Гранатовый дом

Ирина Лобусова

Гранатовый дом

© И. И. Лобусова, 2021

© О. И. Федчишин, художественное оформление, 2021

© Издательство «Фолио», марка серии, 2018

Пролог

Он летел. Летел в сизом тумане дыма под потолком комнаты старинного двухэтажного особняка на Пролетарском бульваре, где было общежитие киностудии. Он летел над этим застывшим кадром, в который вдруг превратился привычный интерьер комнаты, почему-то полной чужих тел – ненужных декораций к фильму, который никогда не будет снят.

Именно такой вот ненужной декорацией были эти тела – он видел их сверху, из-под потолка, распростертыми вдоль и поперек кроватей… Руки, ноги, застывшие, словно гипсовые маски, лица, расплывчатые силуэты, тусклый свет… Тела, разметавшиеся в темноте в тесной комнате, похожей на саркофаг, запечатанный со всех сторон. Запаха моря здесь не было…

Сергей жил здесь второй месяц, и это был месяц бурных попоек, вечеринок и огромного количества людей, лиц которых и тем более имен он не помнил. Надежды его растворились в крепком самогоне с винным привкусом и с запахом винограда, потому что в Одессу он переехал в самом начале осени.

Собственно, это было первое, что Сергей запомнил: яркое, ослепительное солнце, раскаленный белый диск во всю ширь неба, во весь простор, свергающийся на застывшие камни города потоком расплавленной знойной лавы, от которой невозможно спрятаться…

А еще – запах винограда. Его здесь продавали на каждом углу. В сентябре он был невероятно дешевым. Золотистые, черные, розовые, изумрудные, красные гроздья разного размера лежали в жестяных мисках уличных торговок, в эмалированных ведрах, вываливались из матерчатых сумок на серовато-белый, выгоревший на солнце асфальт. И все это великолепие пьянило, погружало в сладкий, сочный аромат, надолго оставляющий необыкновенное послевкусие. И он буквально купался в этом запахе прелого винограда, словно принимал невозможно горячую ванну из пряного, приторного вина, проникающего в каждую клеточку его тела и пропитывающего всю его душу.

Виноград… Сергей никогда не видел ни такого разнообразия, ни такого количества, никогда не чувствовал такого запаха просто со всех сторон. Он преследовал его, погружал в себя с головой. А вот моря в нем не было… Не было свежих, дышащих свободой и бирюзовой чистотой голубоватых, прохладных нот стихии, ради которой Сергей и приехал сюда, потому что хотел отмыть в море свою душу.

Да, запаха моря здесь не было. Откуда ему было взяться в двухэтажном старинном особняке без всяких удобств, куда Аджанова поселили сразу же после приезда в Одессу и официального оформления на Одесской киностудии? Это потом он понял, что особняк находится на другой стороне от моря и достаточно далеко – между ним и морем пролегали склоны и широкий Пролетарский бульвар, который местные жители называли по старинке Французским.

То, что его поразило прежде всего – люди. Необычные, какие-то дивные люди, их манера все делать «не так». Не так произносить слова. Не так здороваться. Не так называть улицы. Не так смотреть на раскаленное солнце – не щурясь. Не так думать. Не так жить. Не так строить дома и снимать кино…

Все было «не так». И вот эта непохожесть на всю прожитую им жизнь, с ее правилами, с ее людьми, стала для Сергея глотком свежего воздуха, способным воскресить его уже уснувшую душу.

Людей, пожалуй, было чересчур много. С первых же минут его пребывания в Одессе они посыпались прямо на него – как гроздья с переспевшего винограда. Сколько же было новых знакомств!

В первый месяц Аджанов ни разу спокойно не заснул: вечеринка за вечеринкой, не важно где, сначала в общежитии, в каждой комнате и потом в его комнате, дальше – в городе, на каких-то квартирах закружили его, захватили, завертели, лишив реальности и ориентиров, и, растворившись в этом пестром облаке вселенского веселья, он перестал быть самим собой, превратившись во что-то дивное, непонятное, поглазеть на что каждую ночь собирались зеваки.

День был как день, ничего особенного, а вот по ночам устраивались вечеринки. Собственно, ничего другого здесь и придумать было нельзя.

