Перрон для оптимистов

– Фотопластина этой системы очень технологичная. На стекло наносят зёрна крахмала, окрашенные в основные цвета… – Фотограф очень увлечённо жестикулировал, словно пытался повторить сложный процесс.

Лёлик слушал рассказ Каплевича о цветном фотохроме Люмьеров[12] не очень внимательно: он уже представлял себе огромный воздушный шар, надутый горячим воздухом. Они спешили на открытие выставки воздухоплавания в Гран Пале.

– Фотография – искусство света, а будет она пёстрой или нет – не важно. Главное, оказаться вовремя в нужном месте. А знаешь, Авель, может, именно сегодня осуществится мечта маленького еврейского фотографа: я сделаю снимок века и стану знаменитым. – Каплевич был так увлечён своими мечтами, что не шагал, а подпрыгивал, слегка зависая в воздухе.

…

После выставки работы прибавилось. Лёлик едва успевал развешивать мокрые оттиски в лаборатории, отбирать готовые для ретуши и раскладывать оставшиеся в фотоальбом. Лучшие уносил с собой Адам Давидович – «пристраивать шедевры по редакциям». Это было любимое время Лёлика. Он оставался в мастерской один и снова и снова смотрел на фотовоспоминания о первой в мире выставке летательных аппаратов со всеми её непостижимыми чудесами: чертежами, приборами и кучей огромных воздушных шаров. Лёлику казалось, что фотографии эти оживали. Летательные шары на них недовольно тряслись, словно сердились на купол Гран Пале, который мешал им вырваться на свободу. И в эти минуты зимний Мелитополь представлялся неотретушированным, чёрно-белым, а Париж – глянцевым и цветным.

…

Через год Лёлик уже прилично говорил по-французски. Спасибо Илье, он беседовал с ним только «на необходимом приличному человеку языке», заставлял ходить в мясную лавку и к молочнику «для пополнения словарного запаса».

Только что Париж пережил наводнение. В некоторых кварталах ещё стояла вода, на стенах домов были нарисованы отметки с новыми уровнями взбесившейся Сены. Настроение у фотографа Каплевича было отличное. Он шёл широкими шагами по временным деревянным тротуарам и размашисто жестикулировал.

– Поторопись, Авель! К дамам нельзя опаздывать. Мы идём на улицу Камбон. Кстати, назвали её в честь французского революционера Пьера-Жозефа Камбона – его отец владел текстильной мануфактурой. Прямо как в вашей семье, не без буйных! А сейчас это главная модная авеню Парижа. И мы приглашены к известной модистке. Она открыла шляпный бутик прямо напротив легендарного отеля «Ритц». Предчувствую непростую сессию, – подгонял помощника Каплевич.

Лёлик изрядно запыхался, ведь он тащил всё фотооборудование. Но усталости почти не было. Очень волновался! Ведь раньше он думал, что все портные – это скучные старухи вроде Фиры Львовны, что приходила к маме подшивать платья. А здесь это знаменитости из парижской моды!

В таком волнительном настроении они подошли к дому 21 по рю Камбон.

Входная дверь стремительно открылась, и они услышали:

– Всё отменяется!

Растерянные посетители увидели в глубине фойе стройную женщину с горящим взглядом.

– Я решила снимать только мои модели! Никаких лиц! Проходите, господа! Приятно познакомиться. Я – Коко Шанель[13].

…

В мастерской был накрыт небольшой французский стол. Хозяйка сама наливала чай из удивительно красивого чайника в изысканные чашечки. Вообще, всё в этот день казалось Лёлику удивительным. Он не мог оторвать взгляда от рук мадам. Когда она говорила, руки словно вытягивали нитку из катушки, а когда чашка наполнялась, она резко дёргала носик чайника вверх, как будто заканчивала шов на платье.

