Миражи, мечты и реальность

Дядя распорядился:

– Выбирайте цветок и садитесь. Нравятся Асины затеи? Она мастерица красоту наводить.

Существование в нашем убогом жилище, состоящем из комнаты, где все спали, и другой – для готовки и еды, со столом, обитым выцветшей жёсткой клеёнкой, стало ограничителем свободы среди белого великолепия дядиной столовой. Мы топтались, медлили и, наконец, всё же расселись. Доставшийся мне стул с букетом подснежников оказался напротив дядиного.

В каждой тарелке развалилась белейшая картошка, а рядом румяная котлета и снопик зелени, дразнящий запахом укропа, сбоку – как восклицательный знак – в высоком стакане малиновый морс. Дядя посмотрел на каждого и сказал:

– Вот и свиделись, слава Богу! За встречу!

Родители, выпив медовухи домашнего изготовления и закусив солёными грибочками, малосольными огурцами и отведав котлет, расслабились, размякли и похвалили изготовленный напиток.

– Так давайте выпьем ещё, – предложил дядя, – надо выпить за Большую – бабушку и Асину маму – Анну Мироновну. Что бы мы без них делали! Всех мальчишек вынянчили и нам с Асей не докучали, хорошие люди, жалко, что рано ушли.

Дети поели быстро и с наказом отца: "Далеко не убегайте, папка ваш сегодня выпимши, по хозяйству поможете”, – исчезли.

Покончив с едой, взрослые вспоминали своё детство, восстанавливали канву жизни, проведённую в разлуке. Разговор становился всё громче и бессвязнее. По своему обыкновению подслушивать разговоры взрослых – такой у меня был возраст, я незаметно передвигалась по столовой, не упуская ничего, за что цеплялось моё любопытство, предчувствуя интересное.

Дядя взял в руки спокойного маленького Коляшу и, обняв другой румяную Асю, немного пафосно попросил:

– Полюби́те мою жену, мою Беатриче, мою Лауру, мою Клеопатру…, – он остановился.

– Марью Царевну, – подала я голос из-за печки.

– Марью Царевну, – с благодарностью повторил дядя и продолжил:

– Она Королева души моей, моя Пенелопа.

– Кто? – подала голос мать и, видимо, вспомнив школьную программу, прыснула.

– Может и вязала она шарфы, да не тебе! И повернулась к отцу.

Дядя передал Коляшу Асе, ещё не понявшей вызова, но уловившей угрозу в голосе родственницы и потому приникшей к мужу, и тихо попросил:

– Надежда, пойдём со мной.

– А чего выходить, я всё могу здесь сказать, заупрямилась мать. – А вот этого не надо, тебе нечего сказать.

Он справился с застрявшей ногой и, подойдя к сестре, подставил ей согнутую руку. Она игнорировала жест и пошла рядом.

Отец вежливо обратился к Асе:

– Я… это… покурю?

– Курите здесь, окна нараспашку, – добро отозвалась она, и посадив на коврик в центр солнечного света Коляшу, медленно подбирая слова, заговорила:

– Тимочка не любит смотреть назад, говорит, жить надо сегодня, только правильно. Он говорит… – не найдя поддержки у отца, Ася посмотрела на меня как на подружку, – он говорит, если жить правильно, о нас всегда позаботятся.

– Кто? – не удержался отец.

– Кто, кто? Он! – подсказала я весело.

–Тебя не спрашивают, – стряхивая, куда попало пепел и, суетясь, отмахнулся отец, и в голосе его была растерянность.

– Это Тот, кого мы не видим, но чувствуем, – уклонилась Ася от прямого ответа, и добавила:

– Тимочка никому не позволяет меня обижать, – мы с ним видим, что зла накопилось нынче очень много, и не хотим прибавлять его. Только подумать, сколько горя, боли и ненависти случилось на войне. Тима очень много пережил, он знает…

Она помолчала, поправила причёску и доверительно продолжила:

– Тимочка – поэт, а все поэты очень добрые, иначе стихи не складываются, – удовлетворённо и твёрдо поставила она точку в разговоре.

Брат и сестра вошли несколько напряжённые и мать, встретившись с вопрошающим взглядом отца, отозвалась:

– Да кто ж знал, что тут такая любовь!

– Теперь знаешь и другим расскажи, – подхватил дядя и, подняв ребёнка с пола, бережно устроил на своей груди.

– Голубка моя! А где наш чай? Выставляй свои варенья-печенья, порадуй гостей, Надюша тебе поможет.

