Комбинации против Хода Истории

В ответ раздалось:

– Я этим больно-то не любопытствовал, но видел – горят дома!

И человек закончил вдруг странно-приподнято:

– Оттого Расея – избяная, что искони ей гореть охота!

– Охота гореть? – переспросил сумрачно-медлительный, испитого вида Лушин, огородник из-под посёлка Батраки, и нахмурился.

Загадочный человек меж тем достал из-за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию – по-видимому, из журнала. На ней – красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.

В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.

– И чего б мне не жить там?! – вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что-то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. – Но не-е-ет…

Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:

– Придурошный или придуривается.

3

Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по-летнему тепло. Станция запружена добровольцами Народной Армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.

Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно-серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они – в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых «переодетых комиссаров», ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками «Гра». Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.

Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:

– Куда прёшь, как на буфет?

– Важное дело! К начальнику контрразведки.

Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.

– Следуй! – двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа «Гра».

* * *

Начальника военной контрразведки Онуфриева на месте не было, и гостя привели в кабинет поручика Панкеева. До германской войны Панкеев служил секретарём суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии КОМУЧа сумел устроиться в контрразведку – на передовую его больше не тянуло.

Он сидит за массивным дорогим письменным столом, взирает на стоящего мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:

– С девятьсот второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года – если угодно, извольте проверить – служил, понимаете-с, секретным агентом… Москва, Петербург… Имел восемь награждений! Одно – за подписью его высокопревосходительства господина министра… – назвал фамилию сановника, в уважительной скромности понизив голос до шёпота.

– Действительно? – поручик пренебрежительно хмыкнул, скрывая заинтересованность. – Да вы сядьте. – Кивнул на венский стул.

Гость, со значением помолчав и даже как будто собираясь кашлянуть, но не кашлянув, сел.

«Нос картофелиной, – отмечал Панкеев, – выраженные надбровные дуги. Зауряднейшая деревенская физиономия… если бы не проницательные глаза».

Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:

– Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете…

– Увы-с! – пришелец рассказал, как после Октябрьского переворота скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.

– Но меня вполне могут тут знать, – поведал он с доверительной многозначительностью: – Вы, господин поручик, не правый эсер будете?

– В партиях не состоял и не состою! – сухо заявил Панкеев, спохватился и покраснел: он, офицер контрразведки, отвечает на вопросы какого-то субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:

– Фамилия ваша или как там, чёрт, псевдоним?

Человек с достоинством произнёс:

– Исконная моя фамилия – фон Риббек!

Поручик воззрился на него в изумлении.

Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания из книг о деле разведки и контрразведки: красные от его работы понесут страшный, невосполнимый для них урон.

– Да только, господин поручик, имеется загвоздочка: почему и спросил, не эсер ли вы… Эсеры, которые теперь у вас верховодят, могут мне за прошлое… вполне верёвку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить, им не открывая. Для пользы ж дела!

Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:

– С моей стороны возражений нет. Вернётся начальник, я с ним переговорю о вас. А пока примите совет: вступайте в полк, в котором оказались. Когда вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.

И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на довольствие.

4

Ромеев в гимнастёрке из желтовато-зелёной бязи, опоясанный ремнём, лежал в теплушке на соломе. Под головой – скатка шинели. Ещё он получил медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два брезентовых подсумка с тридцатью патронами в каждом.

Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве, что росла меж запасных путей, грелись на осеннем солнце. Другие отправились на привокзальную площадь.

В теплушку заглянул Лушин:

– Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория…

– Не нуждаюсь! – прорычал Ромеев.

Подошедший Шикунов благожелательно заметил:

– А на воздухе-то привольно… Вышли бы.

Лушин добавил, что на перроне из-под полы торгуют самогонкой. Ребята пошли: сейчас принесут «баночку».

Преданно сидя возле своего спасителя, Сизорин просяще потянул:

– Выходи, а? Дядя Володя… – Ему было неловко назвать сорокалетнего человека просто Володей.

Тот порывисто встал, выпрыгнул из теплушки.

– Ну ш-што они там мудрят?! Мне же работать надо, работать, работать!

