Полная версия
Сюжет и правильная маркетинговая политика.
– Если делать игру из глав и продавать так, чтобы без первой нельзя было запустить вторую, продавая их раз в полгода, можно, таким образом, заполучить стабильную фанбазу, которая будет покупать игры без возможности скачать пиратскую, особенно, если новые главы не будут подходить к старым пиратским.
Как видите, экономика давала определенные бонусы в интересном ему направлении. Для четвертого курса он строил довольно смелые экономические схемы и хотя, пока еще, как и я, не совсем отчетливо представлял что это такое – жить самостоятельно и обеспечивать семью, уже видел где-то там, на горизонте единственно верный путь в будущее – сквозь экономические тернии к звездам игрового бизнеса.
Гораздо отчетливее, чем я, до сих пор не представляющий, чем буду заниматься, после получения диплома.
Спустя восемь лет, когда светлая идея друга была реализована другими разработчиками, менее озадаченными финансовым благополучием, а друг уже работал с умершими, он шутя говорил, что его тогда кто-то подслушал.
В тот вечер, когда он озвучивал эту идею, разговор зашел и об инкубах.
– Ты просто инкуб какой-то и потому никогда не женишься. Это просто противоречит твоей природе, – говорил он тогда, будучи уже изрядно пьяным. Кстати, это был один из тех удачных случаев, когда мы пили наравне.
В тот вечер тоже было полнолуние. Мы сидели на лавочке в сквере перед библиотекой, совершенно не беспокоясь о том, что какой-нибудь полночный ребенок проходящий мимо, травмирует свою психику и станет алкоголиком, когда увидит будущего экономиста и будущего музыканта, пьющими вот так, без какой-либо культуры и официального повода.
– Почему инкуб? – идея демона-обольстителя, хоть и очень подкупала ощущением собственной крутизны, тем не менее требовала дополнительных разъяснений.
– Ну как почему? Ты вроде не урод, язык подвешен, умеешь нравиться людям и этим пользуешься. Я не знаю никого, кто был бы о тебе плохого мнения. И, при этом, еще не было ни одной женщины, которая была бы с тобой счастлива. Потому что ты на это неспособен, – резюмировал он, – я напишу игру о тебе. Это будет ролевая игра, где социальные навыки имеют первостепенное значение и от правильного разговора зависит больше, чем от убийств монстров.
– Отлично, – сказал я, глядя на луну и понимая, что мир вокруг нее уже начинает меркнуть в алкогольном забытьи, – если я прославлюсь, не музыкой, так хоть как персонаж компьютерной игры.
Мы еще о чем-то говорили, но помню это очень смутно, как и то, как добрался до общежития. К тому времени, когда я вновь смог осознавать реальность – она обернулась моей комнатой, которая, во-первых, кружилась, а во-вторых мне было так плохо, что попытки сделать хоть что-нибудь, кроме созерцания крутящейся комнаты, были связаны с невероятными мучениями.
Ни о какой учебе сегодня и речи не могло идти.
– Тебе может воды дать? – спросил Скрипач, когда увидел, что я проснулся. Он сидел у открытого окна, прячась подальше от перегара и чистил от какого-то пятна свою растянутую толстовку, в которой ходил последние три года, – или аспирина? Что вы вчера пили?
– Ох, отстань… – все, чего я хотел на тот момент, это умереть в тишине. Внутри меня плескалось пивное море и тревожить его явно не стоило.
– Я только помочь хотел, – озадаченно ответил он, – Ну ладно, скажу на эстетике, что ты заболел.
Дождавшись, когда за Скрипачом закроется дверь я провалился в тяжелый похмельный сон без сновидений и открыл только когда электронный будильник с красными светящимися цифрами, рядом с кроватью Скрипача, показывал начало четвертого. Через пятнадцать минут вернулся и хозяин часов.
– Ну как там эстетика? – поинтересовался я.
Он только пожал плечами. Эстетика была предметом очень субъективным и так вышло, что вкусы Скрипача далеко не во всем совпадали со вкусами преподавательницы – низкой и полной женщины, утверждавшей, что тридцать пять лет назад она и другие хиппующие подростки встали у руля возрождения искусства, в противовес навязываемой государством «культуре». Сейчас, глядя на нее, сложно было представить, что эта женщина когда-то пропагандировала расширение сознания, свободную любовь и другие принципы детей цветов. А она именно так и утверждала. Я ни разу не видел ее без фиолетового юбочного костюма и сложной прически, выложенной с таким тщанием, что сразу было понятно – порядок в ее доме поддерживается безукоризненно. Скрипач, похожий на тощего гопника с убыточного провинциального завода, вызывал у нее раздражение одним своим видом.
