Заслон

Первое время всё шло гладко. Мефодий дружбы ни с кем не водил. Одно только знал – работу. Раньше всех на участке появлялся, и позже всех уходил. Ежели увидит, кто где прохлаждается, перекуры, что ли, устраивает чаще, – подойдет, станет около и так тяжело посмотрит, – разговор обрывался сам собой. Мужики спешили разойтись по местам. А он только буркнет что-то да снова принимается за дело. Работать с ним в смене не любили. Трудно, говорят, и просились по другим бригадам. Отец пробовал говорить с Мефодием, – куда там. Повернется Мефодий спиной, – и весь разговор.

– Своенравен старик, это верно. Но неужели только из-за его характера не могли с ним поладить? Наверняка у вас в деревне есть не менее неуживчивые. И всё же, что у него получилось с кооперативом?

Петр Иванович смотрел как Евсеев делает заметки в записной книжке. Потом потер затылок и вздохнул:

– Получилось-то у него нескладно всё как-то. Началось это с собрания. Тогда грамоты вручали лучшим. Всё, как водится, в торжественной обстановке. С Мефодием я рядом сидел и заметил, – когда его вызвали, он внутренне просветлел будто. Идет к сцене, а шагает как на параде, словно орден ему вручать собрались. А потом слышу, прорвался чей-то голос через аплодисменты: «Ишь радуется, смотри-ка! Свой своего не забудет. Небось, когда он у тебя батрачил, не грамотами ему платил… А теперь красной бумажонке рад. Переметнулся, вот и получай…».

Мефодий как об лесину споткнулся. Крикнул ему это сын Семёнова, бывшего здешнего богатея. Сам Семёнов где-то в лесах околачивался с бандой, а сынок остался, даже в кооператив вступил. Ничего за ним не замечали, напивался, буянил, но и только…

Потом отец рассказывал, что на утро пришел к нему Мефодий. Отдал заявление о выходе из кооператива. Отец, конечно, его отговаривать и всё такое. Но Мефодий повернулся и пошел к дверям. В дверях задержался: «Ты, Иван, вот говоришь, – это тебя обидели, а не меня. Не думай, не обида гонит меня. Не могу я смотреть, как хозяйство в дурных руках бьётся. Делу, – говорит, – одна голова нужна, кровно заинтересованная. Чтобы болела по ночам за него и не давала потачки никакому Семёнову, Грищакову и протчим, которых ты в кооператив впустил… Не могу я так…». Повернулся и ушел.

Сквозь неспешный говор Петра Евсеев уже давно различил приближающийся звук мотоциклетного мотора. Протарахтев совсем рядом, он внезапно оборвался. Во дворе, гремя цепью, густо-сиплым лаем залился пес. Послышался стук отворяемой калитки и чей-то голос добродушно стал выговаривать псу, успокаивая его. Видно и собака поняла, что обозналась. Лай тотчас же умолк, сменившись радостным повизгиванием.

– Кому это в такую позднотень не сидится? Не иначе как по мою душу, – хмыкнул Пётр, глядя на дверь. Вслед за раздавшимся стуком в комнату вошёл коренастый, крепко сбитый мужчина, с крутым лбом и открытым, загорелым до черноты, лицом.

– Иван Фомич, вот так сюрприз! Я, признаться, и ждать сегодня уже перестал, – поднимаясь навстречу вошедшему, с нотками удивления воскликнул председатель. Улыбнулся и крутолобый.

– Извиняй, Петр Иваныч, так уж получилось. С пятого хозяйства к тебе. Там дела посложнее, пришлось задержаться. Слава богу, у тебя все идет как надо. Фу-у! Подустал, признаться, малость. Духота в гроб загоняет. Кваску-то у вас не найдется? – добавил он с той хитрой интонацией в голосе.

– Ну, Иван Фомич, что за вопрос! А то будто не знаешь, что специально для тебя жбанчик ставим. Варя, – крикнул председатель жене, хлопотавшей на кухне, – подь сюды на минутку, Иван Фомич приехал.

