Агата

–– Прямо как её волосы в молодости.

Я вздрогнул. Этот голос раздался за моей спиной так точно, так вовремя, что я подумал было, что мои мысли теперь озвучиваются – прямо как в этих глупых фильмах. Однако обернувшись я обнаружил перед собой низкого, как будто обрезанного со всех сторон мужчину. На вид ему было около тридцати, но сам он, вероятно, позабыл об этом: от мятого пиджака несло стариком, а на голове виднелась огромная проплешина, кое0-как прикрытая паутиной седых волосков. Но больше всего поражали его глаза.

–– Извините? – я поймал себя на том, что стараюсь разорвать наш зрительный контакт, то и дело смотря куда-то в сторону: то на слишком мясистые мочки ушей, то на пропитанные жиром складки на шее.

–– Я говорю, листья. Они прямо как Агатины волосы. Их цвет, я хочу сказать.

Он улыбнулся очень вялой, даже болезненной улыбкой, при этом всё его лицо будто разъехалось по швам, а глаза сделались ещё более пугающими.

–– Простите, ради Бога, я…

–– О, ничего страшного! Вы, видимо, меня не узнаёте. Не удивительно, столько лет прошло, да и я, знаете, совсем не в той форме, что раньше. – если бы в реальной жизни существовали знаки препинания, он был бы окружён многоточиями – так упорно проглатывал он окончания своих реплик.

–– Видимо, и правда не признал. – пробормотал я.

Мужчина протянул узкую ладонь с плотно сомкнутыми пальцами:

–– Сигизмунд.

–– Сигизмунд?!

–– Или, если угодно…

–– Мелкий!

Мы произнесли это слово в унисон. Я – задохнувшимся криком, восторженным и так и не подавленным до конца правилами приличия, он – скомканно, почти что шёпотом, и при этом даже несколько лукаво. Одно слово, одно-единственное, такое родное, и вместе с тем такое интимное, не принадлежащее никому, кроме меня, как будто связало нас. Я почувствовал невероятное облегчение. Этот странный, самым ужасающим образом изменившийся мальчишка как будто был подтверждением реальности моих воспоминаний.

–– Прости, прости меня, Адам! – воскликнул я, неловко приобнимая его за плечи. – Как же это я сразу не понял, честное слово! Сколько мы не виделись, лет двадцать?

–– Думаю, больше. Когда я вернулся из гимназии, вы уже уехали из города, так что…

–– И то правда. Чёрт возьми, как много времени… И ты всё ещё помнишь эту дурацкую кличку, которую мы с Агатой тебе дали?

Он рассмеялся – всё ещё ужасно печально, царапающим, стеклянным смехом.

–– Да вы ведь только так меня и звали.

–– Прости нас.

–– Да я ведь понимаю, имечко мне мама дала, что надо…

Мы замолчали. Я никак не мог осознать, что это и есть тот самый мальчишка с глупым взглядом и светлым лицом, тот самый тонкорукий паренёк, которого Агала то и дело хватала под локоть во время наших прогулок и отсылала куда подальше со словами «Найди себе дело и предайся ему. Нечего тут подслушивать». Тот, которого госпожа Лилу пичкала мерзкими конфетками, оказавшимися слабительным. Тот, кто ревел как резанный и смеялся как потерпевший, когда мы устраивали ему театрализованные постановки его любимых сказок.

Теперь я приходил в ужас от его вида. Особенно от глаз. Такие же синие, такие же глуповатые, как в детстве. Но при этом совершенно, кардинально другие. Они подёрнулись никогда не сходящей плёнкой слёз, они пожелтели и провалились куда-то вглубь набухших век, затерялись в мешках, синяках и морщинах. Они наполнились чем-то, что я с трудом мог бы описать, какой-то странной смесью боли и ужасной, всепоглощающей тоски.

–– Как вы вообще-то? – спросил я, переходя обратно на «вы» и намеренно избегая обращения по имени.

–– Как она и говорила.

–– Что? – в первые секунды я даже не понял, о ком это он.

–– Агата. Я – так, как говорила Агата. Как она просила.

Я взглянул на него недоверчиво и с сожалением. Опять Агата.

–– Боюсь, я не совсем понимаю.

–– Она меня всегда просила: «Мелкий, вырасти в себя. Будь тем, что есть». Думаю… – воздух вокруг него наполнялся многоточиями. – Вы… Наверное, тоже слышали это?…

–– Ах, да…

Мы оба как будто превратились в одно сплошное многоточие. Оно путалось в нитях растянувшейся меж нами тишины, плодилось и множилось. Точек становилось всё больше, и каждая из них добавляла хаоса, и молчания, и бессмысленности. Я вдруг остро ощутил бессмысленность – причём нашу с ним общую. Презрение сменилось пониманием.

Я нервно махнул рукой, отгоняя назойливую мошку. И только сделав это, поймал пристальный взгляд голубых, ужасных глаз. Я уже знал, о чём он думает и что собирается сказать.

–– Мошки, а? – произнёс он, именно так, как я и думал.

–– Да…

–– А ведь ей всего день жить… Уж оставьте, не трогайте…

–– Повезло им, – заметил я. – Не правда ли?

Мужчина кивнул.

–– Ещё бы. Хотелось бы так же, знаете ли…

Мы вновь замолчали, глядя куда-то вдаль. Улица уже почти отпустила закатные лучи из своих цепких объятий и рыжие листья потускнели, покрылись коричневыми кудрями теней. Если бы я не знал Агату так хорошо, то непременно ляпнул бы здесь нечто вроде «она словно прощалась снами сквозь эту листву». Но, конечно же, ничего подобного я даже подумать не посмел. Не было никаким агатиным прощанием и быть не могло. Слишком пошло для неё, слишком неостроумно. Однако это точно было напоминанием нам обоим. Или может быть даже намёком. Кажется, у нас не вышло не только стать кем-то путным. Мы даже собой остаться не смогли. Растворились в ней. Она пропитала собой наи жизни до основания, заставила нас думать так, как мы думали и говорить то, что мы говорили.

Я с ненавистью взглянул на этот бурый поток шорохов и, не говоря ни слова, пошёл прочь. С каждым шагом гроб становился всё дальше, а вместе с ним и этот странный, неправильно выросший мальчик, и стекло, и мошки, и волосы, и паклю. Я отрывал их по одному и отшвыривал прочь. Потому что только так можно было снова начать жить по-старому – так, как я делал это до всех этих погружений в прошлое. Так, как я жил во времена, когда Агата стала лишь ярким пятном на задворках памяти, важным, тёплым, но ничего не решающим.