И это не считая того, что она считала свой предмет наиважнейшим, а свой вкус безукоризненным. Пропуски занятий по эстетике тоже карались с безжалостностью, несвойственной хиппи.
– Как всегда.
– Слушай, а я нравлюсь людям?
Скрипач стащил с себя кофту, кинул ее на кровать и взял в руки чайник, проверяя количество воды.
– Сейчас ты вряд ли кому-то нравишься. В комнате пахнет так, словно ты разлагаешься на спирт и другие компоненты.
Он опять открыл окно, а я натянул на себя одеяло.
– Меня вчера назвали харизматичным.
Скрипач щелкнул выключателем чайника и полез в сумку.
– Надеюсь, женщина?
– Нет.
Скрипач вытащил пачку овсяного печенья и пакетик леденцов.
– Печально. Ну… женщинам ты всегда нравился. То ли ты им говоришь, что-то такое, то ли вид у тебя какой-то особый. Но если вдруг решил сменить ориентацию, то я готов брать тебя с собой на вечеринки, чтобы ты не перебивал у меня женщин.
До того момента я думал, что он не зовет меня никуда только потому, что сам никуда не ходит, не считая пустырей и лесов, где Скрипач, прячась от всех, тренировался играть на скрипке. Не знаю, как он справлялся дома, но окружающие нас люди очень не любили, когда им по несколько часов играют гаммы или раз за разом лажают, пытаясь повторить отрывок из какого-нибудь произведения.
– Ты невыносим, – сказал я.
– Это твой перегар невыносим, – парировал Скрипач, – лежишь тут, воняешь, еще и комплименты выпрашиваешь. С ума можно сойти.
В тот день случилось еще кое-что. Вечером, когда уже стемнело, а я сумел встать с кровати.
– Я закрою двери на замок через сорок минут. Успевай, – предупредила комендант – тридцатилетняя дама, за глаза называемая в кругу студентов Джульеттой.
Образования у нее не было, а консерватория вошла в ее жизнь вместе с мужем-преподавателем по истории искусств. Джульетта тоже писала стихи, причем, как это ни удивительно, намного лучше, чем выходило у большей части местных «поэтов», разве что с такими ужасающими ошибками, что, казалось, она их делает нарочно. На поэтические вечера Джульетта не ходила, а стихи вывешивала просто на доску объявлений в фойе общежития, между записками о продаже детских колясок и сообщений об отключении воды. Все до единого ее сочинения посвящались мужу и, в зависимости от их содержания было понятно, что на сегодняшний день творится в их семье. Муж Джульетты, конечно же за глаза называемый Ромео, имел склонность к молодым студенткам, пьянству и не по карману богемной жизни, так что почитать всегда было о чем.
– Я просто проветрюсь, – сказал я, для пущей убедительности пыхнув перегаром в ее сторону, – Скрипач изнуделся весь, что ему дышать нечем.
– А я тебя предупредила, – сказала Джульетта.
Двери общежития выходили на центральную улицу, по которой, в любое время суток, ездили машины, но высаженные тополя между проезжей частью и зданием и идущие почетным караулом от крыльца к проезжей части, создавали ощущение, будто все находится дальше, чем на самом деле. Они же скрывали фонари, поэтому на лавочках у крыльца днем было прохладно, а ночью темно. Это была наша территория, студенты консерватории здесь часто сидели, разговаривая на свои темы, пили пиво, курили дешевые сигареты, флиртовали с девчонками и оставляли пустые бутылки и окурки рядом с переполненной мусоркой.
Я упал на лавку и запрокинул голову вверх. Отсюда не было видно неба – кроны деревьев надежно закрывали все. Там, где светил фонарь – крутился рой мошек.
Вечерняя прохлада и ни одного человека. То, что нужно.