– Да я уж слышу, кто-то к нам на ночь глядя проситься. Здравствуйте Иван Фомич, вы как раз вовремя. Сейчас ужинать будем. Идите умывайтесь, а то пыли на вас, что на дороге, – выходя из кухни и вытирая руки передником немного нараспев говорила ему Варя. – Да и что стоять-то, давайте скоренько, – продолжала она, видя, что Иван Фомич хочет что-то сказать.

Иван Фомич виновато развел руками:

– Что со мной поделаешь, видно на роду у меня написано, – похищать кого-нибудь и всегда не вовремя. Варенька, извиняй меня, но только придется нам с Петром Иванычем позже вечерять. Дела неотложные. А вот от кваску я бы не отказался. Пыли за день наглотался по горло, одна надежда на твой квасок. Выпьешь, и хоть в пляс пускайся, – так бодрит. Ты, случаем, туда зелья какого-нибудь не подмешиваешь?

– Ну вот, вечно вы насмешничаете, – с обиженным видом проговорила Варя, но по всему было видно, что похвала ей приятна. – Сейчас пойду посмотрю, осталось ли что-нибудь, а то вас от него не отгонишь, – чисто мухи!

Евсеев, уже пробовавший до этого Вариного кваса, знал его живительный, прохладный вкус, от которого потом долго не проходит во рту ощущение приятной, покалывающей свежести…

– Да, Иван Фомич! Познакомься, это корреспондент из областной газеты, товарищ Евсеев, Павел Дмитриевич, – проговорил председатель

Иван Фомич внимательно посмотрел на Евсеева. Потом, вспомнив что-то, протянул руку:

– Очень приятно! Ну, конечно же! Фамилия ваша знакома и статьи ваши читал. Вот где пришлось познакомиться! И каким ветром в наши края?

– Всё тем же, попутным, которым носит нашего брата газетчика по разным углам. А если серьёзно, то совершенно случайно. Услышал одну историю про здешнего жителя и не смог не приехать. Совершенно исключительный случай, – ответил Евсеев, приглядываясь к Ивану Фомичу.

На вид ему было за пятьдесят, но ни в живом, внимательном взгляде, ни в энергичной посадке его крупной головы, ни в плотной, крепко сбитой фигуре не чувствовалось груза прожитых лет. Напротив, вся его фигура, жесты, манера говорить, выдавали недюжинной силы и воли человека.

Иван Фомич понимающе кивнул головой:

– Значит вы к Мефодию, Стоящее дело, одобряю. Хотя, признаться, в первый момент подумал, не наши ли дела вас заинтересовали? У него, – Иван Фомич кивнул на председателя, – есть немало такого, о чём можно рассказать. Хорошее у него хозяйство, да и люди прекрасные, так ведь, Петр Иваныч?

Петр Иванович засмеялся:

– Твоя правда, Иван Фомич, но товарищ Евсеев не затем сюда приехал.

– Ну и что! Одно другому не помешает. Правильно я говорю или нет, а, Павел Дмитрич? – уже серьёзно, без тени улыбки, Иван Фомич глянул на Евсеева.

– Вы правильно говорите, Иван Фомич. Между тем, что сделал во время войны Мефодий и нынешними делами людей связь самая ближайшая…

– Вот и хорошо. Значит в следующий раз приедете сюда не гостем, договорились?

Евсеев утвердительно кивнул:

– Договорились, обязательно приеду.

Иван Фомич обернулся к председателю:

– Петр Иваныч, давай, собирайся. Надо съездить на Трехновские покосы. Там люди закончат как раз к нашему приезду. Я записал, какие из бригад первые, а вот людей из этих бригад надо отдельно отметить. Кто у тебя там среди лучших?

Иван Фомич вопросительно взглянул на председателя.

