Девятый дом

– Понял. Можно, я к вам попозже еще приду? Вы хоть что-то рассказываете. Как вас зовут?

– Габорна.

– Габорна? – удивился Монг.

– Да, раньше меня звали Галина Борисовна, но тут Гобс сказал: слишком длинно, сократи до одного слова. Вот я и сократила. Твое имя я знаю, Монг. Ты ведь тоже его сократил, – сказала Габорна.

– Я? Я ничего не сокращал. Хотя, постойте, постойте. Меня раньше звали по-другому, – Монг начал мучительно вспоминать. Имя крутилось у него в голове, но Монгу никак не удавалось его поймать. – Сейчас-сейчас, Максим… Матвей… Михаил… вспомнил: Монреаль Григорьевич Заболотный.

– Как? – засмеялась Габорна. – Монреаль? Что это за имя?

– Такое имя. Мой дедушка по папиной линии во время войны оказался в Болгарии, и после ее окончания там и остался. В Болгарии он женился на моей бабушке, и вскоре у них родился мой папа. Жили они в столице Болгарии, а когда папа вырос, то приехал поступать в советский ВУЗ. А закончив его, женился на моей маме. Так вот, столица Болгарии называется София. И отец, женившись на моей маме, убеждал ее, что хочет сохранить часть своих корней в дочери, дав ей имя София. Но мама знала истинную причину. Все дело в том, что у папа до мамы была девушка по имени София, отец был в нее безумно влюблен. У них был роман, потом через какое-то время, когда он ей наскучил, она от него ушла, оставив его безутешным с разбитым сердцем.

После разрыва, еще не успев оправиться от неразделенного чувства, папа встретил маму. И зачем-то поначалу много рассказывал ей про эту девушку. Мама пыталась всячески успокоить его и переключить внимание на себя. Когда папа говорил о Софии, мама чувствовала себя запасным вариантом, который случайно попался под руку. Ей, понятное дело, было неприятно слушать все эти истории, но мама его полюбила и решила избрать тактику утешения, сделав из себя жилетку. И мама оказалась права: тактика сработала, уже через три месяца они расписались.

Так вот, отец мечтал о дочке и настаивал на имени София, а мама никак не могла с этим согласиться, несмотря на то, что доводы отца выглядели вполне невинно. Тогда мама стала возражать, что ничего не может быть глупее, чем называть ребенка именем города. Но отец продолжал настаивать на своем. Исчерпав все возможные контраргументы, мама то ли от бессилия, то ли от ярости выпалила, что в таком случае, если родится мальчик, она назовет его тоже именем города.

Эту историю я узнал от мамы. Спорили они в гостиной. А жили тогда в квартире вместе с бабушкой и дедушкой по маминой линии. Ремонт в квартире сделали один раз, как въехали еще мамины родители, и с тех пор почти ничего не меняли, обои не переклеивали. Если где появлялась непотребная дырка и грязь, завешивали картиной. Раньше у нас жил кот, которого дедушка подобрал где-то на улице. Кот был некастрированный, и когда ему март ударял в голову, бесновался и гадил по всей квартире. А один раз, сидя на столе в гостиной, ни с того ни с сего заорал и прыгнул прямо на стену, содрав своими когтями кусок обоев размером примерно метр на метр. Картины такого большого размера в доме не было. И тогда дед, поразмыслив, достал политическую карту мира и повесил ее на стену, закрыв ею все бесчинства дворового кота.

В тот момент, когда мама, уже не зная, как отговорить отца от пожизненного напоминания о его прежней любви в лице дочери, пообещала назвать мальчика тоже именем города. На вопрос отца, каким именно, мама начала вспоминать названия городов, и, не вспомнив ничего подходящего, не глядя, ткнула пальцем в карту со словами «вот этим». Когда они с папой посмотрели на карту, мамин палец указывал четко на город Монреаль. «Назову его Монреаль» – сказала мама. Это решение сразу ее успокоило, так как она сразу почувствовала себя под мужской защитой воображаемого Монреаля, который обязательно должен ее спасти от переизбытка Софий в ее жизни.