Добровольцы переглянулись. Ромеев заговорил со злым возбуждением: да, он может с ними в пехоте быть, пожалуйста. Но большевицкие шпики – они ж кругом! Скольких он мог бы зацапать: с его опытом, с его «тонкостью». Для того и пробирался к белым, чтобы в контрразведке служить!

Лушин, не любящий тех, кто пренебрегает возможностью выпить, услышав к тому же, по его мнению, глупость, изобразил человека, который не позволяет себе насмешки, но удивлён безмерно:

– Чего они тут делают, шпики? Бомбу в вагон кинут? Не слышно было такого.

– А если они агитировают, – наставительно и, как всегда, приветливо произнёс Шикунов, – то дружина их берёт и в момент – за пакгаузы. Готово! На рассвете расстреляли двоих. Я ходил поглядеть: лежат.

Ромеев вскинулся в страстном негодовании:

– Кокнули невиновных, вполне могу сказать! Видал я дружинников этих. Ни в коей степени они подлинных лазутчиков не раскусят. А что те здесь делают – скажу…

В Самаре скопились основные силы КОМУЧа, недавно передавшего власть Уфимской Директории. Отсюда эшелоны отходят по двум направлениям: на юго-восток, к Оренбургу, и на восток, к Уфе. Задача большевицкой разведки: узнать, куда больше войск отправляют? Если, скажем, на Уфу, то красные свои главные силы бросят на Оренбург, где белые слабее. Разобьют, а затем навалятся и на уфимскую группировку.

Ещё очень важно, до какой станции следуют эшелоны. Если до Кротовки – до неё три часа езды, – то узел обороны будет там. Чтобы её взять, красным придётся подготовиться, подтянуть новые войска. Если же эшелоны идут до Бугуруслана, то на расстоянии в двести верст до него серьёзной обороны белые не готовят. И, значит, большевики станут наступать ускоренно, не снимая частей с других участков.

– Вы через неделю-две, к примеру, вступите в бой. Будете драться – храбрей некуда. Но судьба боя уже сегодня решается, здесь! – Ромеев показал на составы, занявшие все пути, на толпящихся военных и разношёрстный люд.

Быбин закреплял пуговицу на запасной нижней рубахе. Откусывая нитку, степенно заметил:

– Неуж в нашей контрразведке про то не знают?

– Оно, конечно, как не знать, раз они – офицеры… – нервно поморщился Ромеев. – Но надо ещё лазутчика выследить! Кто на это годен – более меня?

5

Посетитель заинтриговал Панкеева. Вспомнилось, что недавно к ним в контрразведку обращался за вспомоществованием внушительного облика старик по фамилии Винноцветов – в прошлом один из высших чинов политического сыска. Бежав из Москвы от большевиков, он прозябал в Самаре в плохонькой гостинице рядом с вокзалом. Поручик послал за ним…

Винноцветов, огромный обрюзгший, лет шестидесяти пяти господин с седыми «английскими» полубаками, грузно, сдерживая кряхтенье, опустился в кресло.

– Фон Риббек, говорите? – в приятной задумчивости улыбнулся, вспоминая, потирая оживлённо белые руки с отечными пальцами. – Это, знаете, хо-хо-хо, фигура! – и вкусно причмокнул, как гурман, толкующий об изысканном блюде. – Разгром эсеровской партии в девятьсот шестом-седьмом – какую он здесь сыграл роль! Его заслугу трудно преувеличить. Талант бесподобнейший!

– И… – Панкеев подавлял нетерпение, но любопытство прорвалось: – он что же… в самом деле – «фон»?

Винноцветов одышливо захохотал, на морщинистом лице проступили налитые кровью прожилки.

– Барон, а? Не правда ли, курьёзно, кхе-кхе?.. – поперхав, перевёл дух. – Было доподлинно известно лишь, что его мать взаправду носила фамилию Риббек. В Москве, на Стромынке, держала дом терпимости – из дорогих. И имела авантюрную, романическую интригу со взломщиком – несомненно, русских кровей. Сия пара произвела на свет нашего с вами знакомого.