– Вы, юноша, из России? Люблю русских, особенно это их «всё моё – твоё». Вы, месье, переводите молодому человеку, судя по всему он не силён во французском, недавно из дома, я не ошиблась? Русские примечательны и талантливы! Какой балет представил нам месье Дягилев! Возможно, я поработаю с ним. А вы, юноша, не стесняйтесь, пейте чай! У вас впереди большая парижская жизнь. Как, вы сказали, вас зовут? Авель? Нет, юноша, это как-то фатально по-библейски. Я буду называть вас Эве́ль, на французский манер. Атеперь, господа, пожалуйте в зал. Очень надеюсь на замечательные кадры. Безусловно, с вашей ретушью, Эве́ль. Месье Каплевич сказал, что у вас способности! – говорила хозяйка салона невыносимо красивым низким голосом.

…

Лёлик вспомнил этот разговор в 1913-м, когда на улицах Парижа появились афиши: «Весна священная» – балет Игоря Стравинского, импресарио Сергей Дягилев, костюмы Коко Шанель.

…

А сейчас начались съёмки. Как-то сразу всё закрутилось, попадало, полетело. Шляпы, казалось, жили своей отдельной летучей жизнью. Но все предметы в этом доме, включая всё принесённое для сессии оборудование, и даже люди, включая умудрённого опытом Каплевича, подчинялись только Мадам – её удивительным рукам и волшебному голосу.

Первый портрет Габриэль Шанель в шляпе собственной модели был издан в театральном журнале Comoedia Illustre 1 октября 1910 года.

Роза. Париж. 1909-1910

Роза брела по Парижу. Дочке нужен воздух, спасибо Илья купил коляску, притащил с Лёликом подержанную. В пасмурном Париже все цвета пропадают, остаётся только чёрный и серый. Так сказал бы Илья… Старший брат всегда казался Розе легкомысленным шутником, а теперь на нём гора ответственности за неё, Лёлика, Соню, маленькую Анну-Софию. Может быть, поэтому в его картинах всё больше тёмных красок и каких-то тревожных вертикальных линий, как во время затянувшегося дождя. И вдруг – звук аккордеона, музыка настоящего Парижа! Подошла поближе – оказалось, играет нищий: слепой, в грязных лохмотьях.

Без Самсона всё плохо! И холодно стало, как тогда в Мелитополе, на взбесившейся Молочной. И в груди давило, словно вырвалось из-подо льда множество рек. Пора было возвращаться, кормить дочь. Срезала угол, вышла на бульвар де Порт Рояль. Здесь Париж величественный, шумный, но чужой, несмотря на обилие плакатов Дягилева с «Русскими сезонами». Это множество типографских копий рисунка художника Серова «Видение розы». А у Розы одно видение – встреча с Самсоном.

Сегодня без него было особенно плохо. Даже руки не слушались, когда вернулась и открывала дверь квартиры. А там – реальный, живой, только небритый и усталый Самсон.

И прямо в прихожей – долгое молчание, уткнувшись друг в друга. Тюремные злоключения, подробности долгих дорог, трудности ожидания – всё это ворвалось в них двоих вместе с дыханием и стуком сердец. Слова были лишними. И даже малышка молчала, оказавшись между ними, в их бурном информационном потоке.

– Товарищи влюблённые! Очнитесь! Анне-Софии пора есть, а для остальных чай остывает! – послышалось из комнаты.

Дурашливый крик Ильи вернул всех в реальность. Самсон взял пищащий свёрток на руки и сказал дочери:

– Анна-София… Как вычурно! Совсем по-европейски. Я буду звать тебя Нюсей. Мы здесь ненадолго.

Когда малышка заснула, все собрались за столом. Никто не решался нарушить молчание, – то ли берегли детский сон, то ли не хотели обсуждать тревожное прошлое и зыбкое будущее… Голос гостя вывел всех из оцепенения.