В то время УЗИ во время беременности еще не делали, и люди полагались на многовековые приметы. А приметы эти говорили, что если беременная расцвела и похорошела, то у нее непременно будет мальчик, а если нет – то девочка. Еще пол ребенка предсказывали по форме живота: если живот выдается вперед и имеет слегка заостренную форму, то там растет мальчик, а если ребенок как бы распределился по всей площади живота, то там девочка. У моей мамы все приметы указывали на девочку, и поэтому все мамины подруги, соседки и неравнодушные бабульки на скамеечке у парадной поздравляли ее с растущей помощницей и спешили поделиться девчачьей одеждой, из которой их дети уже выросли.

Именно это безапелляционное уверение в скором появлении девочки позволило папе согласиться с маминым выбором имени. На том они и порешили: девочку назовут Софией, а мальчика Монреалем. К всеобщему изумлению, появился я, и назвали меня Монреаль. Наверно, можно было бы назвать меня другим именем, но мама больше не хотела затрагивать столь болезненную тему имен, а папа был человеком слова, и выбор другого имени означал бы для него неспособность сдержать данное.

– Забавные у тебя родители были, – сказала Габорна. – Ты приходи, если что. Я всегда здесь.

Монг медленно пошел к своему инструменту.

«Самый главный инструмент, – думал он, – нужно узнать, за что он отвечает. Тогда я смогу понять, как его настроить. Какой смысл гадать, нужно идти к начальству: к Гобсу. Он-то мне все и пояснит».

Монг огляделся вокруг в поисках Гобса, но не нашел его: «Наверно, он в своем кабинете».

– Меня ищешь? – раздалось за спиной.

Вздрогнув от неожиданности и повернувшись, Монг увидел перед собой улыбающегося Гобса, глаза которого излучали столько доброты и спокойствия, что Монг невольно расплылся от счастья и тут же забыл, что хотел спросить.

– Ты, наверно, хочешь что-то узнать у меня? – спросил Гобс.

– Да, да, – моментально собрался Монг, – я хотел с вами поговорить, чтобы вы мне объяснили мои задачи.

– С радостью. Спрашивай, что тебя интересует.

– Я пытался разобраться с арфой сегодня. Почистил, отполировал, проверил, как закреплены струны. Но это ситуацию не исправило. Габорна мне объяснила, что смысла в этом нет никакого. Что все инструменты отражают поступки и мысли людей, и инструмент каким-то образом улавливает эти вибрации и преобразует в музыку. Предположим, что это так. Но в чем моя задача? Разве я могу заставить людей быть другими?

– Послушай меня, Монреаль. Я выбрал для этой работы именно тебя, потому что ты достиг уже того уровня знаний, который позволяет тебе взять на себя ответственность за других. Взять над ними шефство, как в школе. Я помню, каким ты был сообразительным учеником, у тебя была целая подшефная «звездочка» из 2-го «б» класса. Мне тогда очень понравилось, с каким рвением ты взялся за дело. С тобой эти второклашки с удвоенной силой потянулись к учебе. А то, что ты проверял у них домашнее задание, так это…

– Вы работали в нашей школе? Что-то я вас не помню. – Монг нахмурил брови, пытаясь выудить из сгустков воспоминаний лицо Гобса.

– И потом, когда у вас на работе хотели всех сократить… – Откуда вы знаете? Вы вообще кто?

– Возвращаясь к твоему вопросу, – как ни в чем не бывало, продолжал Гобс, – помимо того, что здесь вы все работаете, вы еще и учитесь. Поэтому первая часть твоей задачи – понять задачу, а вторая часть – реализовать ее. И первая часть сложнее второй. Это так же, как в школе: чтобы научиться писать, нужно прежде выучить буквы, потом научиться читать, а уже после – писать. Но зато, когда научишься, можно написать любое слово, предложение, книгу. Времени у тебя сколь угодно много, но не советую откладывать в долгий ящик. Мы в ответе за людей. Помнишь, как там у Экзюпери: «Мы в ответе за тех…»

– …кого приручили, – выпалил Монг, – одна из моих любимых книг.