– Калинкин, Тореш и Митрохин. Есть и ещё, но эта бригада работает просто отлично,

– Ну, что ж, хорошо… – кивнул Иван Фомич, но договорить не успел. Отворилась дверь и вошла Варя, держа в одной руке кувшин с квасом, а в другой небольшой узелок:

– Петр, это я вам с Иваном Фомичом немного собрала на дорогу. Перекусите, как закончите. Небось, опять затемно освободитесь, не пропадать же с голоду. Иван Фомич, квасу отведайте.

– Спасибо Варенька, вот уважила! – и наливая квас, Иван Фомич единым духом осушил полулитровую кружку. – Ох и хорош, право слово?

Петр Иванович довольно кивнул:

– Она у меня мастерица на эти дела.

Иван Фомич, взглянув на часы, заторопился:

– До свидания, хозяюшка, спасибо за хлеб-соль. Пора нам.

Затем, обращаясь к Евсееву, сказал:

– Был очень рад познакомится. Будете в районе, не сочтите за труд навестить меня. Приходите сразу в райком в любое время. Спросите Кармашина, договорились?

– Спасибо за приглашение Иван Фомич, непременно зайду. Если только застану вас, а то, я смотрю, вы в разъездах всё.

– Что поделаешь, пора такая, – ответил Иван Фомич, уже стоя в дверях.

Варя пошла проводить их до калитки. Вскоре послышался звук мотоциклетного мотора, который, удаляясь, постепенно слился с оглушительным стрёкотом кузнечиков.

В сенях звякнуло ведро. Войдя в комнату, Варя сказала:

– Вы подождите, пожалуйста, немного, я скоренько схожу за водой. Ни капли не осталась. Потом я вас накормлю. Петра теперь долго не будет, так чего ж вам его ждать.

Евсеев хотел забрать у неё из рук вёдра, но Варя запротестовала:

– Да что вы, что вы, здесь же совсем рядом, у соседей. Вы отдыхайте.

Отсутствовала Варя недолго. Едва войдя, она с порога торопливо проговорила:

– Ну вот и я. А что ж вы стоите, вы садитесь. Ой, извините, вам, наверное, умыться хочется.

Варя, подойдя к шкафу, достала длинное, белое полотенце:

– Умывальник во дворе, там у заборчика, справа.

Когда Евсеев, освежившись, вошел в комнату, на столе всё было готово для ужина. Во главе стола стоял чугунок с борщом. Вся комната была наполнена пряным, густым ароматом. У него даже закружилась голова от проснувшегося, зверского аппетита. Варя наполнила его тарелку до краев.

– Ешьте, ешьте, знаю ведь голодные. Деревенский воздух не городской. Тут уже через час есть хочется. А я Петра подожду.

– Скажите, Варя, вы, как я понял, выросли в семье Мефодия. Расскажите мне о нем, о вашей жизни у них, обо всем, что с Мефодием связано.

Варя покачала головой:

– Да я даже не знаю, что вам и сказать… Мефодий мне вроде второго отца был. До войны я у них жила. Потом, после, когда я вышла за Петра, родилась Марька. К Мефодию стала реже приходить. А он ведь больной и уход за ним каждый день был нужен. Да разве ж упросишь его перейти к нам жить. Он только вздохнет и скажет: «Э-эх, касатка моя сердешная! Даже мышь нору свою не бросит, покуда смерть её не найдёт». Конечно ж, потом недоглядели… Упрямый он…

Варя вертела в руках платок и смотрела в окно. Взглянув на Евсеева из-под тяжелых, длинных ресниц добавила:

– Я уж и не знаю, что вам сказать. Мы с Петром много раз его просили и в больницу лечь, – у нас хорошую больницу построили в районе, – а он своё твердит.