Если подумать, я действительно всегда пользовался хорошим отношением людей. Тот же приют: дети из моей «родной альма матер», живущие там, официально не считались трудными. Для трудных детей были совсем иные заведения, а из нас, теоретически, еще могли выйти достойные представители общества. В смысле, не преступники и наркоманы, как рисовал директор, и не душевно больные люди, а просто лишенные того, что есть у других детей. Никто из нас не мог прийти к маме ночевать после приснившегося кошмара или попросить подуть на палец, если ты порежешься – пользы с этого «подуть» вроде и никакой, но со стороны казалось, что и вправду от этого становилось легче. Все эти маленькие радости жизни, капли любви, связанные с родителями, которые потом вспоминаются с теплотой. У нас ничего подобного не было, а если и было, то в таких воспоминаниях, что нас, еще не окончивших школу, другие люди, в основном взрослые, уже считали циниками.
Но это было неправдой. Многие из нас идеализировали своих родителей – чуть не убивших в пьяном угаре или бросивших только потому что новый муж или, реже, жена, сказали, что не хочет жить с чужим ребенком. Чего мы действительно не любили, так это того, что нам напоминают о сиротстве. Я, например, ненавидел фильм «Один дома», потому что он был о семейных ценностях. Он словно тыкал мне в лицо тем, чего у меня не было.
Так вот, компенсируя то, чего были лишены, многие из нас пытались самоутвердиться внутри нашего замкнутого социума.
Если рассуждать логически, то у меня не было никаких шансов. Я был довольно хилым ребенком до четырнадцати лет. И пианино. У нас самым крутым всегда считался либо самый сильный, либо самый болтливый. И, как правило, самый старший, а когда эти старшие вырастали достаточно для того, чтобы покинуть детский дом, их занимали следующие в очереди. Пианино в этой иерархии выглядело чуждым элементом и мне, по сути, должно было бы прослыть презираемым умником, издеваться над которым является делом чести любого.
Но это было не так, меня приняли вместе с инструментом и ни один из детдомовских детей ни разу не обратил свою подростковую агрессию на меня. Во всяком случае с того времени, как я стал со всеми общаться. Другие, вне стен приюта – бывало, но приютские относились, скорее, с уважением. Странно, правда?
Это касалось и людей, что там работали. Ни для кого не было секретом, что у работников детского дома были свои любимчики, которых, опять же, дети либо презирали, либо использовали для того, чтобы получить какие-то общие блага. А я был всеобщим любимчиком.
Директор, воспитатели, само собой учитель музыки, даже главный повар – вреднейшая женщина, о которой ходили легенды среди детей, будто бы она добавляет крысиное мясо в котлеты, а настоящий фарш уносит домой, вечно кричащая тонким пронзительным голосом на тех, кому не повезло быть посланным ей в помощь на кухню. Меня она подкармливала, даже сверх рекомендаций врачей, когда я, по разным причинам, оказывался на кухне. Есть хотелось не всегда, но отказываться никогда не отказывался, потому что в этом чувствовалась какая-то невысказанная забота, а ее и так в жизни было немного.
Однажды зимой, когда мы мыли полы в коридоре во время отпуска уборщицы, она, стоя там же, у служебного выхода и дымя сигаретой, так как зимой выходить на улицу не хотелось, а в остальных местах стояли дымоуловители, брезгливо смотрела на нас и комментировала наши действия:
– В углу вымой.
Или:
– Что ты грязь развозишь? Не видишь, что ли, тряпка грязная? И стены не забрызгай… бестолочь!
Мне же, когда я оказался рядом, вдруг сказала:
– У меня тоже мог быть такой сын.
Я тогда с ужасом посмотрел на нее – массивная женщина, со вторым подбородком, который больше первого раза в два. Тонкие, вечно в брезгливой гримасе губы, обесцвеченные жидкие волосы. У такой женщины вообще мог быть человек, который сделал бы ей ребенка? А если бы так и случилось, то с ее характером этому ребенку никак не позавидуешь.
– Представляешь? – спросила она и я кивнул, хотя, конечно, не представлял.
Присутствующие там дети потом рассказали всем остальным и я, на время, превратился в объект слухов о том, что на самом деле я – сын поварихи.
Больше она ничего не сказала. История о ее нелегком прошлом повисла в воздухе, но своим «представляешь?» она закрепила свою негласную симпатию ко мне, да так, что я больше ничего плохого о ней не говорил, когда другие дети между собой мыли ей кости.