В первую же неделю пребывания на киностудии две его сценарных заявки отклонили. По поводу второй страшный редактор, самый страшный из всех, о которых Сергей уже слышал от других сотрудников, вообще вызвал его в кабинет.

– Это что? – Он потрясал страницами с машинописным тестом так, словно в собственном кабинете, окна которого выходили прямо на Пролетарский бульвар, схватил по меньшей мере километровую анаконду и теперь пытается вытрясти из нее жизнь.

– Не вижу, – буркнул Сергей, прекрасно понимая, о чем идет речь. – Вы перед собой листками трясете.

– Неужели вы серьезно считаете, что это будет кто-то снимать?! Вы серьезно так считаете?!

– А что не так? – Аджанов старался держаться даже вызывающе, но на самом деле сердце его уже сжала мохнатая лапа тоски, и вдруг ему стало страшно, что эта пепельно-серая тоска навсегда поселится в нем, закроет его глаза, и мир перестанет быть разноцветным, ярким, лоскутчатым, его цветной мир, он станет вот таким, как у этого чугунного редактора.

– Неужели вы считаете, что цензура пропустит такие порнографические сцены вашего сценария? – Редактор даже не говорил, он хрипел.

– Никаких порнографических сцен в нем нет, – машинально запротестовал Сергей. – Это просто старинная легенда, фольклор. Возвращение к истокам.

– К каким истокам? – прищурился редактор. – И, кстати, почему вы назвали сие творение «Гранатовый дом»?

– Это просто метафора. Герой грезит о своем детстве, его детство в горах ассоциируется у него с запахом и цветом граната. Этот символ, гранат, он пронесет через всю свою жизнь, как цвет крови, чтобы… – Он сглотнул горький комок и сразу потерял слова. – Это метафора… – повторил.

– Мы с вами находимся в совершенно другой действительности – светлой действительности социалистического общества, а не в том средневековом варварстве, кровавые, непристойные сцены которого вы описываете на ста страницах вашего сценария! В вашем опусе герой противопоставляет себя обществу. А на самом деле следовало бы показать, что трагедия героя связана исключительно с классом капиталистических эксплуататоров! – Редактор как будто зачитывал передовицу центральной газеты.

– Это не так, – попытался возразить Сергей, – у моего героя нет трагедии. Наоборот, он очень счастливый человек. Он добивается свободы, чтобы быть таким, какой он есть. Быть собой. Он заслуживает свое счастье. Он…

– В советском кинематографе поэт всегда созвучен с образом государства, – резко перебил его редактор. – Да, государства, потому что нет лучшего строя, чем советское государство, способное поддержать любую творческую личность, особенно пролетарского поэта, который вышел из самых низов.

– Мой герой не пролетарский поэт, – поморщился Аджанов.

– Вот! – подхватил редактор. – Именно это я и говорю! Ваш герой, который противопоставляет себя государству и обществу, просто классовый враг!

– Он художник… – В горле сильно запершило, и Сергей откашлялся.

– Словом, – голос редактора стал ледяным, – вы должны понимать, что в таком виде, в котором существует ваша сценарная заявка, утверждение ее в производство невозможно. Вам нужно поработать еще. И как следует. Повторяю: в таком виде, как она написала сейчас… Думаю, вы меня понимаете.

– Понимаю, – кивнул Аджанов.

– Хорошо. Рад, что мы с ваши нашли общий язык по этому вопросу. Итак, возвращаю вам сценарную заявку. И мой вам совет на будущее: поработайте над чем-нибудь другим. Ну, просто обратите внимание на другие темы. Кстати, есть тут одно предложение… – Редактор вдруг замолчал, а Сергей, пережидая это молчание, почувствовал такую тоску, что ему просто захотелось выпрыгнуть из окна третьего этажа прямо на мостовую.

Конечно, он, Сергей Аджанов, ни за что не сделал бы так, но теоретически… Он вдруг представил, как раскалывается его голова о брусчатку мостовой как гнилой орех, как из-под треснувшего черепа черными, быстрыми змеями растекается кровь и мозги… Вопли, кто-то причитает, кто-то молится вслух, сигналят машины… Дребезжит трамвай, застрявший на рельсах…

Вздрогнув, он отогнал от себя это видение. А какой бы сценарий получился! Вот такое бы снять! Но… Сергей представил лицо редактора, читающего подобную сцену. Хмыкнул про себя. Пожалуй, стоит воздержаться. Еще из общежития выгонят. А снять комнату в городе денег нет. Поэтому… Вздохнув, Аджанов изобразил полнейшее внимание. И получилось.