Чай продолжался до самых сумерек. Переполненные душистой сладостью, слушая дядины стихи о любви, мы смотрели на предмет его поклонения. Вдохновительница совсем не смущалась восхвалением её достоинств, даже наоборот, слушала внимательно, словно и не к ней обращено, иногда подсказывала стихи, не забывая подливать, накладывать, приносить и убирать.

Когда стемнело, мы отправились прогуляться. Наш ведущий освещал путь большим фонарём, в свете которого золотые мотыльки, подобно фантомам, мгновенно появлялись и исчезали. Ноги утопали в росистой траве, потревоженная, она отдавала терпкие запахи лета; надёжно укрытые в своих убежищах сверчки цвиркали последнюю славу дню.

Если бы я знала, что это лучшие дни моей жизни… Кабы знал да ведал, всё бы отведал… Нас накрыла атмосфера дядиной семьи, вобрала как уютный, тёплый кокон, и все три дня гостевания мы были, как они: варили варенье, красили крышу, учились ездить на новеньком велосипеде – собственности Дома отдыха, косили люцерну, а потом купались в реке, на которую спустилось облако белых бабочек-капустниц. Моя мама и дядя Тимофей, будто снова погрузились в детство, поддразнивая друг друга и обмениваясь знакомыми им шуточками.

Природа поддерживала нас и открывала свои сокровища. Дядя Тимофей привёл нас в ельник, где ступить негде от воинства только что вышедших белых грибов; налюбовавшись, он сказал:

– Жалко их трогать. Красота какая! Велика заслуга косой косить! С грибом надо в прятки уметь играть и выигрывать, вот тогда добыча честная! Мы дружно согласились.

А вот ещё. Набрели на малинник, собрали изрядно, жарко стало, пошли к ручью, он в ложбинке, спускаться надо. И что мы видим? Медведь в ручье улей рушит и ревёт – пчёлы зажалили. На взгорке оказывается, пасека Дома отдыха. Сладкоежке повезло: сумел улей украсть и к ручью унести, а теперь от пчёл избавляется, в воде улей купая.

– Улей, конечно, жалко, да что теперь поделаешь – разорил уже, – посокрушался дядя.

По дороге домой нас застал дождь, пришлось сделать остановку на летней дойке, под навесом, где доярки принимали от коров молоко. Они задорно попросили помочь, а нам в удовольствие: получив наставления, уселись на скамеечки, и первые струйки молока, бившие о цинковое ведро, вызвали неописуемое, забытое ощущение единства со смирным и добрым животным, производящем в своем чреве вкуснейшую полезную еду. Выдоенное своими руками молоко пили с наслаждением, осознавая где-то на глубинном уровне, как добра к человеку природа.

Сны являлись продолжением блаженного дня и баюкали пестротой цветов, поющих, и без слов говорящих, люди и животные состояли из лучистых энергий, сиюминутно меняющих образ и смысл…

Прощались почти без слов. Мы стали одной семьёй, и душа противилась расставанию. Впоследствии мы обменялись несколькими письмами и часто вспоминали свои радостные переживания, пока не закончилась жизнь дяди Тимофея и Аси.

В один из предновогодних дней, когда в Доме отдыха готовился большой праздник, дядя в своём кабинете дожидался приезда кассира из банка. Зарплата в деньгах, с трудом им выхлопотанная, была сюрпризом для людей, и он предвкушал их радость.

Наконец затарахтел грузовик, доставивший кассиршу. В этот момент в приоткрытую дверь заглянула Ася со своей корзинкой, в которой приносила иногда домашний обед. Пока раздевалась и целовала своего Тимочку, постучавшись, вошла кассир, положила на стол свёрток денег, обёрнутый бумагой и перевязанный шпагатом, и сказала, что вернётся через минуту.

Последний момент жизни дяди Тимофея и Аси видели только грабители. Двое мужчин словно материализовались из воздуха. Никто не заметил, как они вошли, и куда потом исчезли, забрав с собой свёрток с деньгами. Ножевые ранения стали смертельными для обоих. Вещдоки валялись рядом с умершими, и потом долго ещё хранились в сейфе следственного отдела, пока, однажды не отправились истлевать в землю, куда уходит всё.

О случившемся мы узнали из письма Вани. Всех мальчиков определили в детский дом.

PS. Закон парных случаев самым трагическим образом проявился в моей жизни в другом месте и в другое время на острове Сахалин.

