Белый конь, бледный всадник

Кэтрин Энн Портер

Белый конь, бледный всадник

Полуденное вино

Время: 1896–1905Место: Маленькая ферма в Техасе

Два чумазых, взъерошенных мальчугана, которые рылись среди крестовника во дворе перед домом, откинулись на пятки и сказали: «Здрасьте», когда долговязый, тощий человек с соломенными волосами свернул к их калитке. Он не задержался у калитки; она давно уже удобно приоткрылась и теперь так прочно осела на расхлябанных петлях, что никто больше не пробовал ее закрывать. Человек даже не взглянул в сторону мальчиков и уж тем более не подумал с ними поздороваться. Просто прошел мимо, топая здоровенными тупоносыми запыленными башмаками, одним, другим, размеренно, как ходят за плугом, словно все ему было здесь хорошо знакомо и он знал, куда идет и что там застанет. Завернув за угол дома с правой стороны, под кустами персидской сирени, он подошел к боковому крыльцу, на котором стоял мистер Томпсон, толкая взад-вперед большую маслобойку.

Мистер Томпсон был крепкий мужчина, обветренный и загорелый, с жесткими черными волосами и недельной черной щетиной на подбородке. Шумливый, гордый мужчина, держащий шею так прямо, что все лицо приходилось на одной линии с кадыком, а щетина продолжалась на шее и терялась в черной поросли, выбивающейся из-под расстегнутого воротника. В маслобойке урчало и хлюпало, точно в утробе рысящей лошади, и почему-то казалось, что мистер Томпсон в самом деле одной рукой правит лошадью, то осаживая ее, то погоняя вперед; время от времени он делал полуоборот и выметал поверх ступенек богатырскую струю табачного сока. Каменные плиты у крыльца от свежего табачного сока побурели и покрылись глянцем. Мистер Томпсон сбивал масло уже давно и основательно наскучил этим занятием. Он как раз насосал табачной слюны на хороший плевок, и тут незнакомец вышел из-за угла и остановился. Мистер Томпсон увидел узкогрудого человека с костлявым длинным лицом и белыми бровями, из-под которых на него глядели и не глядели глаза такой бледной голубизны, что тоже казались почти белыми. Судя по длинной верхней губе, заключил мистер Томпсон, опять какой-нибудь ирландец.

– Мое почтение, уважаемый, – вежливо сказал мистер Томпсон, подтолкнув маслобойку.

– Мне нужна работа, – сказал человек, в общем-то, внятно, но с нездешним выговором, а с каким, мистер Томпсон определить затруднился. Не негритянский выговор, не кейджен[1] и не голландский, а там – шут его разберет. – Вам здесь не нужен работник?

Мистер Томпсон дал маслобойке хорошего толчка, и она ненадолго закачалась взад-вперед сама по себе. Он сел на ступеньки и выплюнул на траву изжеванный табак.

– Присаживайтесь, – сказал он. – Возможно, мы и сладимся. Я в аккурат подыскиваю себе кого-нибудь. Держал двух нигеров, да они на той неделе ввязались в поножовщину тут выше по речке, один помер, другого посадили за решетку в Коулд-Спрингс. Об таких, скажу по совести, руки марать не стоит, не то что убивать. В общем, похоже, надо мне брать человека. Вы раньше-то где работали?

– В Северной Дакоте, – сказал незнакомец, складываясь зигзагом на другом конце ступенек, но не так, как если бы присел отдохнуть. Он сложился зигзагом и устроился на ступеньках с таким видом, словно вообще не собирался вставать в ближайшее время. На мистера Томпсона он ни разу не посмотрел, хотя ничего вороватого тоже не было у него во взгляде. Он вроде бы не смотрел и ни на что другое. Его глаза сидели в глазницах и все пропускали мимо. Вроде как не рассчитывали увидеть такое, на что стоило бы посмотреть. Мистер Томпсон долго ждал, не прибавит ли он еще что-нибудь, но он как будто впал в глубокую задумчивость.