Родители друга, тогда еще будущего экономиста, я помню, тоже долгое время относились ко мне предвзято, считая, что их золотой сын – будущий крутой бизнесмен, не должен водиться с потенциально неблагополучным сиротой. А то еще научится клей нюхать или воровать и все, карьера сломана. Это отношение сохранялось до тех пор, пока я и его мама не пообщались на улице. Мы оба стояли у школы и ждали его. Друг должен был поехать на выходные куда-то за город, и мама заехала за ним. Мне же было нужно отдать тетрадь, в которой он вел словарь по английскому языку. Не помню, о чем мы говорили с мамой, но хорошо помню выражение лица ее лица, менявшееся с настороженно-вежливого до дружелюбного.
– Заходи к нам в гости, если есть желание и, если отпустят из… – сказала мама друга на прощание, запнувшись лишь на словах «детский дом».
В понедельник друг сказал, что мама все выходные расспрашивала обо мне – как я живу, чем увлекаюсь, на какие оценки учусь. Сказал, что, узнав о том, что я играю на пианино, она очень удивилась.
Да и в школе учителя относились ко мне с симпатией, хотя я не сказать, чтобы очень уж хорошо учился. И уж, тем более, ни разу не участвовал ни в одном школьном мероприятии.
Я смотрел наверх до тех пор, пока не заболела шея, а когда, наконец, опустил голову, то увидел стоящего между деревьев человека. Даже не самого человека – черное пятно, силуэт, на который и не обратил бы внимания, если бы раньше не сидел здесь много раз вечером и не знал каждую тень. В том месте куда я смотрел, не должно было быть никаких черных пятен – лишь полосы веток и где-то там, казавшаяся призрачной, проезжая часть.
Силуэт не двигался и, как мне казалось, смотрел на меня.
За три дня до этого я слышал историю от одного соседа по общежитию, будто бы по городу ходит какое-то чудовище. Никто его толком не видел, потому что увидеть его означало умереть. Говорил, что оно что-то ищет в городе, а когда найдет – уйдет. Говорил, что людей убивает только потому, что ему нужно чем-то питаться, а люди подходят для этого больше всего.
– Мяса много, бегают медленно, неуклюжие. В городе очень много людей пропало за последнее время.
Те же, кто просто видел его и оказались несъеденными, после были найдены мертвыми с посеревшей кожей и седыми волосами.
– Вот такие дела, – сосед, рассказывая эту историю, курил, сидя на подоконнике и рисуя сигаретой воображаемую картину затаившегося чудовища, ожидающего случайную жертву, словно пытаясь проявить в дыму эти ужасающие образы, – говорят, оно выпивает души у посеревших людей.
– А ты об этом как узнал? – спросил Скрипач.
– Друзья рассказали. У двух моих друзей родители работают в полиции, – ответил сосед.
– Я в детстве верил, что в лесу живет мшистый монстр, – ответил ему на это Скрипач, – у него на спине растет мох, а лежит он всегда на животе, поэтому его никто и не может обнаружить. А подо мхом у него пасть с зубищами, которой он поедает грибников. Мне о нем бабушка друга рассказала, чтобы мы в лес не бегали играть. Очень реалистично, между прочим. Я до четырнадцати лет боялся ходить в тот лес и шарахался от всякого мха.
– У нас во дворе по соседству жила сумасшедшая старуха, которая ходила в драном пальто круглый год и пронзительно кричала о том, что все скоро узнают, – в тон Скрипачу сказал я, – Что узнают – она не поясняла, но мы верили, что, если однажды она расскажет и об этом, те, кто услышит – будут прокляты. Старуха меня, кстати, как-то накормила бутербродами с сыром. Правда сыр был плесневелым, но, как видишь, жив до сих пор.
– Вот такие как ты, которые ничего не боятся и попадаются всяким сверхъестественным существам, – насупился сосед.
Я вспомнил эти слова, когда смотрел на черный силуэт человека в темноте. Место для нападения было удобным. Если оно набросится на меня, то я никуда не успею сбежать, а уж на помощь здесь и вовсе уповать не стоило. Из общежития никого на улице не было, деревья заслоняют меня от всего мира, некому даже увидеть, как меня пожирают.
