он помахал рукой.

И, как и всегда при встрече с Эльзой, пока он шел под ее взглядом, проявилась пропасть между воображением и истинным положением дел. Поначалу Огден вызывал у нее любопытство, а затем, довольно быстро, стал объектом мягкого подтрунивания: состоятельный мужчина, двадцатидвухлетний старичок, дразнилась она. Для Эльзы он был целиком и полностью американцем – милым и абсолютно неинтересным. Она вышла замуж за Герхарда Хоффмана, мужчину, который был на сцене в день их знакомства с Огденом, первую скрипку Берлинской филармонии, гения. Как и отец, в спутники жизни она выбрала еврея. Теперь у них был маленький сын. Огден никогда не смог бы стать мужчиной, в котором она нуждалась. Ему всегда немного, самую малость, чего-то недоставало. Правда, он до сих пор не мог уловить, чего именно и почему, и это – честно говоря – его раздражало, хотя и не слишком сильно, вроде дырки в носке. Он знал, что в нем есть то, чего она не видит.

– А вот и Милтон, – объявила Эльза на своем безупречном английском с легким акцентом. – Мы делаем вид, что не знаем его имени.

Тяжелое немецкое «р» гудело колоколом в ее словах. Огден наклонился и расцеловал ее в обе щеки, ощутив запах сирени в ее волосах.

– Ach, so?[8] – Одна из женщин в окружении Эльзы протянула руку, готовая улыбнуться, но не уверенная в своем английском.

– Как ни странно, у меня есть имя, – весело ответил он. – Но Вальзеры отказываются его произносить.

– Папа любит прихвастнуть, что у него в гостях бывает Милтон. Он обожает поэму «Затерянный рай».

– Полагаю, его все же потеряли, а не нашли, – мягко поправил ее Огден.

Она ответила ему улыбкой и тронула рукой стоявшего рядом военного, до того гордого своим мундиром, что, казалось, он боялся наклониться, опасаясь помять китель.