– Неправильно, – с теплой улыбкой ответил Гобс, – Экзюпери сейчас пишет продолжение этой книги, готовы пока только наброски. Автор продолжает развивать тему привязанности, и в окончательном варианте будет звучать «мы в ответе за тех, кого научили».

– Экзюпери же умер, – недоверчиво сказал Монг.

– Конечно, умер. Разве тебя это удивляет? – и продолжил: – У тебя хорошо развита интуиция. В нашей работе она намного важнее разума. Не оценивай арфу как инструмент, прислушайся к ней, она ведь живая, попробуй с ней поговорить. Она сама хочет играть прекрасную волшебную музыку добра, счастья и любви. Она очень сильно устала от скрипов и воплей и почти обессилила. Помоги ей, и она будет тебе безмерно благодарна. – Гобс посмотрел на свои часы без стрелок. – Мне пора. У меня дела. – И исчез так же внезапно, как появился.

В голове Монга стали возникать вопросы один за другим: как он понимает время по своим часам? откуда он знал меня в детстве? как понять то, что нужно понять?

Пожалуй, для первого дня информации было более чем предостаточно. Монгу не хотелось уже ни с кем разговаривать, и он пошел прогуляться и спокойно осмотреться. В музыкальном зале инструментов оказалось не так много, как показалось ему на первый взгляд. Рояль, барабан, виолончель, скрипка и эолова арфа играли музыку. Каждый свою, не очень чисто, но играли.

– В оркестре только эти инструменты? – спросил Монг, подойдя к Габорне.

– Здесь да, – ответила она. – Раньше оркестр был побольше, но затем его сократили, и часть инструментов теперь хранится на складе на четвертом этаже.

– Туда можно попасть?

– Конечно. В Центре ты можешь перемещаться совершенно свободно.

И Монг направился к лифту. Поднявшись на четвертый этаж, он оказался в запыленном помещении, которым, вероятно, не пользовались совсем.

При входе его встретили одиноко стоящие орган, контрабас и флейта. Контрабас стоял, подбоченясь, на подобии упитанного мужчины, которого жена откормила так, как кормят поросят на убой в деревнях. Женщины, выйдя замуж, начинают считать мужа своей полноправной собственностью и, опасаясь, что какая-нибудь более проворная и хитрая девица захочет увести его, соблазнив своей молодостью, беспечностью и новизной, применяют уже проверенную поколениями женщин тактику: откормить до такого состояния, чтобы ходить мог, но не очень далеко, а ровно до границы видимости.

Тетушка Монга была именно из таких женщин. Готовить она научилась еще в детстве, помогая маме, и кулинария захватила ее настолько, что уже годам к двенадцати, когда она освоила рецепты всех супов, вторых блюд и десертов, стала экспериментировать с ингредиентами, в надежде найти новые рецепты, намешать несмешиваемое и изобрести что-нибудь эдакое, за что если и не дают премии, то, во всяком случае, награждают признанием таланта, неповторимого в своем роде. Достигнув двадцатилетнего возраста и считая себя асом кулинарии, она уже давно перестала удивлять своих родителей вкусными обедами и ужинами. Она избаловала их разносолами, и они скорее удивлялись, когда одно и то же блюдо за неделю подавалось дважды. Но у тетушки никуда не пропала потребность в чьем-то признании, и она стала подумывать о том, не выйти ли ей замуж, приобретя таким образом нового, неизбалованного дегустатора в лице мужа.