В июне 1999 года были убиты мои дорогие друзья Виктор и Людмила и двое их гостей, заночевавших на даче, неизвестными, которые до сей поры не найдены. У погибших остались дети… Позже бесследно пропал сын – Коля, подросток пятнадцати лет…

Жестокое убийство совершили люди, которых Виктор, инспектор рыбоохраны, задержал на нерестовой речке за браконьерский лов горбуши и выписал штраф за незаконное действие…

Ты нам всякая мила

В каждом возрасте своя картина знаний. «Tabula rasa» – это когда очень мало штрихов, когда их почти нет. Такое бывает в раннем детстве.

Баба Дуня, вырастившая четверых детей, знала это, поэтому хотела чаще видеть своих внуков, влиять на них. Достойная цель в жизни женщины. Её не пугали многодневные переезды, уже обременительные для пожилой женщины. Интерес в них самих содержащийся, волновал, насыщал впечатлениями. Похоронив мужа, погибшего на шахте в маленьком городке Донбасса от взрыва метана, она решила по очереди навещать сыновей.

Семья Ивана-сибиряка, получая известие о приезде, принималась чинить, мыть, прихорашивать свою хату. Родственница отличалась пристрастием к чистоте, и, если что не по ней, сама вооружалась тряпками и мылом. Казалось – не грязь изводит, а мировое зло. Сын начинал заикаться в тот самый день, когда она появлялась на пороге. Бабу Дуню называли “Мамо” и говорили ей “Вы”.

Внуки включались в спектакль "Баба Дуня приехала", ожидая необычного. И в каждый приезд оно случалось. Петуха, однажды осмелившегося клюнуть важную гостью, тут же, из уважения к ней, предали супу. Мать чуть не плакала. Он был её гордостью, соседи нередко одалживали красавца на недельку, чтобы лучше неслись куры, а возвращали с заработком – лукошком яиц.

Никто никогда не слышал, чтобы Мамо повышала голос или волновалась. Её непоколебимое спокойствие можно сравнить с вековым деревом, связанным с небесным миром кроной, а с земным – вездесущими корнями. Даже внешне она напоминала мощное выносливое произведение природы. В ней проявлялась уверенность человека, постигшего тайну бытия.

Станция – она же городок с секретным заводом, где жил её сын с семьёй, была небольшая, поезда делали короткую остановку и следовали дальше на конечную, узловую. По недосмотру начальства в её хозяйстве ещё существовали, вроде вымерших птеродактилей, – грузчики, помогающие за плату доставить поклажу пассажира. Баба Дуня превращала их замершее существование в праздник, назначая на главные роли.

Путешествовала родственница с багажом. Собираясь на полгода, долго и тщательно укладывала в сундук всё, что ей могло понадобиться. Сработанный из крепких сухих досок ясеня за год до рождения Дуни, он принадлежал её матери. Заказан был из расчёта хранения ценных вещей семьи, в то же время служил спальным местом. Размер вполне подходящий – около двух метров в длину и метр в ширину. Удобная вогнутая крышка изначально предназначена для отдыха. Четыре бронзовые ручки по бокам украшали этот голубой “ковчег”. Огромный ящик следовал отдельно, в багажном вагоне.

Баба Дуня устранила встречи и проводы. Предпочитала сама добираться до порога дома. Она нанимала четверых грузчиков, называла сумму, оживлявшую их порочные лица, коротко инструктировала. И процессия отправлялась. Прохожие, случившиеся на пути следования, останавливались, изумляясь странному кортежу, долго смотрели вслед.

Большая и важная, с зонтом в одной руке и корзиной в другой, она достойно несла своё грузное тело, обряженное в длинную юбку, поверх которой был повязан батистовый фартук с отделкой ришелье. Кофта с присборенными по верху рукавами была скорее халатом, слегка маскировавшим её пышные формы.

Вслед за ней четыре фигуры, стараясь держаться молодцевато при такой знатной даме, обмотав ручки выданными носовыми платками, силясь на шататься, не матерясь, что было запрещено нанимательницей, несли доверенный голубой сундук.

Самой заметной деталью наряда бабы Дуни была белоснежная накрахмаленная косынка, повязанная поверх особого ободка, державшего отличную форму горделиво посаженной головы. С выпяченными пухлыми капризными губами вишнёвого цвета на лице, украшенном всегда густым румянцем, в обрамлении невиданного головного убора, она выглядела как мать-прародительница туземного племени. Не помню, чтобы кто-нибудь обсуждал её внешность.