– В Северной Дакоте, – произнес мистер Томпсон, силясь припомнить, где бы это могло быть. – Надо понимать, не близкий свет.

– Я все могу по хозяйству, – сказал незнакомец, – задешево. Мне нужна работа.

Мистер Томпсон изготовился перейти вплотную к делу.

– Будем знакомы, – сказал он. – Томпсон. Мистер Ройял Эрл Томпсон.

– Мистер Хелтон, – сказал незнакомец. – Мистер Улаф Хелтон. – Он не шелохнулся.

– Ну что же, – сказал мистер Томпсон самым зычным голосом, на какой только был способен. – Думается, давайте-ка сразу начистоту.

Мистер Томпсон всякий раз, когда располагался с выгодой провернуть дельце, ударялся в бесшабашную веселость. Не из-за вывиха какого-нибудь, а просто до смерти не любил человек платить жалованье. И открыто в том признавался. «Ты им – и харч, и постой, – говорил, – да сверх того еще деньги. Несправедливо это. Мало что инвентарь тебе произведут в негодность, – говорил, – так от ихнего недогляда один разор в хозяйстве и запущение». И к полюбовной сделке он прорывался с гоготом и рыком.

– Я перво-наперво хочу знать вот что – вы на сколько метите меня обставить? – зареготал он, хлопая себя по коленке. Наделал шуму в меру сил, потом утих, слегка пристыженно, и отрезал себе кус табаку. Мистер Хелтон, уставясь в пространство между сараем и фруктовыми деревьями, тем временем, казалось, спал с открытыми глазами.

– Я – хороший работник, – глухо, как из могилы, сказал мистер Хелтон. – Получаю доллар в день.

Мистер Томпсон до того опешил, что позабыл снова расхохотаться во все горло, а когда спохватился, от этого уже было мало проку.

– Хо-хо! – надсаживался он. – Да я за доллар в день самолично подамся внаймы. Это где же такое за работу платят доллар в день?

– В Северной Дакоте, на пшеничных полях, – сказал мистер Хелтон, и хоть бы усмехнулся.

Мистер Томпсон перестал веселиться.

– Да, здесь вам не пшеничное поле, оно конечно. Здесь у нас будет скорей молочная ферма, – проговорил он виновато. – У супруги у моей больно лежала душа к молочному хозяйству, коров обихаживать, телят, я ее и уважил. И дал маху, – сказал он. – Все равно приходится хозяйничать почитай что в одиночку. Супруга у меня не особо крепкого здоровья. Взять, к примеру, сегодня – хворает. Все эти дни перемогалась. Кой-чего мы здесь садим себе к столу, под кукурузой есть участок, есть фруктовые деревья, поросят сколько-то держим, курей, но первая у нас статья дохода – коровы. И признаюсь я вам, как мужчина мужчине, никакого от них дохода нет. Не могу я платить вам доллар в день лишь по той причине, что хозяйство мне просто-напросто не приносит таких денег. Да, уважаемый, не на доллар мы в день перебиваемся, а куда поменьше, я бы сказал, если все прикинуть на круг. Теперь что же, тем нигерам двум я платил семь долларов в месяц, по три пятьдесят на рыло, но скажу вам так – один мало-мальски сносный белый, по мне, в любой день и час стоит целого выводка нигеров, так что положу я вам семь долларов, столуетесь вместе с нами, и обращаться с вами будут, по присловью, как с белым человеком…

– Ладно, – сказал мистер Хелтон. – Согласен.

– Ну что же, стало быть, выходит, по рукам – так, что ли? – Мистер Томпсон вскочил, словно вспомнил вдруг про важное дело. – Вы тогда становитесь вот сюда к маслобойке, покачайте ее маленько, ага, а я покуда смотаюсь в город кой по каким делишкам. Совсем возможности не было отлучиться всю неделю. Как быть с маслом, когда собьется, это вы небось знаете?