– В Гадяче, когда меня задерживали, сбежался весь город посмотреть. Как же, важная птица, жандармы из самой Москвы приехали! Потом, уже в Бутырке, Махно[14] встретил. Мы же с ним к девятьсот пятому пришли в революцию, молодыми были, буйными. Потом, правда, прошли разную политическую школу… Так вот, у Нестора ещё остались связи… Раньше жандармы брали взятки до 50 тысяч рублей за человека! А сейчас поутихло всё, и глаза конвойных подешевле закрываются. Когда мне письмо от товарищей передали, Нестор сразу сказал: «Твоё место сейчас в Париже, а не „на киче париться“». А потом – внезапно открытая камера, рассеянный конвоир, граница ночью, пешком… Словом, Нестор Махно – благородный разбойник со связями. И вот я рядом с тобой, Розочка, и нашей Нюсей. Готов жениться! – Улыбка Самсона и умышленно облегчённый рассказ о его злоключениях окончательно разрядили атмосферу за чаем.

– Вот это правильно! У вас, конечно, документы не совсем… Documents pas tres Legaux! (Не очень легальные документы!) Но у меня есть идея. Теперь я беру на себя роль благородного разбойника… или мошенника, – весело подытожил Илья.

Роза. Париж. 1910-1913

Роза готовилась к свадьбе. И хотя она понимала, что это всего лишь формальность для дела, но как-то по-девичьи волновалась и крутилась перед зеркалом, прилаживая нарядный накладной воротничок, сшитый из кружевной маминой салфетки.

За небольшую плату Илья договорился с приходом мормонов выправить документы для нелегала Самсона. Но для этого понадобилась официальная регистрация брака, чтобы внести запись в мормонские книги. И вот убеждённые атеисты Самсон и Роза вышли из молельного дома слегка ошалевшие. Илья с Соней держали в руках букеты цветов, Лёлик – маленькую Анну-Софию.

– Надо же! Настоящая парижская свадьба! – Роза пыталась за иронией спрятать смущение.

– Ну, тогда перейдём к настоящим свадебным подаркам. Розочка! Товарищи посоветовали недорогую квартирку, я теперь получу работу и смогу её оплачивать. Это на рю Мари Роз, мы с тобой, Роза, обречены на розовую жизнь! – Счастливый Самсон бережно спрятал в карман настоящее свидетельство о браке, легальный французский документ.

Новая легальная семейная жизнь поначалу не баловала. Самсон находил только разовые работы: плотник, маляр, водопроводчик. Заявки, поданные на заводы и в парижские типографии, пока оставались без ответа. Роза вязала детские кружевные чепцы на продажу и переводила на французский меню русских ресторанов.

– Лучше бы переводить газеты или редактировать листовки вместе с товарищами, – мечтала она.

Но казалось, что парижским соратникам по революционному делу сейчас не до этого, все были заняты выживанием.

…

Они шли по парижской набережной, кажется, в самый дождливый и ветреный день года. Самсон обнял Розу, пытаясь защитить от холодных брызг Сены, покинувшей берега. Снова нет работы. Ни одна клиника ему не по карману. Частная акушерка ждала их на улице Шерш Миди (rue du Cherche Midi).

…

– Название этой улицы переводится как «ищи полдень», здесь самые старинные в Париже солнечные часы, здесь у Дюма жил Арамис, так что наш сын родится сердцеедом, – рассказывал Самсон, отвлекая Розу от усиливающихся схваток.

– Лишь бы не священником, как тот же Арамис. – Роза измученно улыбалась.

– Вообще, «ищи полдень» – это как по-русски «ищи вчерашний день». Так что важно, чтобы не родился лентяем! – Самсон с облегчением позвонил в дверь нужного дома.

Когда в квартире у акушерки родилась девочка, Самсон тихонечко прошептал:

– На такой знаменитой улице ты была просто обязана родиться красавицей, назовём тебя Александрина. Ну и пусть будут только девочки, меньше воевать будем.