– Числился он Ромеевым – уж и не знаю, откуда взялась эта фамилия, – рассказывал Винноцветов. – Одна из кличек была – «Володя». Поскольку он обожал разглагольствовать о своём «благородно-германском» происхождении, ему у нас дали, по созвучию с Риббеком, и кличку «Рыбак». Но, по его мнению, слово «Рыбак» чересчур походит на «Риббек» и своим прозаическим смыслом, г-хм, оскорбляет «родовое имя». Характер-с! Настоял, чтобы «Рыбака» заменили на «Рыбаря».

– Экий формалист! – рассмеялся Панкеев, захваченный историей.

Рассказ продолжился:

– В одну зимнюю ночь – не без помощи, надо думать, конкурентов – дом госпожи, г-хм, с вашего позволения, «фон Риббек» запылал. Дама самоотверженно боролась с пожаром, простудилась, слегла и вскоре приказала долго жить.

– Володе (если его в то время звали Володей), – оговорился рассказчик, – было лет двенадцать, он пребывал в приличном пансионе. Его родитель, как оказалось, не чуждый мыслям о сыне, забрал его оттуда, стал держать при себе, а на время наиболее многотрудных передряг пристраивал у каких-то знакомых. И довелось отроку, после латыни, после уроков всемирной истории, получать уроки уголовного дна…

– Однажды его отца смертельно изранили свои же уголовники, – сообщил престарелый господин. – Володя, уже юноша, выслушал, по его словам, от умирающего родителя заповедь. Это нечто романтически-революционное – не знаю уж, в чьём духе: Гюго или Леонида Андреева. «Сынок, – молвил коснеющими устами отец, – твоя мать погибла от рук тех, кто занимался одним с ней делом, и то же самое относится ко мне. Потому бесстрашно и беспощадно, до последнего издыхания, мсти всем преступникам! Просись на службу в сыск!»

Рассказчик чуть кашлянул и улыбнулся.

– Так наш друг стал агентом московского сыска. Позже упросил «поставить» его «на политических» – тут его дарования и развернулись…

– Упоминал о восьми награждениях, – вставил Панкеев.

– Не врёт! – подтвердил Винноцветов. – А сверзился он из-за гордости. Я получил новое назначение, а на моё место заступило лицо со связями, но знаний и способностей недостаточных. И, как водится, первую же свою ошибку прикрыло тем, что спихнуло вину на нижестоящих, в том числе, на Рыбаря. На него наложили взыскание, но виновный начальник позаботился, чтобы обиженный агент получил двойное месячное жалованье. Проглоти пилюлю с сахаром и будь доволен! Такое было всегда и всегда будет.

Отставной чин поиграл пухлыми пальцами.

– Но наш друг горд, как истинный, кха-кха, барон Вольдемар фон Риббек. Подал на высочайшее имя челобитную с описанием просчётов начальства, не забыл указать на собственные заслуги, да ещё и предложил рекомендации… Разумеется, вылетел с треском.

Винноцветов закончил рассказ размышлением:

– Поменялось многое… и, тем не менее: простят ли его эсеры? Партийные амбиции, к несчастью, продолжают торжествовать. Весьма будет жаль, коли повесят. Донельзя глупейший конец для столь замечательного лица.

6

Добровольцы сидели на траве, рядком вдоль вагона, ели из котелков кашу. Обед. До каши выпили самогонки. Лушин захмелел, лицо стало одновременно и бестолковым, и озабоченным. То и дело вперял взгляд в Ромеева. Наконец сказал:

– Я давеча с ротным со… собеседовал. Его вызывали в штаб полка. Насчёт… этого… тебя.

Ромеев перестал есть, в ожидании молчал, не глядя на говорившего. Тот рассудительно поделился:

– Я думал: упредить, нет? – показал ложкой на Сизорина: – Вот он – безотцовщина. Ты его от смерти увёл! Я со… сострадаю. А то б не упреждал.

– И что ротному в штабе сказали? – спросил Шикунов.

– Нехорошее, – Лушин увидел в ложке с кашей кусочек варёного сала и с удовольствием отправил в рот. – Заарестовать могут его, – кивнул на Ромеева.

Еда заканчивалась в молчании. Сизорин сидел сбоку от своего спасителя, посматривал на него страдальчески, точно на умирающего в мучениях раненого, прижимал локоть к его локтю.