Она стала искать мужчину, и он нашелся. Нашелся совсем случайно, в очереди на кассу в продовольственном магазине. Тетушка стояла за ним, и его худоба так разжалобила ее, что ей захотелось его обогреть и накормить, как бездомного котенка, забившегося в подвал и робко выглядывающего при появлении прохожих, обращая на себя внимание писклявым и жалобным мяуканием. Мужчина не мяукал, но это не остановило тетушку, и она слово за слово завязала с ним беседу, рассказывая о том, что готовила вчера, позавчера, на прошлой неделе. Мужчина молчал и временами сглатывал слюну так, что его острый от худобы кадык, как поплавок, нырял вниз почти до самой ямочки и возвращался обратно. Этой картины тетушка выдержать не смогла, и вечером она уже кормила его наваристым борщом с куриными котлетами.

Вскоре они сыграли свадьбу, на радость гостям, такую же разносольную. С каждым днем Анатолий увеличивался в талии, потом и в бедрах, а через полгода уже не влезал ни в одну из своих одежд. Оценив перспективы, тетушка подарила ему штаны на резинке и пару новых рубашек. Штаны, хоть и были на резинке, не были спортивными и выглядели вполне презентабельно. Настолько, что он ходил в них на работу в свой НИИ и не вызывал неодобрительных взглядов коллег. С тех пор и до конца своих дней он стал выглядеть в точности как этот контрабас.

По правую сторону от контрабаса лежала флейта. Лежала небрежно, накрытая с одной стороны холщовой тканью. Глядя на нее, создавалось впечатление, что на ней немного поиграли и, потеряв интерес, бросили, как ребенок бросает игрушку, увидев новую.

Мимо органа Монг прошел несколько раз, спутав его с цветочной клумбой. Вокруг него росли ирисы и садовые ромашки. Росли так густо, перемежаясь с травой, что заметить в них музыкальный инструмент можно было не сразу. Судя по высоте растительности, орган забросили давным-давно.

«Как странно, что трава растет прямо из деревянного пола», – подумал Монг.

Побродив, он вернулся в настроечный зал и стол ходить, прислушиваясь к звукам инструментов, и пытаться узнать мелодию. Несколько раз ему казалось, что он точно где-то слышал эту музыку, и название композиции вертелось на кончике языка. Но внезапные незнакомые фрагменты разбивали его уверенность в пух и прах.

Настройщики по-прежнему сидели каждый за своим инструментом и работали с неустанным упорством.

– Нужно отдохнуть, – решил Монг, – хочется выйти на улицу, – он стал оглядываться по сторонам.

– Вы что-то ищете? – спросил барабанщик, не прекращая укрощать барабанные палочки.

– Ищу. Выход ищу. Он на первом этаже?

– Не знаю, – ответил парень, – я, признаться, давно забыл, где выход. Когда чем-то не пользуешься, то сразу забываешь. А зачем он вам?

– Я устал, хочу отдохнуть, прогуляться. Я помню, что был в кабинете Гобса, потом мы вместе с ним шли сюда по длинному белому коридору, похожему на санную трассу, потом спустились на третий этаж. Но откуда я пришел в кабинет Гобса, не помню.

Откуда-то должен был прийти. Значит, здесь должен быть выход наружу. Где я был до этого?.. Не помню, как странно… Голова кружится… Что вы там говорили? Где здесь дверь?

– Для нас ее больше нет. Забудьте, – ответил парень и отвернулся от Монга, потеряв интерес к разговору.

– Как нет? Для кого для нас? – взволновался Монг.

– Для тех, кто переехал, – улыбнулся парень и продолжил барабанить.

– И вы переехали?

– И я переехал. Мы все переехали, – заверил парень, замедляя темп речи и кивая головой, как делает психиатр, успокаивая безнадежного пациента и убеждая его в безуспешности всяческих попыток к бегству, – наш дом теперь здесь. Мы все переехали. Все. Вы поняли?

«Просыпайся, – кто-то тронул Монга за плечо, – просыпайся, все проспишь». – Монг почувствовал, что его толкают, но толкают так легонько, как делает ребенок, когда, проснувшись рано, приходит будить родителей, – что даже не сразу почувствовал прикосновение.