– Знаю, – не повернув головы, сказал мистер Хелтон. – Я умею обходиться с маслом. – У него был странный, тягучий голос, и, даже когда он говорил всего два слова, голос у него медлительно вихлялся вверх и вниз и ударение приходилось не туда, куда надо. Мистера Томпсона разбирало любопытство, из каких же чужих краев мистер Хелтон родом.

– Так где бишь это вы работали раньше? – спросил он, как если бы предполагал, что мистер Хелтон начнет противоречить сам себе.

– В Северной Дакоте, – сказал мистер Хелтон.

– Что ж, всякое место на свой манер не худо, коль пообвыкнуть, – великодушно признал мистер Томпсон. – Вы-то сами родом нездешний, правильно?

– Я – швед, – сказал мистер Хелтон, принимаясь раскачивать маслобойку.

Мистер Томпсон густо хохотнул, точно при нем первый раз в жизни отпустили такую славную шутку.

– Вот это да, чтоб я пропал! – объявил он громогласно. – Швед! Ну что же, но одного боюсь, не заскучать бы вам у нас. Что-то не попадались мне шведы в нашей местности.

– Ничего, – сказал мистер Хелтон. И продолжал раскачивать маслобойку так, словно работал на ферме уже который год.

– Правду сказать, если на то пошло, я до вас живого шведа в глаза не видал.

– Это ничего, – сказал мистер Хелтон.

Мистер Томпсон вошел в залу, где, опустив зеленые шторы, прилегла миссис Томпсон. Глаза у нее были накрыты влажной тряпицей, на столе рядом стоял тазик с водой. При стуке мистертомпсоновых башмаков она отняла тряпицу и сказала:

– Что там за шум во дворе? Кто это?

– Малый у меня там один, сказался шведом, масло, сказал, умеет делать, – отвечал мистер Томпсон.

– Хорошо бы и вправду, – сказала миссис Томпсон. – Потому что голова у меня, гляжу, не пройдет никогда.

– Ты, главное, не беспокойся, – сказал мистер Томпсон. – Чересчур ты много волнуешься. А я, знаешь, снарядился в город, запасусь кой-каким провиантом.

– Вы только не задерживайтесь, мистер Томпсон, – сказала миссис Томпсон. – Не заверните ненароком в гостиницу. – Речь шла о трактире, у владельца заведения, помимо прочего, наверху сдавались комнаты.

– Эка важность два-три пуншика, – сказал мистер Томпсон, – от такого еще никто не пострадал.

– Я вот в жизни не пригубила хмельного, – заметила миссис Томпсон, – и, скажу больше, в жизни не пригублю.

– Я не касаюсь до женского сословия, – сказал мистер Томпсон.

Мерные всхлипы маслобойки нагнали на миссис Томпсон сперва легкую дремоту, а там и глубокое забытье, от которого она внезапно очнулась с сознанием, что всхлипы уже порядочно времени как прекратились. Она привстала, заслонив слабые глаза от летнего позднего солнца, тянущего расплющенные пальцы сквозь щель между подоконником и краем штор. Жива покамест, слава те Господи, еще ужин готовить, зато масло сбивать уже не надо и голова хотя еще и дурная, но полегчала. Она не сразу сообразила, что слышит, слышала даже сквозь сон, новые звуки. Кто-то играл на губной гармошке, не просто пиликал, режа слух, а искусно выводил красивую песенку, веселую и грустную.

Она вышла из дома через кухню, спустилась с крыльца и стала лицом на восток, заслоняя глаза. Когда мир прояснился и обрел определенность, увидела, что в дверях хибарки, отведенной для батраков, сидит на откинутом кухонном стуле белобрысый верзила и, закрыв глаза, выдувает музыку из губной гармошки. У миссис Томпсон екнуло и упало сердце. Боже ты мой, видать, бездельник и недотепа, так и есть. Сначала черные забулдыги, один никудышней другого, теперь – никудышный белый. Прямо тянет мистера Томпсона нанимать таких. Что бы ему быть порадивей, что бы немного вникать в хозяйство. Ей хотелось верить в мужа, а слишком было много случаев, когда не удавалось. Хотелось верить – если не завтра, то на худой конец послезавтра жизнь, и всегда-то ох какая нелегкая, станет лучше.

