На Смоленск надвигается гроза

Юлия Могилевцева, Влада Морская

На Смоленск надвигается гроза

… Не забывай, почувствуй, волшебник

То, как на шею давит ошейник.

Не забывай нас – ты слышишь, отшельник,

Иногда покидай Парнас…

(Сплин)

Пролог

Клиника для умалишенных располагалась на краю неказистого поселка Гедеоновка, к востоку от Смоленска. В глубине заброшенного парка, где растительность казалась влажной, тропической, стоял кирпичный больничный корпус, двухэтажный, столетнего возраста, но крепкий на вид.

В белом халате, с жестким лицом снайпера и масонским прищуром, врач заканчивал свой обычный утренний обход. Он вошёл в небольшую палату без всякой мебели, кроме одной простой железной кровати и старого радио, чей эфир шипел и трещал, наводнённый помехами. На кровати поверх ватного одеяла дремала крохотная старушка. Она лежала, повернувшись лицом к стене, и не сделала при его появлении в палате ни малейшего движения. Старушка чмокала, облизывалась, стонала, принималась тихонько говорить с невидимыми собеседниками, которые, казалось, докучали ей, дразнили и мучили. Это была первая заведующая Музеем скульптуры Сергея Тимофеевича Коненкова Лидия Платт.

– Ну, друг мой, Лидия Сергеевна, как вы себя чувствуете сегодня?

Больная задумалась, всматриваясь куда-то через прозрачное пространство солнечного сухого воздуха полуприкрытыми глазами. И после явно больших усилий трудно работающей мысли приподняла кисти изуродованных старостью рук, как бы доискиваясь чего-то в сумраке дремотных глубин, прошептала:

– Коненков, Коненков… я вижу, вижу… красный с золотом, весь в булатной стали, он идёт, идёт, идёт…

Глава 1. Козёл

– Тут, знаете, фиг поймешь, кто сиделец, а кто охранник. Кто зэк, а кто начальник, – широко шагая, произнес лейтенант.

Посетитель едва заметно ухмыльнулся. Маленький, круглый, с румяным лицом, окруженным черной бородкой, среди которой хищно шевелились красные сочные губы, он смотрел на лейтенанта плутовато и радостно, словно видел перед собой не человека, а ловко приготовленного на огне ягнёнка:

– Здесь и живые отличались от мертвых, в основном, пищеварением.

– А-ха-ха! Это точно, – согласился лейтенант, украдкой поглядывая на своего спутника в аристократически белой рубашке, от шуток которого веяло леденящим холодом жестокости.

Обогнув строение администрации, они оказались на зеленовато-пятнистом пустыре, где начиналась территория колонии-поселения №7. Кончались деревья, исчезала трава, а все переулки, дорожки и тропки вели к квадратным участкам со зловещими уродливо-серыми домами, сложенными из нескольких этажей бетонных, кое-как выбеленных плит с потеками ржавой грязи.

У одного из общежитий на сорной колючей земле на солнцепеке работали заключённые – темные, как гарь, взбухающие сгустки: жёсткие лица, металлические, точно дробинки, глаза. Скопище напряжённых хмуро-любопытных глаз наблюдало за ними, идущими.

– Вон он, Терентич, загорает, прохиндей. Вы можете говорить с заключённым сколько хотите, у нас с этим свободно, только козла его берегитесь, он громадный, злющий. Грузовик может рогами перевернуть! – лейтенант приложил руку к выгоревшей фуражке, развернулся и пошёл обратно по грунтовой дороге, которая, повторяя изгибы пустыря, упиралась в стену администрации.

Посетитель огляделся: приземистая, желтая, словно барханы, колония казалась горячей каменистой пустыней. Он сделал шаг по тропинке и увидел тощего, обнаженного по пояс старика с круглыми мускулами и наколкой. На груди, сквозь завитки седых волос, просвечивались главы, маковки церквей, молчаливые лики православных святых. Недвижно и внимательно они взирали строгими глазами с дряблого, усыпанного пигментными пятнами, небосвода.