Но то, чтобы там, между деревьев, не было – не нападало. Просто стояло.
– Я могу чем-нибудь помочь? – наконец спросил я первое нейтральное, что пришло в голову при обращении к чему-то незнакомому.
Фигура медленно, после длинной паузы, отрицательно качнула головой. Во всяком случае, так показалось в темноте.
– Тогда я пойду? – сказал я и фигура как будто кивнула.
Потом, уже утром, я думал о том, как в темноте смог разглядеть, качает или кивает тот, кто стоял там, среди деревьев, и пришел к выводу, что ни за что не отличил бы одно движение от другого. Но в тот момент был точно уверен – мне кивнули, дескать, иди.
Дверь в общежитие оказалась запертой, свет в холле был выключен. Пришлось постучать несколько раз, прежде чем послышалась приближающаяся ругань Джультетты, вспыхивающий свет в холле и лязг стальной щеколды, защищающей студентов от ужасов ночи каждые сутки с десяти вечера до семи утра.
– Я тебе что сказала? – спросила она. Без косметики Джульетта выглядела моложе.
– А сколько сейчас времени?
– Два часа ночи.
– Сколько??
– Ты долбился в дверь затем, чтобы время спросить? – в голосе Джульетты отчетливо слышалось, что она и без того сильно занизила планку своего терпения и дальше проверять его на прочность не стоит.
Белые часы на стене фойе показывали начало третьего ночи.
– А у меня кожа не серая? – я подошел к турникету. Джульетта щелкнула выключателем, погрузив все во тьму.
– Ты выходил весь серый с перепоя. Думаешь, сон на лавочке сделал тебя хуже?
Я молча пошел по лестнице к себе. Скрипач спал, окно было предусмотрительно открыто. Я открыл дверцу шкафа с внутренней стороны, стараясь не скрипеть, и посмотрел в зеркальце с внутренней стороны. В темноте кожа действительно казалась серой.
Выглянул в окно, оно как раз выходило на лавку и деревья, где стоял этот силуэт. Но отсюда ничего не было видно, все скрывала темнота.
Глава 4. О плюсах и минусах инкубов и кошачьем носе
В мире есть немало людей, верящих, например, в то, что кармически Иисус Христос был близок с мировым эгрегором и, в конечном итоге, слился с ним и ушел в нирвану. Я не настолько разбираюсь в мировых религиях, чтобы судить, насколько фундаментально подобный нью эйдж расходится с основной христианской мыслью, но должен сказать, что пока что ни одна философия, в том числе и христианская, не заставила меня окончательно и бесповоротно уверовать во что-то. Иными словами, с точки зрения объекта веры, Иисус, чудовище, делающее людей серыми или инкубы, для меня равноценные персонажи. Разница лишь в традиционности и качестве поданного материала.
Один из моих учеников был старовером – юным мальчиком, очень вежливым, неиспорченным телевидением и интернетом, стриженным под горшок и живущим в какой-то эко-деревне, подальше от вредного города. Он приезжал сюда раз в неделю, чтобы заниматься музыкой. Мальчик, надо сказать, быть талантливым и, теоретически имел все шансы сделать хорошую музыкальную карьеру. В те минуты, когда мы просто разговаривали, он рассказывал о тлетворном влиянии западной культуры и дикости культуры восточной. Повторял то, что, должно быть, говорили ему родители о варварской татарской и тюркской цивилизациях. Говорил, что европейская цивилизация не создала ничего нового, нимало не смущаясь тем, что само фортепиано было изобретено итальянцем Бартоломео Кристофори. Я даже не уверен, что он понимал смысл тех слов, что говорил, настолько они казались заученными и умными для его возраста. Двенадцатилетние дети так не выражаются. Через восемь месяцев он просто перестал приходить. Телефонов не было ни у него, ни у его родителей и дальнейшая судьба мальчика была мне неизвестна. Может быть родители решили, что хватит ему учиться, а может быть нашли другого репетитора. Я не знаю.
По правде сказать, не считаю возможным лезть в особенности воспитания своих учеников и скандалить с их родственниками, но не могу также сказать, что мне совсем все равно.