Роза заснула. Годы спустя, пройдя множество испытаний и невзгод, она вспоминала этот день строчками Ильи Эренбурга:

Над Парижем грусть. Вечер долгий.Улицу зовут «Ищу полдень».Кругом никого. Свет не светит.Полдень далеко. Теперь вечер.

…

Вскоре после рождения Шурочки пришёл ответ от завода «Рено» в предместье Бийанкура к западу от Парижа. Можно было ехать на метро Порт-де-Сен-Клу и пятнадцать минут идти от метро пешком до завода. Эта загородная дорога напоминала Самсону Гадяч. Та же пыль из-под ботинок, птичьи перепалки в придорожном кустарнике. Самсон заметил, что стал сентиментальным, – то ли возраст такой, то ли размеренная семейная жизнь так действует. Нет, конечно, они не совсем обмещанились. По воскресеньям собирались с товарищами у Сони и Ильи, дискутировали о революционных идеях Троцкого, о связи марксизма и фрейдизма.

– Наша нынешняя жизнь подружила реализм и удовольствие. Прямо по Троцкому! – с иронией сказала Роза и открыла конверт с общим подарком ко дню рождения мужа.

Это был билет на галёрку в Шатле Опера. Давали оперу «Князь Игорь» Бородина из оперно-балетных «Русских сезонов» Дягилева.

Роза, уложив детей, встречала мужа у театра. Эту волшебную ночь Самсон вспоминал в самые печальные свои годы, когда, казалось, надежды не было. А тогда они гуляли по ночному Парижу, ели хрустящие багеты с сыром, Самсон восторженно отзывался о Шаляпине в роли Галицкого, о мощной музыке Бородина, о муках князя Игоря на чужбине.

Роза же вспоминала эту счастливую ночь много лет спустя, каждый раз когда резала вдоль «Городскую булку» из советского магазина, чтобы вложить в неё масло и сыр. Она удивляла всех, называя эту булку французской, и грустно приговаривала:

– Не хрустит, не пахнет, не такая.

А в тот миг всё на свете хрустело, благоухало и радовало. Настоящий праздник, только настоящего дела не было.

И оно обозначилось. Товарищи по партии поручили им найти помещение для собрания эмигрантов. Роза с пылом взялась за дело. Она арендовала небольшой ресторанчик «для торжества четы Соминых». Людей на «семейный праздник» собралось больше, чем ожидалось, – сидели на стульях, окнах, столах. Ожидали Ленина, который жил в это время в местечке Лонжюмо, в пятнадцати километрах от Парижа.

Он приехал вовремя, сразу вошёл в центр зала и стал говорить. Это больше походило не на реферат «О сменовеховцах», который все ждали, а на мощную агитационную речь. Ленин ходил по кругу, смотрел прямо в глаза, следил за выражением лиц, словно хотел понять, всё ли точно сказано, всё ли убеждает. Роза долго не могла прийти в себя от внутренней силы этого человека. Они с Самсоном потрясённо молчали, когда убирали арендованный зал после собрания.

Хотя, может быть, такое сильное эмоциональное воздействие этой речи появилось у Розы гораздо позже в отточенных рассказах старой большевички внукам, правнучке и многочисленным отрядам пионеров. А может, такой наплыв чувств случился и тогда в ресторане на улице Дайтан, 8, ведь она ждала третьего ребёнка.

В 1913-м из-за беременности Розы переехали в Верофлей округа Версаль в четырнадцати километрах от центра Парижа. Снимали недорогую часть дома в семейном пансионе, часто приезжал и жил с ними подолгу Лёлик. Роза уговаривала Илью отпустить Лёлика на природу. Вместе ходили в Версаль, гуляли по парку, заходили в музей. Нюся потом всю жизнь вспоминала, как уписалась в Версале у кровати Людовика какого-то.

Здесь же, в Верофлее, у Розы родился сын. Имя, как всегда, выбирал Самсон.