– Варя, скажите, это верно, что Мефодий много лет с вами не разговаривал, будто не мог простить вам вашей любви к Петру Ивановичу. Вы простите меня за этот вопрос, – поторопился закончить Евсеев, видя пробежавшую по лицу Вари, тень. – Я не должен был…

– Нет, нет, что вы! – Варя помолчала. – Получилось тогда, всё как-то не так. Я Петра до одного дня и не замечала вовсе… Я ж была совсем девчонкой, а Петр… Вы верно знаете, что он старше меня на двенадцать лет. Что ему было до голоногих девчонок-мальков, мельтешащих под ногами. Только однажды, в последнее лето перед войной, мы носили еду и квасу косарям на покосы. Мне уже шестнадцатый годок шел… Тогда-то и случилось со мной событие, которое разделило мою жизнь на две половинки – до и после этого дня. Подала я Петру крынку с квасом, а сама не могу оторваться от его глаз. Глянул он на меня черными огромными глазищами, в которых огонь так и вился вихрем и пропала я, бедная девушка. Стою, не смея пошевелиться. Вижу только его сильные руки, его кудри, ветром развеянные. Бессильная истома вдруг пронзила меня, как молнией. Слышу, Петр говорит что-то мне. А я, словно деревянный столбик, вбитый в землю, ошалело смотрю на него и молчу. Потом он мне говорил, что я стояла бледная, как смерть. Только щеки мои горели ярче пламени. Петр подумал, что мне нехорошо. Кликнул он девчонок, чтобы они отвели меня домой.

А у меня сердце колотилось как у птицы, зажатой в кулаке. С того дня запала в мое сердце маята необоримая… Мне бы, дуре, понять, что ничего общего у меня с Петром нет. Он взрослый мужчина, а я малая девчонка. Что ему со мной делать, нянчиться, что ли? Вот и маялась я с того времени, иногда до слез и злости на всех…

А с Игнатом мы росли рядом. Понятно, стал он за мной ухаживать. Игнат всё задумал всерьёз. Когда мы гуляли, он непременно начинал говорить, не впрямую, а все намеками на будущую нашу с ним жизнь. Это он так решил. А я ходила с ним просто так.

От моих названных братьев я ничего не скрывала и делилась всем, о чем думала и желала. Но, как вы понимаете, до поры, до времени… Как влюбилась я в Петра, стала моя дума самой глубокой тайной, особенно от Игната. Он с некоторых пор стал сильно отличать меня: иногда стоит бездумно и смотрит. Спрашиваю, − отвечает невпопад. А уж краснел он, как маков цвет, если я в шутку дразнила его какой-нибудь зазнобой.

Я-то догадалась в чем дело, но виду не подавала. Сама страдала и мучилась от невозможности приблизиться к Петру хоть на малый шаг. Никак не могла найти ни путь, ни повод, чтобы поведать ему о своем счастье и чувстве. И получилось так, что война, великое горе и беда, совместилась для меня с ощущением безмерного счастья. Я понимала, что так нельзя, везде кровь и смерть, и лютый враг захватил мои родные места, что не до чувств теперь, но ничего сделать с собой не могла. Когда я была рядом с Петром, невозможно томительное блаженство заливало всю мою душу…

Во мне всё переворачивалось, как только подумаю, что его могут убить. Когда он ушел в лес партизанить, я решила всё рассказать Игнату. Не встречаться с ним больше. Но не успела. Их тогда… расстреляли, вы знаете. И мой Петр вскоре был тяжело ранен. Я так и просидела около него все те денёчки. Господи, сколько слёз я тогда пролила, всё молчком, чтобы никто не заметил.

Варя замолчала. За окном незаметно потемнело и ранние сумерки легли на её лицо печальными и тонкими тенями. За её спиной трещала жарко разгоравшаяся печь, весело играя, пробивавшимися из-за заслонки яркими бликами огня. На минуту Евсеев ощутил свою причастность к этому простому бытию. Чувство было такое, словно никогда и не расставался с этой светлой и уютной комнатой, весело трещавшей печью, окнами в занавесках, расшитых петухами, и сидевшей напротив молодой женщиной с затаенной грустью в больших глазах…

Думала Варя об одном разговоре с матерью Игната. Тяжелый был разговор, неловкий. Настасья Никитична посадила ее за стол. Сама села напротив, по другую сторону стола. Глядя в глаза, спросила:

– Ты что ж это, девка, удумала?