Сундук устанавливали в единственной комнате, где он мог поместиться. И всё! – Путь туда домочадцам был заказан на время гостевания. Она располагалась основательно, выложив необходимые для ухода предметы. Молитвослову отводила место на подушке. Отдохнув с дороги и убрав себя, выходила к обеду.

До вечера, попивая чай с чабрецом, она по одному выспрашивала каждого: "Шо зробыв за цый рик?" Просматривала дневник у внучки-первоклассницы. Не спеша выясняла у матери, на какие деньги содержат семью.

С сыном беседовала дольше всех, и, догадываясь о его злоупотреблении спиртным, склоняла к честному разговору, к осознанию. К вечеру все замолкали. От пристрастных расспросов у детей и взрослых горели щёки и уши, всем хотелось поскорее в постель.

Обязательным моментом посещения был забой откормленного к этому сроку поросёнка и запасание впрок всех его частей. Управление процессом брала на себя баба Дуня, превращая его по ходу в грандиозное представление. Дети с нетерпением ждали.

С вечера под её руководством мылась и чистилась посуда, приглашался знакомый мужик, умеющий одним ударом ножа убить животное. Отец семейства девять месяцев состоял при очередной “Машке” нянькой. Кормил её, мыл, и, смешно сказать – выводил гулять. Или она его выводила. Животное привязывалось к доброму человеку и ходило с ним в магазин и к колодцу за водой. Обычно Машка шла рядом, раздавая всем довольные хрюки.

В день забоя Иван исчезал из дома и не возвращался, пока свинья не была окончательно разобрана и определена на хранение. Распорядительница на ответственный момент оставляла только мужика с ножом и двух его помощников-сыновей. "Диты" ждали дома её команды присутствовать при дальнейшей операции.

Как всегда, Пётр с сыновьями повалили Машку на бок, и пока два дюжих молодца удерживали её, отец должен был одним ударом завершить дело. Но не в этот раз. Похмельный синдром лишил руку силы. Остриё только скользнуло по шкуре. Взбешённое животное скинуло мужиков и с визгом бросилось в огород. Верещащая свинья сделала виток вокруг дома, когда баба Дуня с ватным одеялом в руках набросилась на неё сверху. Мужики кинулись ей помогать. Её возглас: «Пётр, нож»! – заставил того мгновенно выполнить приказ. Ещё через минуту, убедившись, что удар достиг цели, она кряхтя поднялась с соломенной подстилки и обычным голосом стала отдавать распоряжения.

Как только баба Дуня вычерпала изнутри кровь и определила её в дело, позвала всех помогать: «Не потопаешь – не полопаешь», – внушала она удовлетворённо густым голосом. И детвора бегала туда-сюда с кипятком, паяльной лампой, с чистыми тряпками. Относили, приносили, смотрели как ловко и точно отделяет бабушка сало от мяса, как солит крупной сероватой солью и вкладывает брусочки в холстинковые отбеленные тряпицы, как чисто моет и выворачивает кишки, а после набивает через рожок фаршем с прожаренной кровью.

Детей давно накормили вкусным жареным мясом. С удвоенной энергией они выполняли её поручения, только бы участвовать в интересном действии. Баба Дуня досконально знала, как и что надо делать. Ребятишки впервые видели красоту простого труда, когда он направлен на благо жизни.

В тот вечер, забравшись на широкую родительскую кровать вместе с внуками, она рассказывала, точнее разыгрывала сказку об Ивашечке и ведьме. Это был театр одного актера. Рассказ вёлся на смеси украинского и русского. Сказочка, как нередко бывает у Афанасьева – широкоохватная, – о человеческой жизни, причём весьма приукрашенной жестокостью.

Ивашечка, с малых лет усвоивший, что старым родителям надо помогать, вызывал у бабы Дуси явное умиление. Голос её при описании удачной рыбалки мальчика звучал настолько ласково, что дети, никогда не слышавшие от неё таких интонаций, замирали. Как только появилась злая сила, в лице ведьмы и начались трагические события по изведению со света хорошего мальчика, тот же голос зазвучал во всю мощь. Пафос предсказательницы-пифии пугал до ужаса, маленькие невольно прижимались к ней, хотя всегда боялись даже прикоснуться.

Наступил момент, когда обманным путём злая ведьма заманила Ивашечку:

– Ивашко приплыл; она рыбу забрала, его самого схватила и унесла к себе. Пришла домой и заставляет свою дочь Алёнку:

– Истопи печь пожарче, да сжарь хорошенько Ивашку, а я пойду соберу гостей – моих приятелей.