– Он будет Виктор – победитель, – торжественно объявил счастливый отец.

– О-о! Викто́р – это совсем по-французски! – шутливо грассировала Роза.

Илья. Париж. 1911

– Боже мой, Анатолий! Когда ты приехал? Как устроился? Кого уже видел? Чем думаешь заниматься? Я очень рад! – Илья, как всегда, говорил с восторженным напором.

Луначарский щурился отутреннего парижского солнца и не спешил отвечать на вопросы Ильи. Он словно проверял на себе постулат любимого Ницше о важности каждого проживаемого человеком жизненного момента.

– Анатолий! Ты меня совсем не слушаешь! – Для импульсивного Ильи важно было получить ответ на всё и сразу.

– Почему же! Отлично слышу. Приехал вчера как постоянный корреспондент газет «Киевская мысль» и «День». Встретился только с тобой и… да, здесь прекрасный кофе, – Луначарский отвечал медленно и вальяжно.

– Соня вспоминает тебя с благодарностью. Если бы не ты, ей бы ни за что было не одолеть семинары Авенариуса[15] в Цюрихе! – Илья искренне был рад приезду дальнего родственника.

– Да… Замечательные университетские деньки! Тебе повезло, мой старый товарищ, не каждому достаётся такое сокровище. Умная и красивая жена – половина успеха.

– А вторая половина – Париж! – подхватил Илья. – Я словно растворяюсь в этом городе. Не понимаю ностальгического воя многих наших. Здесь вся энергия, красота и каждодневная инспирация!

– Ох, Илюша! Ты всё такой же восторженный визуалист. – Луначарский сосредоточился на маленьком солнечном зайчике, который дрожал на блюдце и пропадал, как только чашка становилась на место. – Вся энергия скоро сосредоточится у нас в России. Хотя в чём-то я с тобой согласен. Париж, безусловно, обладает La magie du Lieu (магией места).

– Я художник, Толя. Мне без этого никак, – Илья чуть обиделся на ироничный тон Луначарского.

– Именно поэтому ты мне сейчас необходим. Знаешь фаланстер «Улей», La Ruche, в тупике Данциг? Там живут некоторые русские анархисты, мне надо с ними встретиться, – Анатолий продолжал говорить с прикрытыми от утреннего солнца глазами, как будто речь шла не о делах.

– Уволь меня от этого. Мне хватает уже анархистов! Недавно «материализовался» Самсон, и, какты понимаешь, мне приходится терпеть все эти разговоры о скором торжестве революционной мысли и от него, и от Розы, – Илья отвечал с нарочитым раздражением.

– Но ты же художник. И наверняка знаешь кого-то из обитателей «Улья», – Луначарский знал, чем зацепить Илью.

– Ну, я знаком только с Осипом Цадкиным[16], удивительным скульптором, – он, кстати, из Витебска. Настоящий бунтарь! – Илья хотел продолжить рассказ о художественной жизни нынешнего Парижа, но Луначарский нетерпеливо прервал собеседника:

– Значит, вперёд! Вольёмся в мир современного искусства! А с Самсоном и Розой мне тоже обязательно нужно увидеться! Как говорил великий француз Дени Дидро: «Общаясь с людьми, человеческий разум достигает невероятной ясности. Веди меня, о Аполлон, в чертог богов, искусств и совершенства!»

…

– Вы к кому, месье? – окликнули их по-французски. У входа в «Улей» всегда кто-нибудь дежурил. Так можно было перехватить потенциальных покупателей из любителей современного искусства или получить разовую работу от хозяев кафе и маленьких лавочек: таким всегда требовалось обновить вывеску.

– Нам бы кого-нибудь из журнала «Буревестник», – уверенно заявил Луначарский.

– Шпики, значит! Шпикам входа нет, – насмешливо резюмировали дежурные. Здесь чужаков не любили.