Терентич сидел на корточках, приложив ладонь к шершавой теплой почве, наблюдал, как бегут мимо его пальцев рыжие муравьи, поблескивая хитином точно битое стекло пивных бутылок.

Что-то взметнулось рядом, пыльное, серое, и страшный крушащий удар выброшенных вперед стрельчатых копыт чуть не поверг посетителя в глубь сточной канавы.

– Ну все-все, угомонись, заполошный, – Терентич ободряюще похлопал животное по широкой спине, затем ласково погладил по холке.

Посетитель на миг задумался, заглянул в пустые глазницы козла и сквозь впадины и овалы черепных костей, увидел, как перевертывались дышащие пеплом горы, в вихре летучих частиц падали отломанные вершины, пласты рудных масс, которые, если к ним приглядеться, оказывались вертящимися в воздухе людьми. Он охнул и коротко поклонился:

– Приветствую тебя, Пилорус! И тебя, Мастер Кузнечного дела.

– Вот скажи мне, Петя, – Терентич облизнул острый пергамент, закручивая, цигарку, и вдохнул аромат свежего табака, – разве при Союзе такое было возможно? Разве такого расфуфыренного пижона, разодетого как вражеский трансвестит, пустили бы на просторы колонии? – козел посмотрел на него напряженным, дрожащим в глазнице красно-жёлтым глазом, в котором мелькнул проблеск насмешки всеведенья, и мотнул головой. – Только ты меня понимаешь. Как бабка померла, так ты у меня один и остался… – он вставил самокрутку в ноздрю козла и чиркнул спичкой.

– Молотобоец, я ищу того, кто поможет мне пройти на ту сторону, – начал посетитель. Он говорил так, будто русский не был для него родным: спотыкался на согласных, тянул гласные, делал паузы, подбирая слова, и при этом чудовищно картавил.

– Никто не может вернуться туда. Мы уж с Петей за этим проследим, – Терентич зажал цигарку пеньками нескольких потемнелых зубов, и потрепал козла по седой бороде. Тот зыркнул зло, выдохнул сизый дым ему прямо в лицо и издал грозное «ме-е!» – Ладно, Петь, не обижайся, я же со всем уважением к твоей персоне… – старик резко вскочил, с силой уперев босые ноги с загнутыми нечистыми ногтями в песок. – Вагус, ты зачем вернулся? Столько лет тебя не было, и вот опять! Разговаривай с Пилорусом. Он здесь главный. А мои гвозди крепкие, никто ещё из могилы не поднялся!

Козел одобрительно заморгал, и красное марево в его глазах стало тускнеть.

– Я пришёл вовсе не за этим… На Смоленщине запрятано великое множество любопытнейших Залежей, и одна из них принадлежит мне. Но Пилорус не позволит осквернить землю, освященную кровью павших в бою героев. Поэтому я обращаюсь к тебе, Молотобоец. Мёртвые Боги всегда благоволили ко мне, и теперь дадут силу, дадут власть пытать, мучить, убивать!

– Зря ты проделал такой путь, Вагус. Мёртвые Боги давно отвернулись от нас. Уснули в пирамидах, в мертвых городах, на дне безвестных могил.

– Цену назначай, mon cher ami,1 и если все пройдет как надо, я охотно ее оплачу.

– Цену… Цена будет такая: шестьдесят лет человеческой жизни! Выпить мне охота, водочки с тертыми рябчиками выкушать, а алкашка нас не берет, титька лебяжья!

– Чтобы выпить, тебе и сорока лет хватит, до шестидесяти в этой северной глуши и праведники не доживают.

Вагус улыбался румяным ртом, обнажив короткие белоснежные зубы.