С этого места и до конца сказки она обессиленным, каким-то нутряным голосом с увлажнившимися глазами выкладывала продолжение истории преодоления препятствий на пути возвращения мальчика к родителям.

Заканчивалась сказка хорошо:

– Гуси-лебеди подхватили его и понесли домой, прилетели к хате и посадили Ивашку на чердак. Но со слов: «Рано поутру баба собралась печь блины, печёт, а сама вспоминает сынка: «Где-то мой Ивашечко? Хоть бы во сне его увидать»! А дед говорит: «Мне снилось, будто гуси-лебеди принесли нашего Ивашку на своих крыльях», сказительница разразилась потоком слёз.

Из-за них повествование застряло. Её румяные щёки тряслись, от утираний, намокшие концы косынки уныло повисли. Непонятная тишина заставила отца заглянуть в дверь.

– Мамо! Ну, шо вы так вбываетесь, цэ ж сказка! – уговаривал он.

– Я ж не только об Ивашке, обо всех плачу, кого злая сила сгубила, – отвечала всхлипывая баба Дуся. – Сказка ложь, да в ней намёк…

Обхватив нас полными мягкими руками, как бы укрывая от чего-то, уже другим тоном, – уверенным и властным, добавила:

– Жизнь, це борьба дурного с гарним кажну хвилину, – и постучав пальцем по голове старшего, добавила, – не силой берут, а уменьем, как Ивашка. Пийшлы спать – зло заспиться, добро за ночь укрепится.

***

Уроки не прошли зря. Все трое внуков достойно пронесли бремя жизни. Внучка–медсестра вырастила брошенного в роддоме ребёнка. Женила его. Дождалась внука. Назвали Иваном. Раз за разом отправляясь спать, он просит рассказать ему сказку про Ивашечку. Один внук, не пытаясь избежать армии, служил в Афганистане и, защищая малюсенькое поселение, был убит. Второй внук стал просто хорошим человеком. Когда женился и родилась двойня, приехал за бабой Дуней, уже старенькой.

– Андрюшечка, чому я вам така стара палица с под метлы, – отговаривалась она.

– Баба, но я вижу ту палку цветущим деревом. Ты нам всякая мила. Он перевёз бабу Дуню вместе с сундуком в свой дом смотрителя маяка, где их с нетерпением ждала невестка с двумя малышками.

Оказалось: девчонки – ну, вылитая баба Дуня!

Станция Мереть

Это сладкое слово “дорога” живёт во мне как камертон. Оно установилось и резонировало в каждой клеточке тела. Стоило слову возникнуть в мыслях или прозвучать, я преображалась. Кровь как будто вскипала в руслах вен и, подгоняемая вестью, бежала быстрее и становилась горячее. Какая-то сила влекла всё равно куда. Лишь бы идти, бежать, ехать и вглядываться в постоянно меняющийся узор мира.

Всепоглощающий интерес был так велик, что дороги, в моём сознании паучьей сетью оплетая Землю, соединяли всё в один большой дом. Скоро самые разные названия стали для меня означать определённую местность, направление. Начало всему положила бабушка, собиравшая для аптеки травы.

Нам приходилось много ходить, и дороги приобретали особенные признаки и названия. Она терпеливо учила их различать. Даже просёлочные дороги, что нам чаще всего встречались, были самые разные: битые, торные, накатанные, конные, щебёнчатые, пешие, саженные – обсаженные деревьями. Не сразу я запомнила эти различия.

Вначале все промерила ногами. И по мере того, как росли мои ноги, и взрослела я, дороги становились тропинками, стезёй, направлением, железнодорожной колеёй, шоссе, еле заметной тропкой среди лугового разнотравья, доро́гой зверья, идущего на водопой, рыбачьей извилистой стёжкой по берегу ручья или маленькой речки.

Сколько бы их ни попадалось и в каких отдалённых местах они не находились, мой интерес, моя любовь к этой натоптанной человеческими подошвами тверди, умиляли своей близостью к человеку, служением ему. Доро́га и дорога́ были для меня однокоренными словами. Дорога соединяла человека с жильём, с людьми. Она была спасением, метой жизни, надеждой. Доро́га дорога́ путнику как ничто другое.