– Я бываю здесь у скульптора Осипа Цадкина. Он мой друг. У него мастерская во втором этаже, – примирительно сказал Илья.

– А-a! К Цадкину… проходите… – разочарованно протянул один из встречающих.

То ли скульптор не был их конкурентом, то ли денег они не почуяли, но Илья с Анатолием через минуту вошли внутрь.

Было темно и пыльно. Гости пробирались по заброшенному зданию Мекки свободного искусства, пристанищу художников всех направлений и национальностей, в надежде найти хоть кого-нибудь. Вдруг Анатолий наткнулся на что-то мягкое, от толчка оно зашевелилось, отчётливо запахло спиртным.

– Твою ж мать! – раздалось по-русски снизу.

– Нам нужен журнал «Буревестник», где это? – спросил Луначарский.

– Анархистов не поддерживаю, – неразборчиво пробубнил лежащий.

– Не скажешь – опохмелиться не дам, – с ироничной угрозой сказал Илья.

– Там, во втором, слева.

На втором этаже было светлей и чище. Посетители открыли левую дверь и оказались в просторной прокуренной комнате с продавленными диванами и облупленными письменными столами. Здесь кипела работа. Увлечённые хозяева не сразу обратили внимание на гостей.

– Пусть скорее грянет буря! – Илья с пафосом продекламировал девиз журнала анархистов.

– К кому? – отозвались от столов.

– Я – корреспондент газеты «Киевская мысль», Анатолий Луначарский. Псевдоним – «Гомо новус», читали?

– Ну.

– Я бы хотел взять интервью у Абрама Гроссмана[17].

– Я – Гроссман. Псевдоним – «А». Говорить не будем, пока не пожрём. Живот подводит.

Гости переглянулись. Через полчаса Илья занёс в редакцию кучу съестного из окрестных лавчонок, не забыв дешёвое вино для страдальца с первого этажа.

К шумному застолью потянулись соседи – художники из России: Натан Альтман[18], Фёдор Константинов[19], Лев Инденбаум[20]. Луначарский получил одно из своих самых острых интервью с радикальным анархистом Гроссманом, а Илья с этого дня стал в «Улье» окончательно своим.

Лёлик. Париж. 1914

Всё-таки белорусский еврей Адам Каплевич чувствовал себя французом. С тех пор как в конце июля во Франции усилились оппозиционные настроения против участия в войне, он, наоборот, был настроен патриотически и во всём поддерживал правительство. В обязанности Лёлика теперь входила доставка фотографу ежедневных газет. Каплевич почти не работал, а только нервно ходил по мастерской, зачитывал новости о создании военных союзов, фронтовые сводки. Был уверен в быстром окончании войны и dans La defaite finale de L’ennemi (в окончательном разгроме врага).

По вечерам Лёлик был свидетелем противоположных разговоров. Илья с Соней, Роза с Самсоном и их товарищи обсуждали, что эта война добьёт Российскую Империю, иронизировали над переименованием Санкт-Петербурга, названного на немецкий манер, патриотичным Петроградом. В общем, были против войны и ожидали новую революцию.

Утром 30 августа Лёлик шёл по рю де Винегрие (rue de Vinaigriers) в 10-м округе Парижа. Он теперь не спешил в мастерскую и всегда выбирал новый маршрут. Главное, принести свежие газеты, опозданий теперь Адам Каплевич не замечал. Во время этих прогулок Авель впитывал в себя изменившийся город и взрослел вместе с ним. Перед самой войной Париж излучал праздничную самоуверенность, маскируя надвигающуюся тревогу. Теперь его тупики, площади, кварталы старались выглядеть строже и незаметней, постепенно счищая с себя остатки ярких афиш, вывесок, нарядов. Лёлик теперь как будто собирал эти признаки прошлой мирной жизни, отмечая про себя, что завтра, возможно, и этого не будет.