Настасья Никитична помолчала. Закрыв глаза, продолжила:

– Я стара, но не слепа. Мне ведома твоя тайная дума. Нехорошая эта дума. Не станет Петр портить жизнь и тебе, малолетней дурехе, и себе, умудренному жизнью и опытом взрослого мужика. Нечем ему будет заполнить твою жизнь. Ты ослобони свое глупое детское сердце от несбыточной надежды…

– Не могу, мамочка… нет сил не думать о нем… Пусть я лучше умру, но жизнь моя без него пропадет безвозвратно…

Так ответила тогда Варя Настасье Никитичне, – едва сдерживая слезы и прерывая слова свои дрожащими от напряжения вздохами. И что она могла ответить, когда все ее существо было заполнено радостной, светлой надеждой на божью милость и свое нечаянное счастье.

Настасья Никитична покачала головой:

– Не ты, Варя, первая, не ты и последняя в любовной тоске проводить свои дни. Ты спроси свою мамку, как она вышла замуж за батьку твоего. Я-то знаю, трудная и несчастная доля досталась твоей мамке. Любила она одного, а вышла за нелюбимого. И все-таки, если ты спросила ее об этом, – счастлива ли она была, − мамка твоя даже не поняла бы тебя. Бабское счастье не в любви, а в достатке, в надежном человеке рядом с собой и в здоровых детках…

– Я ничего этого не знаю, дорогая мамочка, но и жить без счастья не по Божьему промыслу! Сам Господь призывал жить в любви и согласии…

– Ох, девка, – оборвала ее Настасья Никитична. – То мир Господень и не для каждого дня он понятен. Есть и другой промысел Божий. Только нам он неведом и потому, как поступают люди, мы судим о делах его, – угодны ли они Господу или нет. И только временем мы можем проверить истинность нашего выбора…

Сбросив с себя минутное наваждение, Варя пододвинула Евсееву тарелку:

– Заговорила я вас. Пожалуйста, отпробуйте борща.

Евсеев благодарно кивнул. Зачерпнув бордовый, с блестками жира густой навар, потихоньку подул на горячий борщ. Он чувствовал стеснение и неловкость оттого, что отрывает Варю от многих дел. Его больше всего заботила мысль о том, как бы не оказаться для занятых людей балластом, чем-то вроде досадной помехи. Что так оно и есть, он нисколько не сомневался. Евсеев невольно заторопился и глотнул в впопыхах лишнего.

Тут же последовала расплата. Рот его будто на полнился раскаленными углями. Евсеев, не в силах удержать борщ во рту, вылил тотчас же его обратно в ложку. Варя, не сдержавшись, прыснула со смеху. Но, увидев его вытаращенные глаза, широко открытый рот, судорожно хватающий воздух, испуганно заохала:

– Ой, господи, простите, я сейчас водички вам дам, выпейте, это поможет.

Она вскочила. Зачерпнув кружкой из ведра, подала её Евсееву. Задержав во рту холодную воду, он сделал несколько полоскательных движений:

– Вот напасть, честное слово, – сглотнув, ответил Евсеев. – Но это всё борщ виноват. Я давно не пробовал такого вкусного, вот и поторопился, – смущённо объяснил он, пытаясь неловким комплиментом скрыть свой конфуз. Варя всё поняла:

– Ну, вы тут сами хозяйничайте. Вот здесь картошка с мясом и кисель. Пойду, Марьку покликаю. Совсем забегалась девчонка. Пора ей тоже ужинать.

Варя встала и зажгла свет. Накинув на плечи висевшую у двери зелёную вязаную кофту, вышла. Доев ужин, Евсеев неспешно поднялся. Он достал папиросы, но в комнате курить не стал. Сработала привычка, привитая матерью. Его раннему пристрастию к табаку мать не препятствовала. Она лишь запретила ему курить в доме, и, тем более, в постели перед сном. Евсеев помнил ее натужный, грудной кашель, оставшийся после пяти лет лагерей. Ее посадили по навету соседа, написавшего лживый донос.

Мать никогда не говорила о причине жестокого поступка мужчины, занимавшего один из каких-то хозяйственных постов в городе. Больные легкие стали расплатой за его корыстную месть. Потом Евсеев узнал, что хозяйственник, что называется, «глаз положил» на мать в отсутствие мужа, находившегося в длительной командировке.

Вернувшись, она, с помощью друзей мужа, погибшего в научной экспедиции, добилась возврата детей, определенных по интернатам после ее ареста. Но поправить уже было ничего нельзя. Здоровье требовало серьезного лечения и дорогостоящих лекарств. Жалкой пенсии отца и мелких подработок едва хватало для скудной жизни впроголодь. Старшие братья, едва достигнув совершеннолетия, пошли работать. Их заработок мало что изменил в материальном положении семьи. Неквалифицированная работа не приносила денег. И все же, когда встал вопрос, что делать младшему, Павлу, по окончании школы, старшие братья сказали твердо и бесповоротно: «Пусть идет учиться! Мы все сделаем для этого!»…

Евсеев взял блокнот и вышел на крыльцо. По поселку еще прокатывались отзвуки только что закончившегося, наполненного нелёгким трудом, рабочего дня. Слышались чьи-то возгласы, смех, фырканье лошадей, которых распрягали на конюшне. Кто-то орал на детей, пытаясь загнать их домой. Ранние сумерки, спускающиеся с чистейшей прозрачной сини, умиротворяя суетность, гасили желания производить излишние усилия.

Евсеев прошел к лавке у забора. Что-то заставляло его добавить еще несколько строк к материалу. Аккуратным, четким почерком принялся записывать, еще не очень определенные по смыслу де́ла, мысли.

Глава 4

Вечер наступал исподволь, будто его навеяло слабым ветерком. Его дуновение приносило пряные запахи с лугов и лесных распадков. Закончив, Евсеев встал и с удовольствием потянулся. С места, где он стоял, виднелись дальние дворы поселка. Оттуда доносились звуки популярного танго. Сладкий голос тенора патефонным тембром чувственно выводил мелодию известнейшей песни.

Весь день был наполнен разговорами и впечатлениями. Евсеев поначалу не ожидал от своего пребывания здесь чего-то необычного. Привычными, наработанными приемами бывалого журналиста он без особого усилия укладывал материал в давно знакомые рамки. И все же… Тут текла другая, скрытая от поверхностного взгляда, жизнь людей. Она порождала ощущение какого-то первозданного бытия.

Евсеев не мог понять, что не так в его общении с жителями поселка. И только к вечеру первого дня вдруг осознал в чем дело. Этот непонятный ему мир заключен был в особом отношении здешних людей к жизни. В нем каждый был личностью, со своим уникальным отношением ко всему, что его окружало.

Но не это стояло между ним и поселковыми невидимой стеной. С ними не получался разговор таким, каким представлялся между знающим, образованным горожанином и наделенными природной простотой жизненной логики деревенским жителем. Напротив, глубина их чувств, отношение к жизни были сродни философскому созерцанию какого-нибудь мыслителя…

– Добрый вечер, Павел Дмитрич! Что, дышим земной благодатью! Наш воздух почище райского будет!

Евсеев обернулся и увидел подходившего к дому Петра Ивановича.

– Ваша правда, Петр Иванович. Давно я так не ощущал себя. Будто на курорте. Хотя, нет! Был я однажды на море, после ранения. Но знаете, – хоть морской воздух и лечебный, и всякими солями насыщен, но такой, как у вас, − душистый, одни пряные ароматы с какой-то неземной бодростью, – точно вы подметили, – без сравнения райский воздух!