– Погодь, пошто зубоскалишь? Ты послушай сперва, ведь не знаш! Я-то в советские времена дьячком подъедался, псалтырь читал, да свечки тушил, а опосля, как Сталин пошёл штурмом на небо, на приступ той стены, что отделяет человеческие очистки от Бога, я в алтаре тихонько повесился. В стране полным ходом шла борьба с религией, поэтому заново освящать нашу Крестовоздвиженскую церковь не стали. Поснимали попы иконы и в подвал спустились, а там шесть мешков золотых монет… И вот однажды, в один солнечный денёк, является из райцентра партийное начальство с предписанием передать храм школе, а по стенам тени чертей мечутся… Продались наши попы лукавому за те монеты, записали свои имена на страницы тьмы и душами проклятыми мой голод утолили. А теперича я пожить хочу! Бочку водки, да с мужиками на рыбалочку!

– Как много вам, могильникам, мало… впрочем, пусть будет по-твоему, – Вагус пожал маленькую сухую ладонь Терентича, и тот в ответ торопливо сжал его влажную, обволакивающую длань. – Проведёшь меня в город, я тебе за это ещё пяток лет отсыплю.

– Не-е, голуба, в города нам пути заказаны. От поганой наркограффити Лжецов спасу нету, мосты рушатся, дома гниют, трубы покрываются ржавым железом, а гниль гнилью харчиться не может. Ты думаешь, почему мы по тюрьмам да по колониям чалимся? Режим, конвой, полный дурятник… Да потому, что на свободе одни ловушки да засады!.. Жрать нечего!.. – внезапно один из заключённых жалобно вскрикнул. Взмахнул руками и, упав навзничь, стал биться затылком, выгнул спину дугой так, что остальные испуганно от него побежали. Заключённый вопил и колотился, были видны дрыгающиеся ноги в грязных колошавинах. Слышался булькающий, сдавленный крик. – Во, вишь что деится? Как его лихоманка-то схватывает… Это они с виду дюжие, жилистые, а внутри трухлявые! Хворые…

– Cul!2– с чувством выругался Вагус. – Проклятые наркоманы, волчье семя!.. – его глаза опрокинулись белками в глубину костяного шара черепа, закрытые фарфоровыми плошками век, и он спал несколько минут, обдумывая услышанное. – Все-таки я до конца не вижу контуры этой борьбы, увы, но живой мозг органичен и слаб в своём несовершенстве. А ведь ты отнюдь не понаслышке знаком со всей этой лживой пасквилью?

– Было дело, – нехотя буркнул Терентич, – да что тут скажешь, богоборцы и от того предсказуемы, как оглобля в руках сельского дурачка. Все как один отрицают существование Мертвых Богов и уверяют, что мы, могильники, и вы, духи, произошли от микроорганизмов, натурально как люди. Крестов не носят – вместо них вешают на шею подвески в виде гномов, держащих в руке макову головку и деревянные пластинки с рунами, заговорёнными их барыгами-колдунами. Больше всего тебе надобно остерегаться кладменов конченные ханурики, начнут барагозить, не дадут разрыть Залеж, и ведьм «Медового круга» – этот случай всех злее. Они приманки, одурманят, увлекут, не успеешь очухаться, как свалишься на их хазу. Стало быть, если с тобой заговорит красивая баба, то уноси ноги, пока не сгорел. Да, и ещё… найди кота. Авось что подскажет.

Оба наполненных малиновой жидкостью ока козла Терентич крест-накрест залепил белым скотчем, и тот стал похож на смешную рожицу в виде серпа с двумя крестами вместо глаз.

– У тебя трое суток, Вагус. На тризну Петя самолично явится за тобой. А там улепётывай пеструшка пока бобик не догнал!

Глава 2. Город-герой. Опсонизация

Над куполами Успенского собора в пыльце разнотравья вился сладчайший дымок. У подножья, налегая на склон, сочно зеленели ажурные кусты, цвели акации, осыпая на улицу сахарно-белый пепел лепестков. Подхваченная ветром, заструилась, заклубилась поземка из треугольников бесшумных соцветий, будто, невидимые, бежали овцы, оставляя на асфальте отпечатки острых копытцев.

Пахло дождём, горьковатой клейкостью тополиных листьев, раскисшей пылью. Вагус чувствовал город, такой благоухающий, изумрудно-золотистый, с фонарями, дрожащими среди мокрых деревьев, словно огромную скорлупу, в которую теперь была заключена его смерть. Он смотрел, как за перекрестьем железных сочленений моста широко и тускло разлился Днепр, затопив нижние уровни набережной. В свете туманной луны лихо гоняли на велосипедах мальчишки-подростки, рассекали колёсами зеленоватую жаркую воду, весело балагурили, гоготали молодые, гибкие, неутомимые. Вагус напряженно следил за ними, пока те не скрылись, обогнув каменные быки.

Старинные улицы металлически блестели, умытые грозовым ливнем. Кроваво-красная кольчуга крепостной стены отливала голубым, отражаясь в трамвайных рельсах, струящихся стальными ручьями. На площади Победы у кинотеатра «Октябрь» его обогнал трамвай с номером «4». Вагоны похрустывали на стыках, за стеклами, лоснясь, как в рыбьем жире, проплывали лица пассажиров. Трамвай повернул, сбросив с дуги длинную серебристую искру, которая упала на тротуар и не сразу погасла.

Среди магазинов, трамвайных остановок, киосков с выпечкой сновали туда-сюда люди. Одни спешили домой, другие стояли задумчиво, ждали трамвая, иные, купив сдобную булочку, возвращались, застывали у дороги словно перед какой-нибудь из масляных картин.

Весь кузов торгового прицепа, когда-то бывший невзрачно-белым, украшали яркие граффити. Испуганные глаза успели заметить синие на буйно-красном иероглифы, насыщенного цвета надписи, которые складывались в геометрические фигуры, цифры, в огромный чёрный круг, из которого лился мрак. Вагус вдруг понял, что его ввертывает в полую воронку, куда, скручиваясь, устремлялись материя и время. И он, лишаясь власти, терзаемый головокружением и мучительной сладостью, вытекает дымом сгоревшего металла в эту воронку, теряя телесность, превращаясь снова в бесплотный дух.

Вдыхая сладко-кислый, исходящий от еды запах, он почувствовал спазм, закрывая рот ладонью ушёл с площади, пошел в гору, вдоль главной улицы, мимо шоу-румов, кафе и флористических бутиков.

У светофора повернул за угол, миновал неприметное здание ГУ МЧС с ярко-красной пожарной машиной, высящейся на грубо склепанном постаменте. Пересёк расчерченное белой пешеходной зеброй серое зеркало асфальта и остановился перед изящным, напоминающим островерхое веретено, костёлом с уступами от выпавших камней. Улица была безлюдной, безжизненной. В распахнутом, свободном от туч небе сияла всей своей силой полная луна. Вагус встал на тротуаре так, чтобы луна почти касалась центрального шпиля, устремил на него глаза и стал ждать. Шпиль, луна и его зрачок сложились в сложное единство. Перед ним в небесах разгорелся загадочный прибор, красноватый, с ровными отточенными краями, окруженными тончайшей перламутровой плёнкой. Космическое тело пропускало тонкий луч через ушко божественного промысла, который присутствовал на кончике шпиля.

– Ты, Великий, пусть оскверненный и разгромленный, но сохранивший загадочную святость, укажи мне верный путь! – воскликнул Вагус и торжественно воздел руки, обращая их к небу.

– Простите, вы не подскажете, где находится теннисный корт? – прощебетал за его плечом звонкий девичий голос.

Вагус обернулся, успел разглядеть в темноте лёгкое платье, бледные голые плечи и распущенные волосы.

– Не знаю, мадемуазель, я не местный.

– А расслабиться не желаете? – Платье растаяло, будто сотканное из пёстрого воздуха, и она предстала перед ним, жемчужно-розовая, с пшеничными волосами, близким дышащим животом, золотистым солнцем лобка. – Налюбовался? – ведьма накрутила на палец светлый локон. Грудь ее вздымалась от нервного, порывистого дыхания, приковывая голодный взгляд.

– Прекрасное не знает любованья. Оно в мгновении стынет, – Вагус, охваченный удушающей страстью, сжал ей пальцы своей жадной сильной ладонью, стал срывать с себя одежды: черный сюртук, красный платок вместо галстука.

– Давайте-ка, ребята, пустим эту шавку по кругу, – предложила ведьма. – Только смотрите, сегодня по второй спирали, к очистникам, – сказала она спокойным холодным тоном, и Вагус сразу почувствовал, как на его горле щелкнул кованый из заговоров обруч.

– Ага, у него всего две ноги, сейчас повеселимся, устроим опсонизацию,3 – сиплым голосом пробасил парень с крашенными сиреневыми волосами, у которого половину лица закрывал лилово-красный бурлящий шрам от ожога.

Вагус задохнулся. Как в танце крутанул черными крыльями сюртука, тихо, почти шепотом заговорил:

– Глюкач глюкало непереглючит,

Глюч, переглюч, глючный глюковник!

Плачь глючевник!

От боли плачь глючевник!

– Бю! льт!.. Это «вторяк»! Пыжик, че, где спираль, шапколысая ты башка?! Б…л-я-я! – ему показалось, что по ногам ударили битой. Бита с хрустом сломала кость, из расширенных глаз полетела струя огня вперемешку со слезами.

– Пока ни-че, долби его, Димедрол! – тонко выкрикивал второй плосколицый, нажимая на экран смартфона, из которого со свистом выходил воздух, закручивался и падал на дорогу. – Падла, вонючая! – взвизгивал Пыжик. – Опять скорость упала, сколько раз просил подключить безлимит!

На спину Вагуса с места по-кошачьи кинулась ведьма. Проткнула ему когтистыми пальцами рот, полный мокрых кусающих зубов. С силой рванула губу, разрывая мягкую, как пластилин, щеку, из которой тут же брызнула черная жирная кровь.

Он схватил ведьму за виски, отчего ее большие глаза стали узкими, длинными. Оттянул назад голову и резко ударил об колено. Худенькое тело сразу обмякло, упало на асфальт, чуть колыхаясь, и казалось, женщина сладко дремлет на волнах радом с мечущимся от боли Димедролом.

Вагус побежал вниз, но чье-то жилистое длинное тело метнулось на него, и он ощутил на себе пластичность и силу чужих мышц.

– Куда?! Стоять, падло! – Пыжик ловко ухватился за расстегнутый ворот, стиснул толстую, словно чугунная колонна, шею.

– Собачья пасть! – выкрикнул Вагус.

В удлинившимся онемевшем рту Пыжика на разбухшем от страданий языке восходило, росло, рвалось наружу древнее, забытое слово, состоящее из одних гласных звуков, как рев носорога.

***

Улица была перекрыта. Но стесненные запрудой из полицейских рядов протестующие, медленно начали расходиться.

Вагус вырвался на прямой, как луч, проспект. Чьи-то глаза следили за ним, и он, озираясь, с разбега ударился в черную смоляную толпу и, она увлекла его за собой.

Манифестанты напоминали свору, особую расу, загадочное и жестокое племя, которое вышло на бой бороться за свое существование. Он чувствовал неистовую силу, исходящую от потных, будто ошпаренных, выпавших из кипящей кастрюли тел. Ярость построенного чьей-то железной волей народа, куда-то идущего, кого-то защищавшего, кому-то грозящего смертью.

Пытаясь пробиться сквозь сутолоку, Вагус увидел женщину в легком платье с соломенными волосами. Она стояла на обочине, покачивая бёдрами, и могло показаться, что она ловит такси. Но стоило ее зорким, въедливым, все замечающим глазам, люто и возбужденно остановиться на нем, как женщина вскрикнула:

– Я патриот, а ты наоборот!

Она достала из сумочки пустую пластиковую бутылку, что-то шепнула в горлышко и кинула в толпу, та угодила кому-то в голову. В ответ полетела стеклянная бутылка, мягко чмокнула, улеглась в костяное ложе, отскочила на бордюр и разбилась. В ход пошли кулаки, камни, глухо стучали удары, хрустели сухожилья, падал то один, то другой. Вагус уклонялся от летящих бутылок, увиливал от камней. В центре драки стоял подросток, закрывая разбитое в кровь лицо.

Завыли сирены, из боковых проулков выскакивали ОМОНовцы в касках с лёгкими щитами из полимеров. Врезались в толпу, размахивая дубинками, разгоняя смутьянов. Вагус пригнулся, инстинктивно схватился за голову и получил удар по затылку.

Геометрические узоры света расплывались перед глазами, и зрение неожиданно сфокусировалось на кустике клочковатых волос, где, словно в гуще лесной травы, запрыгал маленький весёлый гномик с бутоном алого мака в руках.

– Поймался пролаза! – зычно хихикнул Пыжик. – Димедрол, запускай шайтан-машину!

Рядом в мутном свинцовом воздухе закрутилась стремительная воронка, рождался засасывающий вихрь, который утягивал его в чудовищную щель. Его тащило по мясисто-ржавым отвратительным трубам, сквозь мерзкие отверстия, липкие фильтры и выплюнуло вместе с потоком зловонных вод в выгребную яму, где безликие, лишенные признаков, плавали разложившиеся тела, пустые оболочки могильников и духов.

– Молотобоец!!!

Его подхватила ликующая сила, стремительно повлекла вспять, и забросила в тихий дворик под раскидистый куст шиповника.

***

Прижимая платок к разорванной щеке, чуть прихрамывая, Вагус удалялся от центра в надежде оторваться от зловещего города, одолеть его адское притяжение, залечить раны. Город был болен. Насыщен звериными инстинктами, ненавидел, завидовал, выделял из себя взрывную материю насилия и порока. В долгих сумерках, за дымкой размытых огней, над иероглифами граффити реяли духи, отравлявшие души живых.

Ночь окутала окраину едкими голубыми дымками, спрятав в спальных районах уставших за день обитателей. Под козырьком обклеенной рекламными объявлениями остановки сидел молодой мужчина, с наслаждением потягивая пиво из банки.

– Братан! Закурить не найдётся? – дружелюбно спросил Вагус.

Мужчина посмотрел на него осоловелыми глазами и невнятно пробормотал, взмахнув банкой:

– О, красава… Это где тебя так падать учили?

– На площади Ленина. Совсем недавно.

– Ты из тех протестующих что ли? Мусора совсем ох-ох-ренели!

– Не вполне понимать, но лучше не скажешь.

– Американец, да? А у нас все для людей, располагайтесь. Зимой на остановке мерзнем, эту чертову маршрутку ждем не дождемся, человек тридцать, толпа! А они мимо нас на мерседесах – вжих-вжих, и только видели! Жулье в кабинеты поехало. Потому что заниматься идиотизмом без руководителя нельзя!

– Лучше, не объясняй, а то еще пойму.

Мужчина, помолчав, высморкался себе под ноги, а потом фальшиво запел:

– Кто и есть на свете сирота-а-а – Это гражданин без кабинета-а-а!.. – он выудил из кармана пачку сигарет и, достав оттуда одну, протянул Вагусу, щёлкнув три раза, поднёс огненный язычок зажигалки.

Тот прикурил, долго, с нарастающим звуком, вдыхал удушливую завесу. Оторвал от сигареты губы, обнажив ряд пожелтевших зубов. Выдохнул дым ядовитой струёй, умело направив ее точно в ухо мужчине. Глаза его выпучились, как у болотной жабы, выдавив две крупные слезы.

Переполненный ядом, он задохнулся, побледнел, будто из него высосали кровяные тельца, стал терять сознание, испустив последний вздох и оставил на железной лавке свое бездыханное тело.

Вагус удовлетворенно хмыкнул, вывернул оттопыренные карманы джинсов скрюченного как стебелек усопшего, сгреб мелочь с помятыми купюрами в кулак:

– Выпью, что называется, по-русски, за упокой.

Он накрыл труп его же курткой, небрежно смахнул кровь с зажившей щеки, отряхнулся и негромко насвистывая бравурный марш, отправился обратно в бушующий город.

Глава 3. Финт ушами

Утро желтой латунной зарей недвижно застыло над волнистыми стенами крепостной стены: сначала нехотя, а потом все ярче, живее освещая сонные улочки и проспекты.

Благополучно миновав несколько перекрёстков, Вагус оказался зажат между двумя выкрашенными наркограффити домами: один преградил путь к подъезду, а другой отсек от улицы. Он попятился, перемахнул через невысокий забор, поднялся по крутой лесенке, ведущей на крышу трёхэтажного дома, и спустился вниз по водосточной трубе.

Посреди пустого прямоугольного двора, слегка щурясь, подставляя первым лучам полосатые бока, нежились дворовые коты.

– Кись-кись-кись!

Коты бестолково разбегались, утыкались в решётки подвала и снова упруго, на полусогнутых, рассыпались кто-куда. Он изловчился, поймал одного за загривок и поставил на покосившийся дощатый столик. Кот выгнул пушистую спину, раскрыл бедно-розовую клыкастую пасть, истошно заорал. Вагус сунул пальцы ему в рот, нащупал липкую, пухлую складочку-тень за передними зубами и слегка надавил. Кот замер, словно погрузился в летаргический сон. Воля его была парализована, чужая власть над ним была беспредельной. Шевелились только круглые с зеленоватым отливом глаза, нетерпеливо поглядывая в сторону подвала.

Из открытого рта исходили бугристые аккорды, похожие на попсовую песню. Вагус напряг слух, пытаясь выловить важный для себя звук среди ложных многоголосий, старался услышать его в шелестящей и трескучей риторике приветов, прогнозов, поздравлений, анекдотов.

Бриллиантовой вспышкой ворвался в эфир сбивчивый шепот, чуть мурча от прохождения через трахею кота, заблестел как искра стеклянного света в драгоценном сосуде:

– Коненков, Коненков… я вижу, вижу… красный с золотом, весь в булатной стали, он идёт, идёт, идёт…

***

Аккуратный кирпичный дом с островерхой черепичной крышей, фронтоном с лепным фризом и полукруглыми окнами был старательно оштукатурен, скрывая под современным убранством ветхий с деревянными перекрытиями памятник архитектуры.

Вагус подходил ближе, и пространство вокруг музея стало вдруг стекленеть, сгущаясь как студень. Будто вакуумная мина из разляпистых граффити тяжко плюхнулась на дом. Рисунки уходили в глубину, вспыхивали неоновым мерцающим облаком, сжигая молекулы кислорода. Разукрашенные стены всасывали его в пустоту, ломали и дробили на крошки, грозили обратить в пар.

– Музей сегодня не работает, не стойте, – сообщил молодой человек, поднимаясь по ступеням. – Труба лопнула, когда починят, не знаю. На нашем сайте есть вся информация, – он порылся в рюкзаке, извлек ключи, отворил дверь.

***

– Эй, пацан!.. – Вагус схватил пробегавшего мимо мальчишку за ворот, молча трясонул, сворачивая футболку в узел, заголяя худые детские ребра.

– Ай! Пусти! Ну!

– Заработать хочешь? – Перед глазами мальчишки возникла сторублевая бумажка. Вагус держал ее двумя пальцами, поворачивал во все стороны, словно это был слиток золота.