Она миновала хибарку осторожными шажками, не скосив глаза в сторону, сгибаясь в поясе из-за ноющей боли в боку, и пошла к погребу у родничка, заранее набираясь духу отчитать этого нового работника со всей строгостью, если дела у него до сих пор стоят.

Молочный погреб, а по сути тоже обветшалая дощатая лачужка, был сколочен на скорую руку не один год назад, когда приспела надобность обзавестись молочным погребом, строили его на время, но время затянулось, и он уже разъехался вкривь и вкось, скособочился над неиссякаемой струйкой студеной воды, сочащейся из маленького грота и почти заглохшей от блеклых папоротников. Ни у кого больше по всей окрестности не было на своей земле такого родника. Мистер и миссис Томпсон считали, что, если подойти с умом, родник может принести золотые горы, да все было недосуг приложить к нему руки.

Шаткие деревянные лавки теснились как попало на площадке вокруг бочажка, где в поместительных бадьях свежим, сладким сохранялось в холодной воде молоко и масло. Прижимая ладонью больное место на плоском боку, а другой заслоняя глаза, миссис Томпсон нагнулась вперед и заглянула в бадейки. Сливки сняты и сцежены в особую посудину, сбит добрый катыш масла, деревянные формы и миски, впервые за Бог весть сколько времени, выскоблены и ошпарены кипятком, в полной до краев кадушке готово пахтанье для поросят и телят-отъемышей, земляной, плотно убитый пол чисто выметен. Миссис Томпсон выпрямилась с нежной улыбкой. Бранить его собралась, а он, бедняга, искал работу, только что явился на новое место и вовсе бы не обязан с первого раза знать, что и как. Зря обидела человека, пускай лишь в мыслях, как же его теперь не похвалить за усердие и расторопность – ведь все успел, и притом в одну минуту. Ступая с обычной осторожностью, она несмело приблизилась к дверям хибарки; мистер Хелтон открыл глаза, перестал играть и опустил стул на все четыре ножки, но не встал и не взглянул на нее. А если б взглянул, то увидел бы хрупкую маленькую женщину с густой и длинной каштановой косой, страдальческим очерком терпеливо сжатых губ и больными, легко слезящимися глазами. Она сплела пальцы козырьком, упершись большими пальцами в виски, и, смаргивая слезы, молвила с милой учтивостью:

– Здрасьте, сударь. Я миссис Томпсон и хочу сказать, вы очень прекрасно управились в молочном погребе. Его всегда трудно содержать в порядке.

Он отозвался, тягуче:

– Ничего. – И не шелохнулся.

Миссис Томпсон подождала минутку.

– Красиво вы играете. Мало у кого на губной гармошке получается складная музыка.

Мистер Хелтон сидел ссутулясь, раскинув длинные ноги и сгорбив спину в три погибели, поглаживая большим пальцем квадратные клапаны; только рука у него и двигалась, иначе можно было бы подумать, что он спит. Гармошка его была большая, новенькая, блестящая, и миссис Томпсон, блуждая взглядом по лачуге, обнаружила, что на полке возле койки выстроились в ряд еще пять штук превосходных дорогих гармошек. «Небось носит их с собой в кармане блузы», – подумала она, обратив внимание, что никаких других его пожитков нигде рядом не заметно. Она сказала:

– Вы, я вижу, сильно любите музыку. У нас был старый аккордеон, и мистер Томпсон так наловчился играть, что одно удовольствие, жаль, ребятишки поломали его.

Мистер Хелтон довольно-таки резко встал, со стуком отставив стул, расправил колени, по-прежнему сутуля плечи, и уставился в пол, как если бы ловил каждое слово.

– Ребятишки, сами знаете, какой с них спрос, – продолжала миссис Томпсон. – Вы положили бы гармошки на полку повыше. Не ровен час, доберутся. Непременно норовят распотрошить всякую вещь. Стараешься им внушать, но пользы от этого маловато.

Мистер Хелтон одним размашистым движением длинных рук сгреб гармошки и прижал к груди, откуда они рядком перекочевали на балку в том месте, где крыша сходилась со стеной. После чего он их задвинул подальше, и они почти скрылись из виду.

– Так, пожалуй, сойдет, – сказала миссис Томпсон. – Интересно, – сказала она, оглядываясь и беспомощно жмурясь от яркого света на западе, – интересно знать, куда запропастилась эта мелюзга. Никак не уследишь за ними. – Она имела обыкновение говорить о своих детях, как говорят о несносных племянниках, которых надолго сплавили к вам погостить.

– На речке, – произнес своим замогильным голосом мистер Хелтон.

Миссис Томпсон, помедлив в растерянности, решила, что ей ответили на вопрос. Он стоял в терпеливом молчании, не то чтобы явно дожидаясь, пока она уйдет, но вполне определенно не дожидаясь ничего иного. Миссис Томпсон давно привыкла встречать самых разных мужчин с самыми разными причудами. Важно было с возможной точностью определить, чем не похож мистер Хелтон в своих чудачествах ни на кого другого, а тогда приноровиться к ним так, чтоб ему жилось легко и свободно. Родитель у нее был с вывертами, дядья и братья все поголовно с блажью, и всяк блажил на свой особый лад, у каждого нового работника на ферме имелись свой заскок и своя странность. А вот теперь явился мистер Хелтон, и он, во-первых, швед, во-вторых, упорно отмалчивается и, помимо всего прочего, играет на губной гармошке.

– Надо их будет скоро покормить чем-нибудь, – с дружелюбной рассеянностью заметила миссис Томпсон. – Что бы такое, интересно, придумать на ужин? Вы, к примеру, мистер Хелтон, что любите кушать? Масла свежего у нас всегда вдоволь, слава богу, и молока, и сливок. Мистер Томпсон ворчит, что не все целиком идет на продажу, но для меня на первом месте моя семья и уж потом остальное. – Все ее личико сморщилось в болезненной, подслеповатой улыбке.

– Я ем все подряд, – сказал мистер Томпсон, вихляя словами то вверх, то вниз.

Да он, перво-наперво, не умеет разговаривать, подумала миссис Томпсон, стыд и срам приставать к человеку, когда он толком не знает языка. Она не спеша отступила от хибарки, оглянулась через плечо.

– Лепешки маисовые у нас постоянно, не считая воскресенья, – сказала она ему. – В ваших краях, я так думаю, не очень-то умеют печь маисовый хлеб.

В ответ – ни слова. Краем глаза она подглядела, как мистер Хелтон снова сел, откинулся на кухонном стуле назад и уставился на свою гармошку. Не забыл бы, что скоро пора доить коров. Уходя, она слышала, как он заиграл опять, ту же самую песенку.

Время дойки пришло и ушло. Миссис Томпсон видела, как ходит от коровника к молочному погребу и обратно мистер Хелтон. Он вышагивал широко и размашисто, с подскоком, сутуля плечи, свесив голову, большие ведра, точно чаши весов, покачивались, уравновешивая друг друга, по концам его костлявых рук. Возвратился из города мистер Томпсон, держась еще прямей обычного, напыжа подбородок; за седлом – переметная сумка с припасами. Наведался в коровник, после чего, лучась благодушием, пожаловал на кухню и смачно чмокнул миссис Томпсон в щеку, царапнув ее по лицу колючей щетиной. Завернул-таки в гостиницу, это было ясно как день.

– Учинил осмотр службам, Элли, – закричал он. – Лют до работы этот швед, ничего не скажешь. Но уж молчун – я второго такого отродясь не встречал. Боится рот открыть, воды набрал, что ли.

Миссис Томпсон замешивала в большой миске тесто для маисовых лепешек на пахте.

– Запах от вас, мистер Томпсон, словно как от винной бочки, – сказала она с большим достоинством. – Вы бы сказали ребятишкам, пусть мне подкинут еще охапку дров. Глядишь, надумаю завтра затеять печенье.

Мистер Томпсон, получив по заслугам, сразу учуял, как у него изо рта пахнет винищем, смиренно удалился на цыпочках и сходил за дровами сам. Топоча и громко требуя ужина, заявились Артур и Герберт, всклокоченные, чумазые с головы до пят, от кожи до рубахи.

– Марш умываться, причесываться, – машинально проговорила миссис Томпсон.

Они ретировались на крыльцо. Каждый подставил руку под желоб, смочил себе чуб, пригладил ладонью и немедленно вновь устремился на кухню, к средоточию всех благ, какие сулит жизнь. Миссис Томпсон поставила на стол лишнюю тарелку и велела старшему, восьмилетнему Артуру, чтобы позвал мистера Хелтона ужинать.

– Э-ээй, Хе-елтон, у-уужинать! – не трогаясь с места, заревел Артур, словно молодой телок, и, понизив голос, прибавил: – Швед, живой шкелет.

– Так себя не ведут, слышишь? – сказала миссис Томпсон. – А ну, ступай позови его пристойно, не то скажу папе, он тебе задаст.

Мистер Хелтон, долговязый и сумрачный, возник в дверях.

– Подсаживайтесь-ка вот сюда, – указывая рукой, прогудел мистер Томпсон.

Мистер Хелтон в два шага перемахнул по кухне свои тупоносые башмаки и плюхнулся на скамейку – подсел. Мистер Томпсон поместился на стуле во главе стола, мальчишки вскарабкались на свои места напротив мистера Хелтона, миссис Томпсон села на другом конце, поближе к плите. Она сложила руки, склонила голову и произнесла скороговоркой:

– Слава тебе, Господи, за хлеб наш насущный, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, – торопясь договорить, покуда Герберт не запустил заскорузлую пятерню в ближайшую миску. Иначе его пришлось бы выставлять из-за стола, а детям вредно пропускать еду, они растут. Мистер Томпсон с Артуром всегда дожидались до конца, но шестилетний Герберт был еще мал и туго поддавался выучке.

Мистер и миссис Томпсон старались вовлечь мистера Хелтона в разговор, но безуспешно. Затронули для начала погоду, перешли на урожай, коснулись коров – все едино, мистер Хелтон не отзывался. Тогда мистер Томпсон рассказал смешной случай, который наблюдал сегодня в городе. Как компания его старинных приятелей-фермеров, тоже завсегдатаев гостиницы, поднесла пива козе и что впоследствии эта коза выкамаривала. Мистер Хелтон сидел истуканом. Миссис Томпсон добросовестно смеялась, хотя нельзя сказать, чтобы от души. Эту историю она слышала достаточно часто, правда, мистер Томпсон преподносил ее каждый раз так, будто она произошла только сегодня. На самом деле она случилась, наверно, сто лет назад, а возможно, и вовсе не случалась и уж никак, по понятиям миссис Томпсон, не подходила для женского уха. Всему была виной слабость мистера Томпсона подчас хлебнуть лишку, даром что сам же на местных выборах неизменно голосовал за право ограничивать продажу спиртного. Она передавала мистеру Хелтону кушанья, и он от всего брал, но понемножку, маловато для поддержания в себе полной силы, коль скоро имел намерение и дальше работать так же, как взялся спервоначалу.

Наконец он отломил от маисового хлеба порядочную краюху, вытер тарелку чисто-начисто, как дворняжка не вылижет языком, отправил краюху в рот, снялся со скамейки и, дожевывая, направился к двери.

– Спокойной ночи, мистер Хелтон, – сказала миссис Томпсон.

И остальные Томпсоны поддержали ее нестройным хором:

– Спокойной ночи, мистер Хелтон.

– Спокойной ночи, – вихляясь, донесся нехотя из темноты голос мистера Хелтона.

– Покона нош, – передразнивая его, сказал Артур.

– Покона нош, – как попугай, подхватил Герберт.

– Ты не так, – сказал Артур. – Вот послушай, как я. Покоооона но-оооша. – И, упиваясь роскошью перевоплощения, раскатил замогильную гамму. Герберт чуть не задохнулся от восторга.

– Ну-ка прекратите, – сказала миссис Томпсон. – Он, бедный, не виноват, что так разговаривает. И не совестно вам высмеивать человека за то, что он нездешний? Хорошо бы вам было на его месте, чужим в чужой стране?

– А то нет, – сказал Артур. – Это же интересно!

– Истинно, Элли, варвары, – сказал мистер Томпсон. – Как есть невежи. – Он обратил к своим чадам ужасный родительский лик. – Вот упекут вас в школу на будущий год, тогда маленько наберетесь ума-разума.

– Меня упекут в исправительную колонию, вот куда, – пропищал Герберт. – Но надо сначала подрасти.

– Да ну, серьезно? – спросил мистер Томпсон. – Это кто же сказал?

– Директор воскресной школы, – с законной гордостью похвастался Герберт.

– Видала? – сказал мистер Томпсон, обращая свой взгляд на жену. – Что я тебе говорил? – Гнев его исполнился ураганной силы. – Сию минуту в постель, – рявкнул он, дергая кадыком. – Убирайтесь, пока я с вас шкуру не спустил!

Они убрались и вскоре подняли у себя наверху возню на весь дом, сопя, урча и хрюкая, и потолок на кухне заходил ходуном.

Миссис Томпсон взялась за голову и промолвила нетвердым голоском:

– Они птенцы малые, и незачем на них напускаться. Не выношу я этого.

– Помилуй, Элли, обязаны мы их воспитывать? – сказал мистер Томпсон. – Нельзя же просто сидеть и любоваться, пока они растут дикарями.

Она продолжала, уже иначе:

– А он как будто ничего, подходящий, этот мистер Хелтон, пусть даже из него слова не вытянуть. Хотелось бы знать, каким ветром его занесло в такую даль от дома.

– Вот я и говорю, языком он трепать не горазд, – сказал мистер Томпсон, – зато у него дело горит в руках. А это, думается, для нас главное. Мало ли их шатается кругом, всяких разных, ищут работу.

Миссис Томпсон убирала со стола. Приняла тарелку мистера Томпсона из-под его подбородка.

– Сказать вам чистую правду, – заметила она, – по-моему, только к лучшему, если у нас на перемену заведется человек, который умеет работать и держать язык за зубами. Значит, не будет мешаться в наши дела. Положим, нам прятать нечего, а все же удобство.

– Это точно, – подтвердил мистер Томпсон. – Хо-хо! – закричал он вдруг. – А тебе, значит, полный будет простор болтать за двоих, так?

– Одно в нем не по мне, – продолжала миссис Томпсон, – что ест без души. Приятно посмотреть, когда мужчина уминает за обе щеки все, что подано на стол. Как бабуля моя, бывало, скажет – плоха надежда на мужчину, если он не отдал честь обеду за столом. Хорошо бы не вышло по ее на этот раз.

– Сказать тебе правду, Элли, – возразил мистер Томпсон, развалясь на стуле в отличнейшем расположении духа и ковыряя вилкой в зубах, – бабулю твою я лично всегда держал за дурищу самой высшей марки. Брякнет первое, что взбредет в голову, и мнит, будто возвестила Господню премудрость.