– Вот и хорошо! – воскликнул Петр Иванович. – После такого взбадривания и отужинать с земным нектаром не грех, а? Как вы к земному нектару относитесь? Не побрезгуете? Даю вам ручательство, что вы отпробуете чисто слезу божью. Сама Варя руку приложила, а уж она мастерица в этом! Научила ее такой премудрости жена Мефодия, Настасья. Ее у нас в поселке, да и во всех деревнях в округе звали ведуньей, знахаркой, лекарицей и как только еще не звали! Но все по-доброму! Уж слишком много народу исцелила Настасья своим ведовством. Кстати, Варя ее мамой звала. Настасья ее у смерти вырвала во младенчестве.

Пока мужчины ополаскивались во дворе, Варя успела накрыть стол. Председатель не преувеличил достоинства наливки. Она быстро перевела беседу на приятельский лад. Разговор шел легкий, больше о пустяшных поселковых пересудах: о том, что говорят поселковые о самом Евсееве, о его интересе к Мефодию, и что самому председателю нужно бы поосторожничать в общении с неизвестным человеком, невесть зачем приехавшим… Ужин, сколь долгим он ни был, пролетел незаметно. Варя убралась на столе, оставив чуть пыхтящий смолистым дымком, самовар. Евсеев пил чашку за чашкой, наслаждаясь вкусным душистым настоем.

Вспотев, разомлев от выпитого, доведя себя до состояния полной истомы, мужчины поняли, что теперь им необходимо позарез.

– Пойдемте-ка во двор, посмолим по паре папирос, – предложил председатель.

Они вышли на крыльцо. Прохлада надвигавшейся ночи, охватившая их живительными струями, приносила облегчение после душного, жаркого дня. На одном краю небо розовело закатной полоской и чистые, прозрачные краски постепенно уходили в густую черноту другого его края. Ночь, разбросав звёзды в извечном беспорядке, накрывала собой натруженную землю, давая ей короткий, беспокойный отдых.

– Погода нынче хороша стоит, продержалась бы чуток и успели бы в самый раз. Уж больно капризна она в наших краях. Вся надежда на эти погожие денёчки – с едва заметной озабоченностью проговорил Петр Иванович. Он стоял, запрокинув голову к небу, словно заклинал высшие силы повременить со своими капризами.

Постепенно смолкавшие по деревне звуки словно гасли под всесильным потоком заливавшей всё вокруг густой темноты. Кое-где ещё слышались отдаленные голоса и звуки гармони, смех и перекрывающее всё весёлый визг и довольное гоготанье.

– От дурни! Им бы поспать малость, так нет, не берёт их ничего – усмехнулся Петр Иванович. – Ведь наработались за день за двух, с ног валились, а поди ж ты, – уже гогочут!

– В молодости так, наверно, должно быть, – согласился Евсеев. – Вспомните свои молодые годы. Наверное, не отставали от них по части ночных бдений, так ведь?

– Может и так, – отозвался председатель – только бдения у нас немного по-другому проходили. Больше собирались обсуждать, что и как делать завтра, Гулянья уходили как-то стороной, не до этого было. То банда объявится, то кулачьё всё сено пожгёт или пиломатериалы попортит. Какие уж тут гулянки да любовь!

– Так уж и обошла вас любовь! Глядя на вашу жену трудно в это поверить, согласны?

Евсеев хитро посмотрел на председателя. Тот, вдруг задымив папиросой, скрылся в облаке дыма. Когда свежий порыв ветра унёс его последние остатки, глянул на Евсеева заблестевшими глазами:

– Да, признаю… повезло мне с ней. Уж куда мне и думать больше, а вот влюбилась в старого да в израненного. Сам не могу понять, отчего так получилось? И сколько с ней живу, столько и боюсь, – кончится этот сон.

В голосе Петр Ивановича послышались потаенные светлые нотки. На лице его, освещенном падавшим из окна светом, появилась мягкая улыбка.