– Великая Отечественная война – это тема, которая всегда будет сниматься, и с каждым годом все больше, – бравурно начал редактор.

Больше Сергей не слушал. Он смотрел, как золотят лучи солнца подоконник кабинета редактора. Вспоминал, как пахнет виноград. Думал о девушке с рыжими волосами, которая выбежала из трамвая утром. О том, почему на киностудии поставили бетонные стены, которые не пропускают запах моря и вообще ничего не пропускают… И еще думал о том, как и здесь не хватает пронзительно-свежего запаха моря… Но ведь море – это свобода, значит, его не может быть в этом месте.

В голове его быстро-быстро крутилась какая-то ерунда:

«СЦЕНА 1. Интерьер. Василий открывает окно кабинета редактора. Вскакивает на подоконник. ВАСИЛИЙ: Да пропадите вы все! Сталкивает на пол цветочный горшок. Редактор бросается из-за стола. Локтем сбивает папку со сценариями. Сквозняк поднимает ворох бумажных листков, и они крутятся под потолком комнаты. Издав победный вопль, Василий прыгает в окно. С улицы доносится дребезжание трамвая.

СЦЕНА 2. Натура, день, Пролетарский бульвар. Тело Василия лежит возле трамвайных путей…»

Ерунда продолжала крутиться в голове полнейшая. Только вот какого черта он обозвал своего героя Василием? Аджанов и сам не знал. Спросить – ни за что бы не смог ответить…

– Вы улавливаете мою мысль? – Прервав свой длинный монолог, редактор уставился на него в упор.

– Да, конечно. Полностью, – Сергей умел изображать повышенное внимание даже в самые неожиданные моменты.

– Вот именно в такой концепции мы хотели бы видеть эту тему. Поэтому попробуйте написать что-нибудь на тему войны.

«Какой войны, Первой мировой или Второй?» – Он уже приоткрыл рот, чтобы спросить, но вовремя спохватился.

– Да, конечно. Я вас понял. – Горький комок в горле, разросшийся до невероятных размеров, мешал говорить. – Война – это очень интересно. Я попробую.

– Вы сами понимаете, как важна тема героического подвига для воспитания поколений… – Снова начал редактор, понесшись галопом, словно взнузданный боевой конь, и Сергей понял, что у него есть еще пять минут, чтобы полностью погрузиться в свои мысли.

Кто сказал, что кино – это иллюзия? Кино – это единственная реальность, в которой, если что-то не так, можно запросто порвать пленку. Кино – это действие, бесконечное действие, а не дебильные монологи, которые не годятся даже на то, чтобы бубнить их под нос – либо себе, либо кому угодно…

Тело на трамвайных путях Пролетарского бульвара больше не было интересным. Сергей переключился на что-то еще и так, сбиваясь с мысли на мысль, продолжал летать под потолком.

– Было бы хорошо поговорить с очевидцами тех событий, найти ветеранов, – вдруг услышал он голос редактора.

– Что? – Он просто почувствовал, как падает с потолка.

– С очевидцами побеседовать, говорю. На тему войны. – Было видно, что редактор сам себе уже наскучил.

– Я поговорю, – вздохнул Сергей.

– Вот и хорошо. – Редактор посмотрел на часы, покрутился на стуле. – Значит, приходите со своими идеями.

– Обязательно. – Аджанов встал, развернулся и пошел к выходу, успев заметить, как редактор поднимает телефонную трубку.

«В КГБ звонит», – пронеслось у него в голове. Он знал, что копии каждой из этих двух сценарных заявок, категорически забракованных для советского производства, лежат в специальном отделе органов госбезопасности и что в этом отделе на него уже есть специальное досье. «Ну и пусть». – Аджанов передернул плечами и пошел по бульвару, наслаждаясь последними теплыми лучами осеннего одесского солнца.

В комнате, как всегда, было полно людей. По документам поселившихся числилось двое: Сергей и кинооператор Виталик, который жил в общежитии уже целый год. Но в последние месяцы, как раз перед его приездом, Виталик нашел женщину и ушел жить к ней. Поэтому он должен был находиться один, но… Но один Сергей никогда не был. Он не выносил одиночества.