Шикунов, упорно называвший Володю на «вы», обратился к нему:

– Вы бы разъяснили нам…

В ответ раздалось:

– Чо долго суп разливать? Дела старые. Но сейчас всё по-другому! Как мне ещё молиться, чтоб дали поработать, а уж после считались?

Было решено послать в штаб Быбина. Ему там доверяют: расскажут…

Ромеев лег навзничь прямо на тропинке меж запасных путей. Чтобы его не тревожили, Сизорин встал подле. Солдаты из других вагонов обходили лежащего, не придираясь, не задавая вопросов; понимали: без причины никто эдак не ляжет. А причина сама разъяснится.

Вернулся замкнуто-напряжённый Быбин, не спеша полез в теплушку. Остальные последовали за ним. Быбин, никому не отвечая, дождался Ромеева и как бы выговорил ему:

– В прежнее время ты каких-то эсеров под казнь подвёл? Ожидают самого Роговского. Он под Самарой, с проверкой. Начальник высокий. Прибудет, ему скажут, и он, надо понимать, велит тебя накрыть. Ротный поведёт в штаб: вроде б, чтоб ты рассказал, как вы с Сизориным от красных ушли. А в штабе будут наготове…

Добровольцы дружественно теснились вокруг Володи. Чувствовали: с ними не ловчит. За сутки, что он провёл среди них, ощутили: не корысть заставляет его так переживать. А что чья-то смерть на нём – теперь такое не в диковинку.

– Делов тобой, кажись, наделано, – снисходительно упрекнул его Быбин. – Но ты это прекратил – взялся красных убивать. Нам польза. Вот и начальник штаба говорит: нашли, когда мстить. Не нравится ему это. И правильно.

Кругом взволновались: а то нет?! Человек сам пришёл, сам открылся – и нате!..

Шикунов предложил Володе:

– Вам бы скрыться…

Это подхватили.

– Печалуюсь я… – Ромеев произнёс слово «печалуюсь» с таким горьким, болезненным выражением, с каким мужик говорит об утрате коня. – Об одном-едином печалуюсь: шпионам полная воля и возможность!

Выдохнул жарко:

– Желаете, докажу? Всё равно ж на месте сидите.

7

Пойти с Володей решилось человек семь-восемь. Он оправил гимнастёрку, прихватил винтовку – солдат, каких масса вокруг.

На станции Самара – шесть платформ, откуда то и дело отходят составы с войсками. Около часа Ромеев и его команда ходили в толчее по платформам. Кое-кому это наскучило, с Володей остались четверо. Его шёпот заставил их замереть:

– Определённо! – отчётливо и непонятно прошептал он, указал взглядом на высокую миловидную барышню в шляпке с вуалью, в перчатках. Она спрашивала офицера, какой полк погрузился в эшелон, куда следует. Ей нужно – объяснила – разыскать прапорщика Черноярова.

Молодой офицер любезен. Хорошенькой незнакомке так приятно угодить! Мадмуазель не знает, в каком полку служит прапорщик Чернояров?

– Ах… я не разбираюсь… кажется, в Шестом…

Офицер улыбается: разумеется, мадмуазель и должна быть беспомощной в подобных вопросах.

– Шестой Сызранский сегодня уже отправлен в оренбургском направлении.

О, как жаль! Барышня расстроена. Прощается. Пошла.

Ромеев «отпустил» её шагов на пятнадцать, неторопливо двинулся следом; спутники – за ним. Она, обронил негромко, уже им попадалась: на второй платформе и на четвёртой.

– Правильно, – подтвердил Быбин, – припоминаю.

Лушин с недоверчивостью возразил:

– Барышень тут немало.

– Ну, я-то не спутаю! – обрезал его Ромеев. Доказывал вполголоса: – Зачем ей: что за часть? куда? Офицерики рады потоковать: тетер-рева! И не вдарит в башку: не знаешь, в каком полку служит, чего ж спрашивать – какой полк грузится да куда едет? Мокрогубые! По виду, по обхожденью, она – ихняя. Каждый представляет свою: эдак, мол, и его бы искала. С того языком чешут.