В детском доме к нам приходил читать лекции, которые мы сами называли нотациями, православный священник. Директор считал, а может быть ему министерство образования навязало эту мысль, не знаю точно, что общие человеческие ценности, поданые с точки зрения религии, уменьшают шанс выпустить из наших стен «в большой мир», как это громко называлось, социально неблагополучных людей. Время от времени священник забирал детей на своеобразную исповедь, подолгу беседуя с ними в директорском кабинете, куда все подопечные, в другие разы, обычно заходили только для получения выволочки. То ли это входило в его программу, то ли казалось, что так правильнее, то ли было так принято – я опять же не знаю. Дети выходили слегка смущенными, рассказывая, что священник, а его звали отец Петр, по большей части занимался тем же самым, чем занимался директор, когда к нему приводили провинившихся детдомовцев – ругал их и читал мораль.
– Я уже было подумала, что он оказался педофилом, – сказала Шаманка.
– Нет, педофилом он не был. Во всяком случае, никого из наших детей он не совратил. Да и шли к нему в кабинет, в основном те, у кого были проблемы с поведением – пойманные на курении, или после драки, или после какой-нибудь кражи в одном из соседних магазинов.
Но никто, надо сказать, после тех нотаций, к православию не пристрастился.
– Ты тоже был у него на исповеди?
– Да! Правда, всего один раз. Помню, когда, постучав и приоткрыв дверь я заглянул внутрь, отец Петр сидел за директорским столом и что-то читал, надев на нос маленькие очки. На мое присутствие он обратил внимание далеко не сразу, а я, не желая особо находиться в этом кабинете, стоял в дверях, надеясь, что священник скажет, что ему не до меня, и чтобы я зашел позже.
Обстановка в директорском кабинете, была так себе – никаких шикарных кресел и столов – все очень по офисному – длинный стол, монитор, одинаковые серые шкафы вдоль одной стены и фотографии прошлых выпусков на другой. Ничего лишнего.
Я здесь бывал и раньше, но поскольку все-таки являлся примерным ребенком, то не слишком часто. Поэтому и решил, что меня вызвали по ошибке и, постояв немного на пороге, я уже было приготовился закрыть дверь и тихонько уйти, но тут отец Петр, в самый последний момент, поднял на меня глаза и показал рукой на стул. А когда я, с грохотом, а по-другому директорская дверь не закрывалась, хлопнул ей и сел на предложенное место, он отложил книгу в сторону и внимательно посмотрел мне в глаза.
– Я посмотрел твое личное дело, – сказал он, – в школе учишься хорошо, воспитатели тебя ценят, сверстники относятся благожелательно. На пианино играешь. Играешь?
– Играю, – кивнул я, не понимая в чем из этого я виноват.
– Прямо идеальный ребенок. В детском-то доме. А мой личный опыт подсказывает, что из самых положительных детей потом вырастают чудовища. Убийцы, насильники, богохульники. Понимаешь, о чем я?
– Вы думаете, что из меня может вырасти чудовище, – повторил я.
– Ты понимаешь, что это значит?
– Что я буду грешить?
– Все грешат и за это мы еще ответим, – назидательно сказал отец Петр и многозначительно поднял глаза к потолку, – ты знаешь, кто твои родители? В документах написано, что твоя мать сбежала из роддома, оставив там совершенно здорового ребенка. И ее не сумели найти по документам. Знаешь почему? Потому что они были поддельными. Таинственная история, правда?
Эту историю я слышал еще в восемь лет, когда все дети проходили психологическую комиссию и, для ускорения процедуры, нас по одному заводили в кабинет, знакомили со специалистами и зачитывали выдержки из личного дела, а уж потом эти специалисты разговаривали с нами. История может и таинственная, но среди прочих она никак не тянула на самую интересную. У одного мальчика годом старше, отец, как говорили, погиб где-то на стройке, а мать, через месяц после похорон, с горя покончила с собой. Он, четырехлетний, два дня сидел рядом с ее телом, не зная, что делать. По сравнению с его историей, моя выглядела пребанальнейшей и стоила того, чтобы ее досочинили.
Но я ответил:
– Наверное таинственная.
– И, что немаловажно, такого хорошего и талантливого ребенка никто не усыновил. Удивительно.
Это тоже было совсем неудивительно. На моей памяти, в этом детском доме не был не усыновлен никто. Удивительным было бы считать, будто сюда выстроилась очередь желающих взять чужого ребенка в семью. На это я просто промолчал.