И, сумев завести такое количество приятелей, что записной книжки не хватило бы, чтоб их записать, Аджанов обеспечил себе компанию в общежитии на все случаи жизни.

Кто-то притащил третью кровать, еще кто-то – поломанный стол, и в комнате всегда было шумно, душно, накурено, людно. А главное – всегда звучали голоса. Он не мог жить без человеческих голосов. Тишина означала отсутствие движения. А отсутствие движения пугало. Почти так же страшно, как невозможность снимать кино.

После вечеринок многие ночевали в его комнате. Тела укладывались прямо на полу. На доски бросали надувные пляжные матрасы, если они были, одеяла, но часто – просто одеяла без всяких матрасов. Места хватало всем. И в комнате всегда была еда. Сергей вообще не заботился об этом. Общительность давала свои плоды, и те, кто приходил к нему, тащили все, что можно было съесть, с собой.

Сейчас в комнате было трое. Аджанов плюхнулся на свою кровать, налил стакан дешевого кисловатого вина и выпил залпом, не переводя дыхания.

– Что он тебе посоветовал, войну? – хмурясь, спросил его бессменный друг Артур, с которым вот уже второй месяц они были не разлей вода и который был в курсе всех проблем с редактором.

– Поговорить с очевидцами, – поморщился Сергей, вспоминая редактора.

– Дрянь вино, – процедил сквозь зубы Артур, тоже наливая себе.

– Да при чем тут вино! Меня от всех них тошнит! – хмыкнул Аджанов допивая второй стакан.

– Слушай, есть тут один человек… Чистильщик обуви, – вдруг раздался голос из темноты. Это был кто-то из его случайных приятелей. – Поговори с ним. На хороший сценарий хватит. Но… если не боишься, конечно.

– А чего тут бояться? – не понял Аджанов.

– Ну ты поговори, сам все узнаешь…

Глава 1

Окна были распахнуты, но его все равно не покидало ощущение духоты. Тяжелая, твердая влажная подушка забивала ноздри. Похоже, вечером несколько часов шел дождь. Сергей не знал. Он не понимал, где находится и сколько еще здесь ему находиться.

Но дождь вполне мог пройти, потому что душное облако мокрой тряпкой прижималось к его лицу, застревая солевой коркой, высыхающей на губах.

В общежитии снова гуляли до самого утра. Какие-то люди забились в его комнату. Спал ли он на своей кровати, да и где была его кровать? Это не имело никакого значения, если он не знал главного: где тот мир, в котором он находится?

Сергей сполз вниз, больно ударился о пол, потирая руку, перешагнул через какие-то тела и добрался до двери. Распахнул ее. В глаза сразу же бросился серо-белый казенный коридор с тусклой лампочкой, оплетенной проволокой, всегда напоминающей ему розу за решеткой.

«Это концлагерь», – подумал он в самый первый раз, когда очутился здесь, и потрогал проволочную сетку рукой. Мысль так и пульсировала в нем: это концлагерь, и он умрет от высокого напряжения. Ведь проволока – это тот враждебный крюк, который зацепит его здесь. А потом прибьет к стене, словно залетевшую на свет бабочку.

Именно для этого нужны были люди вокруг, очень много, бесконечно много людей – чтобы не дать себе зацепиться за проволочный каркас. Ведь ничего, кроме чужих, безразличных тел, не могло спасти от этого света.

Он задыхался. Ноздри, рот, горло были забиты ватой из липкого стекла, воздушной прослойкой, впитавшей в себя все запахи: кисловатого вина, черствого, вчерашнего хлеба, водопроводной воды и запах нескáзанных слов, тех самых, которые он мог произнести, но так и не сделал этого… У слов, конечно же, был самый страшный запах. От него кружилась голова.

С интересом он вдруг задумался: а ел ли он что-нибудь со вчерашнего дня? Не вспомнил… Впрочем, это было уже не важно.

Снова переступив через какое-то тело, застрявшее на самом пороге двери, Аджанов вышел в коридор. Свет здесь был совсем тусклым. Рывок, и руки его уперлись в холодный остов стены – он почему-то пошатнулся и едва устоял на ногах.