Добравшись с бабушкой на грохочущем поезде до полустанка, близ которого в ложбинке приютилась деревенька, мы спрыгнули на горячую гальку. Поезд, как живая огромная гусеница, помахал нам красным флажком последнего сочленения, просвистел и оттумтумкал. Мы оказались перед небольшим строением станционного служащего, почти невидным из-за облепивших его рябин. Под козырьком крыши на голубом фоне четко выписано слово.

– Сможешь прочитать, – спрашивает бабушка. Я стараюсь:

– Ме-ре-т ь.

– Мереть, – повторяет она. – Название такое, подрастёшь расскажу, что оно значит. Да ты не бойся. Это только слово. Без смысла оно пусто. А вот если будешь знать: "Мёртвый не живёт, а живой не умрёт", – тебе в помощь. Я вскинулась с вопросом:

– Как это “живой не умрёт”? Моя воспитательница сказала:

– Это тебе ключик мудрости, сама разгадай, как он открывает. Я тебе часто буду повторять – поймёшь! А пока нам надо отмахать всю длинную тропку, которая в берёзовом перелеске прячется.

Реченье не давало мне покоя полжизни.

 Запомнившихся дорог много. Одна под стук колёс перенесла меня в тишайший алтайский городок, где за четыре года я узнала множество путей и тропинок, как на земле, так и в жизни. Другая, – наиважнейшая, выстраданная мною, привела в Новосибирский университет.

Во время учёбы в педучилище, дня не проходило, чтобы я, как о любимом, не вспоминала о своей мечте: истрёпанная чёрно-белая фотография университета лежала под облаткой паспорта и всегда была перед глазами. Я просто физически видела огромное Вместилище знаний, ждущее алчную, меня.

Житейские препятствия задерживали встречу, последняя – год работы в школе. Надо было скопить денег на одежду и учебники. Но закончилась и эта отсрочка. И вот я красуюсь на специальном первом в жизни празднике в мою честь.

Педколлектив провожал меня сердечно, как родную. Все высказывались в том роде что, мол, учительница я – по призванию и человек хороший. Еле стерпела, чтобы не разрыдаться. Ни разу не вспомнила, как поначалу опытные коллеги и так, и эдак испытывали меня на… да просто ревновали к профессии. Но сегодня они на высоте.

Каждый подарил что-нибудь для новой жизни: шкатулку с совой – учитель труда, англичанка-Кристина, с которой мы год лоб в лоб каждый вечер проверяли тетради, – косметичку с помадой. Физрук – кроссовки.

Директор сказал, что я оправдала его ожидания. Если не сложится, то милости просим, возвращайся, будем рады. При этом все переглянулись, зная, что директор любит меня втайне. Он протянул конверт:

– В нём билет и деньги на обратный билет, ну и на всякий пожарный…, – добавил он, засмеялся и достал две чашки на фарфоровом подносике. – А это от меня, – сказал он, порозовев, – ты чай пить любишь – вспомнишь.

Все стали рассматривать чашки, на которых красовалась пара пекинских уток. Потом мы стали пить портвейн и, как водится, вспоминать всякие хохмы из школьной жизни и проверки районо.

Всё прошло душевно. Закончилось тоже хохмой. Англичанка Кристина, ростовская модница, чтобы я на новом месте в грязь лицом не ударила, решила научить правильно красить губы.

– Девочки и мальчики, а сейчас поиграем, – тараторила она, расставляя перед нами помады и подводки. – Дело это не простое, зато приятное.

Дурачась и исходя словами, она стала рисовать нам губы и делала это, надо сказать, очень быстро и озорно. Вскоре все смотрелись в карманные зеркальца и смеялись до красноты лица. Мужчины тоже получили по паре губ и изумлялись преображению, кривлялись и гримасничали. Мы вели себя как дети и не замечали этого.

* * *

По тропинке через лес к университету я не шла – летела, сбывалась моя мечта. О предстоящих экзаменах не думала ни одной минуты, и, как оказалось, напрасно. В руках у меня был лёгкий чемоданчик и маленькая сумочка, приютившая новую вещицу – косметичку с помадой.

Лес был как храм: его громадные сосны уходили в небо, и там их кроны соединялись. Открытое полуденное солнце сеялось через сетку ветвей, доходя до земли в виде золотой пыли. Она проходила через меня. Было тепло, радостно и немного ёжило.

Несмотря на отличное настроение, мне не хватало уверенности в себе, я шла сдавать документы в приёмную комиссию, хотелось предстать во всём блеске. Кристинин урок, помада и зеркальце сделали своё дело – с такой красотой хоть на штурм Эвереста! Из блаженного небытия меня выхватил женский голос: