Роман за жизнь, или Секреты из-под занавески

– Тётя Маня, клянусь вам, я же не против! Пусть Славка жениться на ком хочет! – отозвалась жена Ицика. – Хоть на Райке из молочного магазина. Хоть на разведёнке с ребёнком или на своём друге Адике, скрипаче из филармонии. Это всё он, – она ткнула пальцев за спину, где за занавеской прятался муж. – Мне какая разница? Главное, чтобы Славке хорошо было. Мне что ли с ними спать! Я на все согласна, – кричала Валька из окна спальни. – Я внуков хочу! Дождёшься от него внуков! Скорей сама себе Снегурочку рожу!

– Ицик, я не поленюсь, спустюсь со второго энтажу! – пригрозила Маня соседу.

– Женщины, дайте выспаться! Воскресенье! А у вас каждый день революционный переворот!

Из окна первого этажа высунулась лохматая голова дворового алкаша Кольки.

– У меня башка раскалывается! За шо шумим, как на пожар? Или таки шо-то произошло? Шо я пропустил? – спросил Колька.

– Славке запрещают жениться! – отрапортовала баба Маня, свешиваясь из окна.

– И таки правильно делают, – ответил Колька, почесывая, давно небритую щеку. – Зачем ему эти проблемы? Мужик свободен и счастлив до свадьбы, а после – херня, а не жизнь. Возьмите, к примеру, меня и мою швабру!

В это время на его голову опустилась чугунная сковорода. Голова исчезла из окна, а из квартиры раздался отборный мат, звон битой посуды и многое другое к чему соседи давно привыкли.

Глава 3

– Наташенька, тебе понравится Одесса.

– Твои родителя меня не любят! – произнесла девушка, поправляя светлые волосы, аккуратно собранные в узел на затылке. – На свадьбу не приехали. Я же не виновата, что не еврейка и сирота. Зато образованная, на детского врача выучилась. Собственный врач в семье, … а им подавай еврейку! Объясни, какая разница на ком женат их сын? Главное, чтобы ты был счастлив!

– Они на меня сердиты за то, что сбежал из дому. Я же тебе рассказывал.

– Что же ты от невесты сбежал? Страшная была? – спросила, надув губки.

– Невеста хороша была и богата. Я бы при ней купался в деньгах, как сыр в масле. Дураком был, – произнёс и прикусил язык.

– Она была красивее меня? – оскорбилась жена.

– Я этого не говорил, – ответил, отворачиваясь. – Я лишь сказал, что она была богата. У её семьи была собственная ювелирная лавка ещё с дореволюционных времён. Во время революции, когда вся власть перешла к Советам, её дед добровольно сдал драгоценности молодому Советскому государству. Не представляю, как он и его семья остались живы, но они неплохо устроились. Пол дома, который принадлежал им, Советы заняли под продуктовый склад, сделав Моисея Семеновича заведующим этим складом, денно и нощно следя за ним. При его заведовании ничего не пропадало, никто не воровал. Наоборот, склад пополнялся едой, которую он покупал на собственные средства, кормя оголодавших пролетариев и их семьи. Через два года ему вернули занятую под продовольственный склад часть дома. Со временем городские власти порекомендовали Моисею вновь открыть ювелирную лавку. Якобы, молодой Советской власти необходимы бриллианты, как достояние государства. Теперь он изготовлял ювелирные изделия для жен и любовниц верхнего эшелона власти города Одессы. Кроме того, он ежемесячно пополнял городскую казну, с части собственной прибыли, но и от этого он не умер и не обеднел. Моисей Семёнович был мудрым и хитрым евреем. Ни ЧК, ни доносчики так и не смогли доказать, что он ворует, используя своё положение и должность, хотя не раз пытались пришить ему дело о государственной измене. Но он был чист, как вымытая банка. Тем не менее он скромно богател, откладывая солидные суммы на «черный» день. Его семья жила, как все семьи пролетариев – ни в чём никаких излишеств. Он годами ходил в старых, потёртых, штопаных – перештопанных на заднице штанах, затёртом до дыр камзоле, в одной и той же рубахе цвета кумача. В одной и той же выцветшей от лет жилетке и старых, стоптанных сапогах. Дети и жена выглядели примерно также.

– Что было дальше? – спросила супруга, с интересом слушая мужа.

– Потом была война. Моисей Семёнович ушел на фронт. Его жена и трое детей три года прятались в катакомбах, молясь Богу, чтобы отвернул смерть от их единственного кормильца. И Бог услышал их молитвы.

Хмурым ноябрьским днём 1944 года, в старый одесский двор вошёл калека, опираясь на костыли. За его плечами висела солдатская котомка. В ней лежало три буханками черного хлеба, банки иностранных мясных консервов, кусок сливочного масла и немецкий шоколад.

– Что же ты сбежал от своего счастья? – спросила жена.

– Испугался.

– Кого испугался?

– Испугался, что арестуют.

Она с тревогой посмотрела на мужа.

– А было за что?

– Я украл бриллиант у отца невесты. Вот такой, – он развёл руки в стороны.

– И, где бриллиант? – спросила Наташа, после нескольких минут гробового молчания.

Он с опаской огляделся по сторонам, полез в чемодан, доставая оттуда чёрный носок, завязанный узлом.

– Вот! – прошептал.

Она с трудом развязала узел, заглядывая в носок…

– Что это? – Наташа разглядывала плоский, прозрачный, как слеза камень.

– Бриллиант, – прошептал, оглядываясь по сторонам.

– Ты уверен? Не похож на бриллиант.

– Его надо продать. В Одессе многие живут скупкой краденного, – молодой человек посмотрел в глаза жене. – Мы будем с тобой богаты, Наташка, понимаешь?

– Не нравится мне всё это. Даня, как ты мог украсть чужое? – она отошла в сторонку, смахивая с глаз слезинки.

Неожиданно на плечо Даниила опустилась тяжёлая ладонь, сдавливая плечо, как в тисках. Он испуганно оглянулся, поспешно пряча в карман пиджака носок с бриллиантом. За его спиной стоял огромного роста мужик в длинном, мятом пиджаке. На плече висел дорожный узел. Черные штаны, заправленные в высокие, давно не чищенные сапоги. На голове шляпа из-под которой в разные стороны торчали седые волосы. Карие, выпуклые глаза под широкими, густыми бровями строго смотрели на Даню. Полные губы, сжавшись в полоску, исчезли в густой бороде.

– Вот я и разискал тибя, синок! – мужик развёл огромные ручища в стороны, делая поворот на триста шестьдесят градусов. – Променять Одессу на бандитский город?!

– Па-па! – по слогам проблеял Даня. – Откуда вы взялись?

– Шоб я так жил! – мужчина покачал головой. – Матери твоей, перэд тем, как… обещал найти тибя.

– Мама умерла!? Когда? Почему мне не сообщали? – закричал Даня на весь перрон.

– Не умерла так умрёт, когда увидит на кого ты стал похож! Стиляга! Тьфу! – он смачно сплюнул себе на бороду. – Патлы отрастил, как баба. Ты би ещё бантик на них повязал. Кошмар! И это мой син! Данька, – он помахал перед его носом пальцем, – не нервируй миня! Марш домой!

– Папа, я здесь, я в Ростове, …я женился, – невнятно промямлил Даня, указывая на рядом стоящую женщину.

– На этой? – спросил старик, меняясь в лице, в ужасе пятясь назад. – Данька, где били твои глаза, когда ты вибирал жену? Или ты смотрэл в другое мэсто? Поверь отцу – то мэсто у всех женчин одинаковое, – он окатил стоящую рядом с сыном женщину брезгливым взглядом.

– Как звать?

– Марусей зови, а хочешь Сарой буду, – она потянулась к бороде старика. – Волосатый какой. Как хочешь, так и зови. Шампанским угостишь девушку или сразу перейдём к делу. Это недалеко. Здесь за углом. Обслужу, как в сказке. Главное – деньги вперёд и не умри, дед, от восторга! – раздался хриплый женский голос.

Даня с ужасом поднял взгляд на женщину.

Рядом с ним стояла пьяная вокзальная шлюха. Под левым глазом расплылся синяк. Во рту не хватало двух передних зубов. И разило от неё перегаром так, что хотелось надеть на лицо кислородную маску.

– Кем эта шлепарша (грязнуля, неряха) будет работать в Одессе? – простонал старый Соломон, хватаясь за голову. – Её улицы подметать не возьмут! Харпе (позор)! Данька, бист мешуга (Ты сошёл с ума)!

– Зачем мне твои улицы, папаша? – произнесла хриплым голосом «мадам». – Я и на своих зарабатываю неплохо, – и сплюнув себе под ноги, поплелась вдоль перрона. – Говно клиентура сегодня, – пробурчала под нос.

– Здравствуйте, – раздался нежный голосок.

– И вам здоровья, – ответил Соломон, приподнимая шляпу.

– Папа, познакомься, моя жена Наташа, – Даня облегчённо вздохнул, увидев в глазах отца искру одобрения.

– Син, шо ты молчал нам с мамой, шо женился?! Ми би на свадьбу приехали, стол шикарный накрили. Ой, вей! Кого ми вирастили! Кусок дегенерата! Наташенька, я папа этого цидрэйтер (ненормального) – твоего мужа.

– Даня, почему ты мне солгал, сказав, что родители отказались приехать на нашу свадьбу? – спросила Даню. На глаза набежали слезы.

– Деточка, я тибе скажу «почему». Потому, шо этот шэйгэц (шалопай), – он воткнул палец в грудь сына, – украл у моего друга хрустальную дардале (висюльку) от люстры. Абраму не било удобно мине это сказать, а моему сину било удобно сперэть чертову стекляшку от люстры, которую честный одесский ювелир делал на заказ. Я не знал, как смотрэть ему в глаза! Я уже не говорю о том, шо Данька сбежал от его дочери – невесты, которую ему просватали. Но с этим ладно. Она таки удачно вишла замуж. Правда, её муж немного мишигенер (ненормальный), но это не так заметно, как бить лысым. Данька, говори отцу зачем тибе понадобилась дардале? Или ты думал, шо Абрам Семёнович дурак и ложит камни, где попало? Приедешь в Одессу, пойдёшь к Абраму просить прощения. ПонЯл! – сверкнув глазами, строго произнёс Соломон. – В нашем роду воров не било, нет и не будет!

Он посмотрел на Наташу и расцвел в улыбке.

– Наташенька, поехали в Одессу. Найдём тибе хорошего мужа! Шо тибе нужен наш дэфэкт?

– Я Даника люблю. Он ошибся, с кем не бывает. У нас в сиротском доме тоже воровали, иногда…

– Наташенька, поверъ папе, ты больше никогда не будешь сиротой, – старик покачал головой. – У тибя в Одессе большая и добрая семья. Приедем домой, найдем тибе работу и заживете, как все. Кем ты хочешь работать?

– Я детский врач.

– Доктор? Доктор, это хорошо! Ученая! Шэйн ви голд (красивая, как золото), – он радостно причмокнул губами. – Оказивается у моего сина неплохой вкус! Дети, шо вам жить в задрипанном обчежитии? Бил я там. Клоповник! – старик переводил взгляд с сына на невестку. – Поехали домой. Мэста всем хватит! – весело произнёс Соломон Соломонович, – и подхватив в руки тяжёлый чемодан сына, весело посвистывая, зашагал вдоль перрона.

– Тётя Фира, тётя Фира, – раздавался голос со двора, – Наташка рожает!

– Шо ты мине зэ бобэ майсэс (бабушкины сказки) рассказиваешь! Еще неделя до родов! – отозвалась Фира. – Я в шкафе порадок делаю, некогда мине.

– Вы шо, тёть Фир?! – за её спиной дышал, как загнанный конь, протрезвевший Колька – дворовой алкаш. – Стою я на базаре за прилавком, – рассказывал он, – а тут Наташка идёт, уткой переваливается. Я как раз опохмелился. Только закусить хотел, а она, как взвизгнет, схватилась за живот, да бряк на ящики с помидорами. Весь продукт к едреной фени в сок превратила, и орёт: «Маму Фиру зовите, рожаю». Тут бабы к ней подоспели. А меня послали…

– Куда?

– За вами!

– Головкой идёт или ножками? – спросила, раскладывая аккуратно по полкам, выстиранные, выглаженные пелёнки.

– Охренеть! – Колька попятился назад, пока не упёрся позвоночником в дверь. – Невестка ваша рожает! – крикнул. – Там народу видимо – невидимо собралось. Все дают советы – дышать, не дышать, тужиться.

– Ой, мамале (мамочка)! – взвизгнула Фира, до которой наконец дошло, о чем толкует Колька – сосед. – Наташенька рожает? Дишать говоришь, не дишать! – и она с воплем выскочила из дома.

Соседи свесились из окон, обсуждая свежую новость, – роды любимой невестки Фиры, детской докторши, в прошлом сиротки из Ростова.

Глава 4

Аркадий вошел во двор. Здесь, как всегда пахло пригоревшей кашей, жаренными бычками, свежими овощами и красным борщом, заправленным чесноком. Над головой, от балкона к балкону, от окна к окну, тянулись натянутые тетивой бельевые верёвки, увешанные трусами, платьями, штанами, рубахами, разноцветными тряпками и множеством детского белья.

Сегодня здесь было тихо, непривычно тихо.

Он поднял взгляд на знакомые окна. В открытом окне кухни на подоконнике стояли кастрюли.

«Опять не поставил суп в холодильник», – подумал, улыбнувшись.

Он взбежал на второй этаж, подойдя к двери с табличкой «Портной Яков Хаймович Фукс», нажал на кнопку звонка. Дверной звонок не работал, он постучал в дверь кулаком.

– Отец, это я, Аркадий! – крикнул, надеясь, что старик услышит его.

Но дома никого не было. Аркадий спустился во двор. Сел на лавочку, закурил сигарету.

Из окна квартиры первого этажа выглянула соседка.

– Ви кого ищете, гражданин? – спросила, подозрительно разглядывая Аркадия.

– Тётя Фира, вы меня не узнаёте? Я Аркадий Фукс.

– Аркаша? Ой-ой-ой! Соломон – крикнула вглубь квартиры, – Аркаша Фукс приехал!

– Где ты шлялся, дорогой рэбёнок? – спросил Соломон, загребая Аркадия в объятия. – Садись к столу, кушай. Глянь, как исхудал? Если би не рэмень, шо держит штаны, ходил би ты с голым попом! Тётя Фира такой борщ сварила! Ты, когда кушал борщ в последний раз? Улыбаешься. А вообче, когда ты кушал в последний раз?

– В поезде подкрепился, дядя Соломон, – ответил улыбаясь.

– В поезде! Прэдставляю сибе, шо за дрэк(дерьмо) ты там кушал!

Фира, укачав внука, подсела к мужчинам за стол, с улыбкой глядя на Аркадия, который с «треском за ушами» уплетал красный борщ.

– Тётя Фира, дядя Соломон, как отец? Что за ерунда с его похоронами?

– Вей, Аркаша, таки било дело, – прокряхтел Соломон, опуская взгляд в стол.

Фира, виновато пожав плечами, поправила на голове косынку, завязанную узлом на затылке.

– Когда ушла из жизни тётя Ева, хорошая она била женчина, – сказал Соломон, – отцу стало лэбэн из нисхт файн (жизнь не мила, – идиш). Он перэстал брать заказы, больше не хотел шить людЯм одёжу. Целыми днями сидел в сквэре, рассказывая прохожим смешные истории из жизни.

– Смешные истории? – переспросил Аркадий.

– Смешные истории, – кивнул Соломон, закуривая папиросу.

– Соломон, иди во двор, там кури свои вонючие паплиросы, – возмутилась Фира, отмахиваясь от густого дыма. – Дитё в доме маленькое! А ты здесь воняешь!

– Аркашка, пойдём во двор, покурим. Поговорим за жизнь. Здесь, не то шо покурить, дишать не дадут спокойно.

Они вышли во двор, сев на лавку, закурили.

– Аркаша, на Песах (Пасху) приезжали дочери Евы, сёстры твои. Как отец радовался. Помолодел на десять лет! Давно я не видел его таким счастливым! Он тибя ждал к Новому году, а шо ты раньше припёрся?

Аркадий улыбнулся, обняв старого Соломона за плечи!

– Секрет. Хочу обрадовать отца!

– Ой, вей! Какие секрэты в нашем двОре? Тут не успеешь подумать, как Маня уже все знает! Секрэт, скажешь мине тоже. Рассмешил!

– Я поступил в аспирантуру. Получил комнату в общежитие. Остаюсь в Одессе! Буду писать диссертацию. Хватит, помотался по свету!

– А как твои ковирялки? – спросил Соломон.

– Раскопки, – уточнил Аркадий.

– Раскопки, ковирялки одно и тоже.

– Я учиться хочу, дядя Соломон!

– Жениться не собираешься, ученый?

– Над этим я ещё не думал. Успею!

Соломон крякну в ответ.

– А наш Данька женился. В Ростове жену нашёл. Хорошая девочка, сирота. Внука нам с Фирой подарила! Семёном назвали. Очень надеюсь, шо он вирастет умным и красивым, как его мать. Я все не могу понять женчин, – старик перешел на шепот. – Скажи ты мине, как такая красавица и умница, как наша Наташенька, ты ещё её увидишь, могла влюбиться в такого шлимазла, как наш Данька, ты его уже знаешь. Удивляюсь. Она у нас детский врач. Данька при ней взялся за ум. Учиться на инженэра. Пусть сибе учиться на куда хочет, лишь бы Наташа его любила.

– Аркаша у нас есть ключ от вашей квартиры, – сказала Фира, выглянув из окна. – Иди домой, искупайся. Поменяй штаны на свежие бруки, проветри попу. Яков скоро придёт.

– Нет, спасибо, я во дворе посижу! Дядя Соломон, если вы заняты идите по своим делам. Хорошо мне здесь. Соскучился по всему этому, – он обвёл взглядом старый двор.

– Один? – усмехнулся Соломон, – долго один ти не будешь. Наше мэстное ЧК ещё не занюхала, шо ти приехал. Подожди…

– Соломон, кто это рядом с тобой на лавке отдыхает? – раздался голос сверху. – Приезжий? Турыст? – спросила Маня, свешиваясь из окна, поправляя на носу очки. – Квартиру ищите, молодой человек? Вам ближе к морю или рядом с тётей Маней будет хорошо!? Сейчас я вам всё устрою. Не уходите!

– Ну, шо я тибе говорил? Не приезжий это, – крикнул Соломон. – Маня, у тибя пропало зрэние? А шо с нюхом?

– Кто это не признаю никак?

– А ты угадай! – ответил Соломон, улыбаясь Аркадию.

– Нашёл гадалку! Лара, – крикнула в комнату, – погляди, кто рядом с Соломоном на скамейке отдыхает?

Из окна спальни высунулась голова с крупными бигуди на волосах.

– Чтоб я так жила! Мама, это ж Аркашка, собственной персоной!

– Что ты миня путаешь! Аркаша приедет к Новому году! – резонно ответила баба Маня.

– Что он не может приехать к отцу летом?

– Аркаша! – закричала баба Маня. – Это ты или Ларка мине виносит мозг?

– Я, бабушка Маня, я!

– Не уходи! Я спустюсь! Радость-то какая! Валька, Ицики, Софка, Колька, Сара, – закричала на весь двор, – Аркаша Фукс приехал!

Через пятнадцать минут она спустилась во двор. На ней был новый домашний халат. На ногах, вместо старых, стоптанных шлепанцев, новые тапки.

– Шо так долго шла? – спросил Соломон, подвигаясь, давая ей место на лавке.

– Старые шлёпанцы на новые Ларкины тапки меняла, – хохотнула. – Расчувствовал ты миня до слёз! – произнесла, обнимая Аркадия. – Рэбёнок, кушать хочешь?

– Спасибо, я поел. Меня Фира Марковна накормила вкусным борщом. – А где Борис Иванович? – спросил Аркадий.

– Ушел в море с товаричем. Скучно ему на пенсии. Что дома сидеть, миня нервировать? Пусть в море рибу нервирует. Кстати, Аркаша, ты уже слышал эту жуткую историю с похоронами Якова Хаймовича? У миня язык в роте не поворачивается тибе её рассказать.

Соломон и Маня, перебивая друг друга, поведали Аркадию о том, что произошло месяц назад.

Глава 5

Он, как всегда, сидел в сквере, недалеко от дома, в котором прожил долгую жизнь. Его знали все: старые и молодые, кошки и собаки. Даже воробьи привыкли к нему. Спускаясь с ветвей деревьев, смело прыгали у его ног, а он бросал им на землю хлебные крошки, улыбаясь в длинную, седую бороду.

Когда в сквер приходили молодые мамаши с колясками, или кто-то забредал передохнуть, посидеть под сенью старых лип, послушать пение птиц, старик поднимал глаза и спрашивал:

– Хочите послушать старого еврэя? Если вам некогда, – спешите дальше. Яков всё понимает и не обижается.

К нему на лавочку подсаживались: кто из уважения к старости, кто из жалости или любопытства, а кто-то просто посидеть рядом, послушать его истории.

– Я рад, шо миня всё ещё желают слушать, – произносил старик. – Ви помните какой была старая Жмэринка? – так обычно он начинал свой рассказ. – Нет? Не помните? Ви правЫ. Как вам её помнить тогда, когда миня самого там было мало. А ещё вспоминаю молодые, беззаботные годы.

Мой папа, дай Бог ему покоя там, где он от нас ушёл – был настоящим человэком, сапожником и большим еврэем.

Почему большим евреэм? Ви ещё спрашиваете? Он был огромным, как медвэдь! Как говорила моя бабушка: "Вимахал в три жида". Мама рассказывала, шо увидев жениха испугалась. А как не испугаться? Ей было всего тринадцать лет, а моего отцу уже целых двадцать один год. К тому врэмени он овдовел, оставшись на руках с двумя маленькими дитями. Хочите знать почему родители моей мамы решили видать свою младшую дочь за вдовца? Таки я вам скажу! Агува – старшая сестра мамы была первой женой моего дорогого папы. Она умерла от тифа в двадцать лет, оставив мужа вдовцом, а двух маленьких синовей сиротами. Отец страшно убивался по жене.

– Хайм, тибе надо жениться, – сказала ему мать. – Лучшей матери для твоих синовей, чем Фейга, младшая сестра твоей покойной жены, не найти.

И все согласились. Мой отец был в страшном состоянии. Ему было за все равно на ком жениться, лишь бы его детЯм было хорошо. В те времэна всё решали родители про меж собой. Мнение невесты никого не интересовало. Она бы и не посмела возразить. Шо Семен и Вениамин сыновья Агувы – старшей сестры нашей мамы, ми узнали, когда виросли. Хорошая у нас была семья, дружная. Отец чинил, латал, шил обувь, стараясь прокормить семью. Мама, покорно виполняла супружеский долг, каждый год рожая детей.

Мине шёл тринадцатый год.

В нашей большой семье, сколько сибя помню, постоянно кого-то рожали, а когда ми подросли – женили одного за другим. Скучно не было никогда. Все были при делах. До того, как отец заметил моё холостяцкое положение, они с мамой только вздохнули после очерэдной свадьбы, женив Арона, брата старшего миня на год, на дочери известного в Одессе цирюльника с Молдаванки. Ви знали Авраама? Нет? Ничего странного в этом нет, ви слишком молоды. Кто помнит старую Одессу, тот знал его, или хотя бы один раз попал под его волшебные ножницы.

Пролетел год и отцу стало скучно. Он заберэменел матушку в очэредной раз и решил взяться за моё будущее.

– Староват для женитьбы, – сказал папа, – но ошибочку придётся исправить.

Маме было не до этого. Она была сильно берэменна и ругала на отца разными словами.

– Ты погляди на миня. Опять я в интерэсном положении. Скока можно? Я тибе шо, Хайм? Закрой свою "лавочку", я устала. Женячка Яшу подождёт. Я сама найду ему жену, когда придёт срок. Дай мине спокойно рОдить.

– Если ми сейчас не женим Яшку, – возмущенно шептал папа, вертя пальцем перед маминым носом, – его заберут в солдаты.

– Он ещё рэбёнок! – воскликнула мама. – Какие солдаты! Ты миня пугаешь, Хайм!

– Фейга, где твои глаза! Ми живём в страшное врэмя! Посмотри, шо делается вокруг! Гражданская война. В Одессе власть меняется чаще, чем ты мине гаткес (кальсоны) стираешь! Шо скажешь? За кого воевать моим синовьям? Вейз мир. Яшку надо срочно обженить. И не спорь с мужем! Я уже говорил с нашим ребе – Ицхаком Шнеерсон. Поверъ мине, у нашего сина будет хорошая жена из приличной еврэйской семьи! – он поцеловал кончики пальцев. – Ты помнишь булочника Бульке и его жену Сару, которые жили на Мясоедовской? У них ещё бил син Мейер. Говорили, шо Сара его в детстве уронила! Таки кто бы спорил? У старого Баруха – отца Мейера была булочная.

– И шо мине с того? – спросила мама, безразлично взглянув на отца.

– Фейга, шо тибе так смотреть! Помнишь или тибе оно надо? – рассердился папа.

– Не помню. Шо мине дело до их булочной!

Отец подскочил на месте.

– Шо тибе забыть, Фэйгале! Бульке потом перэехали с Мясоедовской на Канатную улицу, в дом, недалеко от бившего ресторана мадам Рачковской и там открыли новую булочную.

– А шо стало с их булочной на Мясоедовской?

– Жена, шо тибе волноваться за Бульке и их булочные? – неожиданно вскипел отец. – Булочную на Мясоедовской улице старый Бульке продал ювелиру Адаму Крекеру. Его зять Моня Пукес не стал ювелиром, хотя пытался, но хлеб печь научился. Так слушай сюда, когда начались погромы, бандиты Мишки Япончика застрэлили старого Баруха, а булочную на Канатной сожгли. Его сина Мейера тоже застрелили. Но он вижил, хотя остался без ноги и с «приветом» в голове. Потом новая власть разрешила-таки, Мейру снова открыть булочную. Он и до сейчас печёт булки и хлеб.

– Так шо им есть нам прэдложить?

– Кому? – спросил отец.

– Бульке! Шо у старого Мейера есть кроме булочной, костылей и его мишигенер коп (дурной головы)?

– РАхель.

– Ты хочешь женить Яшу с РАхель?

– Шо тибе все путать, Фейга? Рахель – жена Мейра.

– Хайм, шо тибе морочить мине беременную голову! Ши мине дело до старого Мейра и его РАхель?

– Внучка – единственная дочь их сина Шмулика, который женат на двоюродной сестре нашего рэбе. Понимашь!?

– Ты говоришь о Хае?

– Ну!

– Прэдставляю, как виглядит их дочь, – Фэйга покачала головой. – Ты её уже видел?

– Кого?

– Внучку придурковатого Мейера!

– Фейгале, шо тибе, как она виглядит! Тибе с нею жить? У них есть булочная и Роза.

– Шо за роза?

– Роза – имя будующей жены нашего Яши!

– И шо наш Яша будет иметь кроме их Розы?

– Фэйга, Фэйга, – отец улыбнулся. – Они дадут хорошее приданное за свою единственную дочь.

Мама улыбнулась отцу.

Глава 6

В сорок девять лет мама рОдила одиннадцатого по счёту сина. С учетом первых двух синовей её старшей сестры, в нашей семье росло тринадцать пацанов.

– Ну, спасибо, жена, – «отблагодарил» отец. – Шо скажешь, насчёт, попробовать ещё разок? Тибе трудно рОдить мине дочь? – возмущался он. – Вспомни, как это делают другие!