«Холодное начало», – закружилось в голове. Сценарный термин, означающий, что первый эпизод заканчивается избитой шуткой. Да, эта шутка была стара как мир – упереться в стену, чтобы не упасть и устоять на ногах! Достойный эпизод для «холодного начала».

В коридоре духота не ушла, наоборот, она стала еще более плотной, словно находящегося в нем Сергея запечатали сургучом, как бандероль, упакованную так, чтобы ее отправили по железной дороге к неведомому адресату.

Впрочем, он был бы не против. Хоть какое-то разнообразие в жизни – путешествие куда-нибудь. Но так не бывает. Нет такой почты.

Медленно, пошатываясь, держась за стены влажными, скользящими ладонями, Сергей двинулся вперед. Он шел и с горечью думал о том, что, к сожалению, не может лежать, как все, в половине второго ночи отрубившись от болтовни и вина, и находиться в своем коконе, думать о своем.

Он не мог бы сказать, что пил больше других – ровно столько же, сколько и все, не больше и не меньше. Пил потому, что вино отправляло в полет, и еще потому, что здесь было принято пить, потому что без этого дешевого алкоголя не вырастали крылья.

Сколько амбиций и разговоров слышали эти стены! А какие высказывались мечты, стоило лишь смешать крепкий самогон с молодым вином или виноградным соком! Это были мечты о великом кино, которое снимет каждый из них, о славе и восхищенных потомках, о деньгах и квартирах, полученных еще до того, как на экране появятся последние, заключительные титры…

Мечты будущих победителей, мечты и мечты… Почти как в рассказе Чехова «Слова, слова и слова». Сколько их парило под потолком в сизом дыме дешевых папирос, сколько вырывалось в раскрытые окна и улетало в небо!

Но Аджанов отличался от остальных. Он знал, что до неба не долететь, потому что вокруг духота. И потому, что он это знал, ноги несли его прочь из общежития киностудии в половине второго ночи.

Хоть куда-нибудь уйти. Сдвинуть эту влажную подушку духоты, придавленную к его лицу. Сделать хоть что-нибудь…

Больше месяца прошло с того самого дня, как редактор вернул Сергею сценарную заявку по «Гранатовому дому», и он уничтожил первоначальный вариант сценария. Но не полностью – то, что служило основным стержнем и толчком, он оставил. Только переместил действия в современность. А потом…

Потом слова хлынули из него безудержным потоком. Аджанов писал и писал, не обращая никакого внимания на шум вечеринок и пьяную дурь в голове. Он пил стаканами сердитое молодое вино и, примостившись на продавленном стуле за письменным столом, который неизвестно как оказался в его комнате, торопился, но почти без помарок заполнял каждый лист бумаги.

Кто-то подходил к нему, что-то говорил, трогал за плечо – он не чувствовал ни единого прикосновения, не слышал ни одного слова. Сергей писал с яростью, с каким-то безудержным фанатизмом отверженного, словно он оказался заключенным в этом бумажном листе, и изливать это бесконечное множество слов было для него единственным способом выбраться наружу.

В душной грязной комнате общежития Аджанов видел картины, которые своей правдой могли заставить содрогнуться целый мир. И он хотел почувствовать дрожь этого мира, добраться до самых его костей, чтобы эта правда не исчезла бесследно в душных лабиринтах обыденности. Он прекрасно понимал, что напоминает со стороны фанатика или одержимого. Но ему было все равно.

Сергей видел то, что никто кроме него не видел, ощущал то, что никто больше не мог почувствовать. И эта правда давила на него, не позволяла дышать, не позволяла жить. Он не знал, что с этим делать. Смириться или, наоборот, противиться?

Изредка это погружение в себя затуманивалось сомнением: почему он настолько отличается от всех? Но он тут же отгонял прочь от себя все эти мысли и мучительные раздумья, выдергивал их, как занозы выдергивают из руки. И единственным, что имело смысл, был только письменный стол, неизменный плацдарм его невидимых боевых действий, от которых тело будто покрывалось ранами, но становилось крепким, как броня.

Однако так длилось до того момента, пока жаркие осенние дни не сменились первыми заморозками, а с дождями на Аджанова снова дохнуло неимоверной духотой. И духота эта, охватив лицо и душу, вмиг сковала его пальцы.