– В дружину сдать бы… – заметил Шикунов.

Володя оборвал:

– Погодь! Я взялся доказать – и я вам докажу безупречно! Не её одну подсёк. Ещё «лапоть» один тыкался…

Послал Сизорина приглядывать за барышней, с остальными поднырнул под стоящие поезда. Вышли на третью платформу, потолкались.

– Вот он! – бросил Ромеев. – Подходим неприметно, порознь.

* * *

Пожилой бородатый мужичонка в лаптях, с набитой кошёлкой, маячил перед составом, на который погрузили 48-линейные гаубицы и упряжных лошадей. Подойдя к субтильному курносому юнкеру не старше восемнадцати, спросил:

– Господин, это будет не Пятый ли полк?

– Нет.

– Сынок у меня в Пятом Сызранском. По своей охоте пошёл! А я на работах был в Мелекессе, не привелось и проститься. А добрые люди скажи: в Самаре ещё Пятый-то. Привёз, чего старуха собрала…

– Пятый Сызранский полк – во Второй дивизии, – сухо сообщил юнкер.

– А это какая?

– Другая.

– На Уфу едете? Я чего спрашиваю-то. Охота, чтоб сынку выпало – на Уфу. Там места больно хлебные. И коровьим маслом заелись. Вам, стало быть, туда? Счастье, коли так…

Юнкер важно прервал:

– Вы рискуете жизнью! – ему впервые выпал случай «сделать внушение». – Вы – в расположении Действующей Армии, здесь нельзя вести расспросы! Приехали к сыну, а ни его не увидите, ни домой не вернётесь. Вас могут р-р-расстрелять на месте!

– Спаси, Святители… – мужичонка низко поклонился; крестясь, засеменил прочь.

Ромеев послал Шикунова следить за ним. Пояснил: для «полного букета» надо еще «мальца» посмотреть – давеча приметил. Должен где-то здесь крутиться.

«Мальца» нашли на шестой платформе. По виду – уличный пацан лет четырнадцати. Переминаясь с ноги на ногу, разговаривал с добровольцем, на котором военная форма висела мешком. Лет около тридцати, с интеллигентным лицом, в пенсне – по-видимому, учитель. Парнишка спрашивал его, указывая на эшелон с пехотой:

– Дяденька, это на Уфу? Я батю ищу! Сказывали – его на Уфу. Какой полк-то? Мой батя в Сызранском…

Доброволец вежливо ответил: полк – Седьмой Хвалынский, следует в сторону Оренбурга.

– Не до Павловки? Сказывали, там биться насмерть будут. За батю боязно. Мать хворая лежит, какой день не встаёт…

На плечо мальчишки легла рука Ромеева.

– Здорово, Митрий!

– Ванька я, – зорко вгляделся в незнакомого военного.

– Отец, говоришь, следует на Уфу? А сам боишься, что его убьют под Павловкой. Направления-то разные.

У паренька в руке – бумажный свёрточек. Протянул:

– Крестик серебряный на гайтане. С иконкой! Святой Михаил Архангел! Мать наказала отца найти – передать…

– Идём к отцу! Ждёт, говорю! – Ромеев взял пацана за запястье. Сообщил добровольцу: – Украл крестик только что. У контуженого взял обманом.

Солдат в пенсне остался стоять – с выражением растерянного недоверия.

Мальчишка пронзительно вскричал:

– Люди добрые! Караул!! – тут же смолк от жгучей боли в руке.

– Сломаю грабельку! – раздалось над ухом.

Быстро шли сквозь толпу.

– Воришка это! Воришка! – внушительно охлаждал Быбин тех, кто порывался вступиться. Ромеев велел ему отвести «шкета» к багажному помещению вокзала, ждать там. Лушина послал найти Шикунова: вдвоём они должны взять «лаптя», тоже доставить к багажному.

– Я туда же бабёнку приведу! – шепнул Володя, побежал.

* * *

От багажного вели троих. Хорошо одетая барышня возмущалась:

– Позовите офицера! Это – своеволие пьяных!

Мужичонка в лаптях молился вслух. Паренёк помалкивал. Спутники Ромеева с винтовками наперевес окружали группку, сам он шёл впереди с наганом в руке, покрикивал:

– В сторонку! Контрразведка!

Из вокзала запасным ходом вышли на мощёную площадку. От неё начинались тянувшиеся вдоль железнодорожного пути пакгаузы, сколоченные из пропитанных креозотом балок, обращённые дверьми к поездам. Позади пакгаузов неширокой полосой протянулся замусоренный пустырь. Железная решётка отгораживала его от палисадника и городских строений. На пустыре никогда не высыхали зловонные лужи, попадались трупы кошек, собак. Небольшая его часть посыпана песком. На нём темнеют круги запёкшейся крови. Одни чернее: кровь уже гниёт. Другие – свежие.

– Двоих нонешних убрали, – сказал Шикунов, и все пришедшие посмотрели на стену пакгауза, густо испещрённую отверстиями: множество пуль глубоко ушло в толстые твёрдые балки.

– Опомнитесь! Образумьтесь! – страстно убеждала барышня, сжимая кулаки в перчатках, вздымая их перед лицом. – Мой отец – большой начальник, глава земской управы! Вас неминуемо накажут, неминуемо…

«Лапоть» заорал неожиданно зычно:

– Православные, покличьте начальство! – он обращался к зрителям, что скапливались за оградой в палисаднике. К расстрелам привыкали, публика уже не валила – собиралась неспешно.

– У меня сын в Народной Армии, сын свою кровь льёт! – мужичонка бросил кошёлку наземь, крестясь, упал на колени: – А эти меня убивают…

Ромеев подмигнул Быбину, Шикунову, рявкнул на барышню и мужика:

– Тихо, вы! С вами разберёмся. Но этого… – рванулся к парнишке, – мы сей момент… шпиона!

– Ничем не виновный я! Сжа-альтесь!

– Говоришь, крестик на гайтане… а?! Мать наказала отцу передать… а?! А чего ж сама, когда его провожала, не навесила ему гайтан?

– Отец в прошлом годе ушёл от нас, – плача кричал мальчишка, – мать хворая лежит…

– Год, как ушёл, а откуда ж ты знаешь, в какой он полк поступил?

– От людей! Мы про него всё зна-ам…

– На слезу бьёшь! – рычал Ромеев. – Мать хворая лежит, отец вас бросил… она его всё одно жалеет, гайтан передаёт… Определённо – на слезу! Под этим видом выманиваешь о войсках, шпионишь. – Потащил визжащего к стенке.

– Дяденька, не на-адо! А-аай, не на-адо!!

– Умр-р-ри-и! – Володя прицелился из нагана.

– Стой, скажу! дай сказать… – мальчишка протянул руки, – вон она, – показал на барышню, – Антонина Алексевна: её слушаюсь! А этот – вишь, оделся! А то был в пинжаке, в сапогах…

Ромеев опустил револьвер, левую руку положил «мальцу» на голову.

– Не ври мне только. Где встречаетесь?

– На Шихобаловской, в прачечной у китайца. Линьтя – его зовут. Дразнят: дядя Лентяй. А велено его звать: Леонтьев. Она – главнее. Меж собой её зовут: товарищ Антон. А этот – он недавно прибыл. Его зовут Староста.

* * *

Быбин и Шикунов, переглянувшись, потрясённо молчали, держа винтовки так, точно вот-вот на них нападут. Они доверяли Ромееву, но что задержали троих не зря – в это верили не до конца.

И вдруг – эти слова «шкета»…

– Ложь! Мерзкая ложь! – остервенело кричала барышня: в голосе звенела сталь.

«Лапоть» завывал:

– Оговорил, беда-аа…

Лушин пихнул его прикладом в живот, левой рукой толкнул так, что мужичонка, отлетев, упал набок.

Ромеев спросил мальчишку:

– Разведку собранную они как отсылают? Не с голубями?

– С голубями! Пацан, постарше меня, с отцом занимаются. Отца по-чудному зовут – Алебастрыч. На Садовой, у Земской больницы живут.

– Срочно надо в контрразведку, – с затаённым – от ошеломления – дыханием, со странно-умилённым видом выговорил Шикунов. – Это целое подполье работает…