Какой-то необычный шум накрыл улицу. В небе показался настоящий военный самолёт. Он летел достаточно низко – можно было разглядеть немецкий крест на фюзеляже. Совсем рядом что-то рвануло, пожилая женщина с корзиной упала на мостовую. Лёлик успел заметить, что фонтан брызг из лужи стал красным.

Это была первая бомбардировка Парижа. Лейтенант Фердинанд фон Хиддесен сбросил четыре ручных гранаты с борта «Румплера ЗС».

Лёлик не купил газет, он вообще не помнил, как добежал до ателье. Его била дрожь, и он не помнил, что говорил Каплевичу.

Сейчас фотограф отпаивал потрясённого юношу горячим чаем и разглагольствовал:

– Это вызов! Какая наглость! Какое кощунство! Бомбить Париж, культурную столицу мира! Во Франции только официально зарегистрировано больше тридцати пяти тысяч подданных Российской Короны! И никто не идёт на фронт! Где союзнический дух? Где готовность к самопожертвованию? Одни пацифисты кругом! Стыд какой!

Лёлик выбежал из мастерской.

…

Илья нашёл младшего брата уже ночью, на скамейке неподалёку от пункта призыва.

На фронт Лёлика не взяли: не хватило трёх лет до призывного возраста.

…

– Ну вот. Слава богу, нашёлся. А то мы уже заволновались. – Илья понимал, что все его дежурные слова всего лишь попытка успокоить брата, не отдалиться от него.

Лёлик молчал, глядя в одну точку.

– Ты понимаешь, чтобы быть нужным сегодня, не обязательно воевать. Война – дело временное. Ты очень способный человек, ты прекрасно работаешь с фотографией, хорошо рисуешь… – продолжал Илья, обняв Авеля, – и главное, ты – прекрасный брат. Мы без тебя не справимся. Ну честное слово!

Лёлик поднял глаза, полные слёз.

– Пойдём домой. Мне ещё завтра к Розе в Верофлей ехать, – примирительно сказал неслучившийся солдат, шмыгнув носом, совсем как в детстве.

Нюся. Париж. 1915

И снова из Верофлея они всей семьёй возвратились в Париж, сняли скромную квартирку на улице Данциг, 49 (rue de Dantzig, 49). Мама Роза по ночам шила детям обновки, иногда перелицовывала старые, ещё мелитопольские свои наряды. Лёлик договорился, и теперь они все шли в фотоателье к Каплевичу в новеньких пальто с муфточками. После фото мама убежала на очередное собрание политэмигрантов, домой детей привёл Лёлик.

Нюся повзрослела, поэтому вечером она вслух читала младшим детям книжку, большую, красную, с золотым тиснением. Это роман писательницы Жюли Гуро «Сесиль, или Маленькая сестричка», прекрасный подарок от тёти Сони, жены Ильи, ещё на рождение Шурочки.

Нюся не только хорошо читала, она даже подписала готовую фотокарточку на французском! Неровным детским почерком вывела: «Ma cher cousine Marie. Sophie. Alexandrine. Victore». A справа, как положено: «Мадмуазель Йоффе», – и адрес. Можно было написать и своё полное имя, Анна-София, но уж очень спешила и сократила до Софи. Это фото для кузины Маруси. Она маленькая, но уж точно не будет называть старшую сестру Нюсей. Её родители, Соня и Илья, всегда звали племянницу полным красивым именем Анна-София.

Вскореудетей появилась няня (мама стала шить по ночам нетолько для своих, но и на заказ). Няня была француженкой с чудесным именем Полин. Она приходила два раза в неделю, гуляла с детьми, чтобы дети учили французский, а мама в это время могла ходить на собрания. Нюся любила Полин: она была доброй и весёлой. Водила их в Люксембургский сад, пела им песенки, улыбалась. Другие няни сидели на скамейках, чистили горох и совсем не смотрели за детьми. Это нравилось маленькому Вите, он – шалун и всё время убегал от няниного внимания.