Сергей иссяк. Он часами сидел над чистым, девственно чистым листом обыкновенной ученической тетрадки. Рваные, неровные строки больше не покрывали бумагу. Настроение исчезло. Смысл жизни – тоже. Аджанов вдруг понял, что его сценарий написан только до половины. Столько сомнений, мыслей, тревог – и всего половина пути. Что писать дальше, он не знал. Впервые за столько дней он отошел от письменного стола. Потом вернулся к вечеринкам.

Вино, суета, шум, толкотня… Результатом этого и стала та духота, которая постоянно вливалась в раскрытые окна. В одну из таких ночей кто-то толкнул его в бок – он тогда уснул просто на полу, на каком-то брошенном одеяле.

– Да закрой ты окна! В комнате холод такой, – сердито прошипел Артур, толкая Аджанова локтем.

Сергей сел на жестких досках и вдруг все понял. На следующее утро, проснувшись очень рано, он побрился, принял душ и, переодевшись, впервые за столько дней, пошел пешком к Лидерсовскому бульвару.

Именно там, на углу, была конечная остановка трамвая. Под деревом напротив остановки он увидел чистильщика обуви. Раскурив свернутую из газеты самокрутку, тот смотрел на проходивших мимо людей прищуренными желтоватыми глазами.

Аджанов подошел поближе, что-то сказал.

– Иди куда шел, мил-человек! – усмехнулся чистильщик. – С такими-то штиблетами…

Он был абсолютно прав. Рваные сандалии, которые Сергей не менял с лета, оставляли желать лучшего.

Но только теперь он заметил очень важное: пристальный прицел внимательных желтых глаз и то, что старик был инвалидом. У него не было ноги – деревянная культя на кожаном ремне выглядывала из-под широкой грязноватой штанины. Но при этом сам старик был достаточно чисто и аккуратно одет, да и материалы для чистки обуви в деревянном ящике были у него самые отменные.

– Война? – Аджанов неприлично долго задержал взгляд на его культе.

– Она самая, – усмехнулся чистильщик, и Сергей вдруг подумал, что он совсем еще не стар, просто есть то, что старит человека гораздо сильнее времени.

Потом он сидел рядом с ним на траве, не мешая работать, и молчал, просто наблюдая, как летают в воздухе мускулистые руки, пропитанные ваксой.

Слово за слово, час за часом, и старик, прихватив деревянный ящик с инструментами, оказался рядом с Аджановым в забегаловке в парке Шевченко. В этой забегаловке подавали грузинские шашлыки и крепленое вино. И Сергей выгреб из кармана все деньги, чтобы угостить чистильщика. Впрочем, оно того стоило!

Вино развязало ему язык. И когда Аджанов услышал самое начало рассказа, то вдруг понял, что ничего не знает о жизни.

С тех пор они стали неразлучны. Почти каждый день он приходил к старику, выспрашивая все новые и новые детали, но ничего не писал. Ему казалось, что он разучился писать. Хотя это было уже не важно.

Так прошло несколько месяцев. А потом наступил декабрь, и город замело. Сергей не появлялся у старика несколько недель. К морозам и метели прибавилась бурная встреча Нового, 1968, года в общежитии.

Аджанов вырвался на Лидерсовский бульвар только к концу января. Но его друга чистильщика на прежнем месте уже не было.

Адреса его Сергей не знал. Он принялся расспрашивать о нем и у продавщицы одного из магазинчиков поблизости выяснил, что старик часто исчезает на много месяцев.

– Однажды пропал на полгода, – с воодушевлением рассказывала отмеченная жизнью тетка средних лет, с интересом смотрящая на него. – Наверное, уезжает куда-то. Он всегда так – сидит, сидит, а потом – бац, и нет его. И вдруг опять появляется.

Это мало могло его утешить, ведь никто не знал, появится ли чистильщик снова. Сергей перестал ходить на остановку трамвая, а потом проснулся от страшной ночной духоты…

Медленно продвигаясь вдоль стены, Аджанов спустился на первый этаж и вышел сквозь пружинящую входную дверь на улицу.

Пролетарский бульвар был погружен во тьму. Мало где в жилых домах загорались редкие огоньки, да и гасли тут же. Он смотрел на темные кроны деревьев, застрявшие в ночном небе. Холод ночи пронизывал до костей. Духота наконец стала спадать, и он впервые задышал полной грудью.