– Ну, вставай же, соня! – Монг с трудом разлепил веки и увидел знакомое детское личико с огромными голубыми глазами. – Мы все так волновались за тебя, ты упал в обморок, тебя отнесли сюда, в твою комнату. И меня попросили присмотреть за тобой. Ты так долго спал. Что с тобой случилось?

– Я упал в обморок? Со мной такого раньше не приключалось. Помню, разговаривал с барабанщиком, а потом пустота. – Монг вспомнил, о чем ему говорил барабанщик, сморщил лоб и ощупал голову, проверяя, на месте ли она. Голова оказалась на месте, и ей явно не давала покоя мысль о загадочном переезде.

– Послушай, девочка. Этот парень с барабаном объяснил мне, что мы все сюда переехали. Только я никак не могу вспомнить, откуда. И этот обморок.

– А, я, кажется, поняла, в чем дело. Ты появился здесь очень неожиданно. Гобс тебя так расхваливал, говорил, что ты такой способный, все схватываешь на лету, и что тебе даже не нужно в ЦКП. Что твой мозг способен обрабатывать и воспроизводить одну и ту же информацию в разных измерениях. И что ты справишься с перенастройкой сам. Неужели Гобс ошибся, и у тебя не получилось перенастроиться? Гобс никогда не ошибается.

– Что еще за ЦКП? – спросил Монг.

– ЦКП – это Центр Коррекции Прошлого. Он находится на шестом этаже. Когда человек умирает, ему обязательно нужно откорректировать прошлые воспоминания. Правильнее даже сказать, не откорректировать, а взглянуть на них с другого ракурса, из этого измерения, если так будет понятнее.

– То есть я умер?

– Умер, переехал. Какая разница? – ответила девочка. – Не перебивай, я же тебе все объясняю. В общем, когда я корректировалась, мне ужасно хотелось вернуться туда, где я была до переезда, и все изменить. Кстати, в ЦКП такая возможность есть, но говорят, что это очень опасно. Я пугливая до жути, поэтому не стала экспериментировать на себе и прошла коррекцию до конца. Говорят, раньше здесь была одна женщина, это было еще до меня, которая не прошла до конца коррекцию и пропала. Ой, что было.

– А что было? – спросил Монг.

– Искали ее долго, не нашли. И там тоже не нашли. – Девочка махнула рукой в сторону.

– Где там?

– Там, куда она хотела вернуться. Болтливая она была, всем рассказывала про своих детей. Какие они расчудесные, и все-то они умеют, и не нарадуется она на них до смерти, и как же они без нее справятся, пропадут, ей-богу. Всем уши прожужжала, мол, простите-извините, как-нибудь в другой раз, а сейчас ей нужно к деткам. А деткам-то на тот момент было лет сорок, наверно. Ее убеждали, что ничего с ее детками не случится, они взрослые, самостоятельные, и лишняя забота им только вредит. А она как не слышит. Говорили ей, вам уже пора собой заняться, а она только рукой махала. Не знаю, может, вернется еще. – Девочка всплеснула руками. – Вот поэтому коррекцию надо доводить до конца, а ты ее, выходит, вообще не проходил. Поэтому ничего и не помнишь да в обмороки падаешь. Поговорил бы ты с Гобсом.

– Угу, – ответил Монг, вставая с кровати. Это была деревянная односпальная кровать с изголовьем такой же высоты, как и изножье. Рядом стояли тумбочка в цвет кровати и двустворчатый шкаф, как и можно было ожидать, тоже в цвет кровати. Письменный стол был из того же гарнитура, что и остальная мебель. На столе стояла одинокая лампа, на потолке освещение не было предусмотрено.

Монг сразу вспомнил, как первый раз отдыхал на море, и в его гостиничном номере тоже не было потолочного освещения. Его поначалу это удивило, но потом он сообразил, что так владельцы гостиницы экономят на освещении. Людям свойственна генетическая боязнь темноты, как память времен каменного века, и они всюду включают свет, нужно это или нет, и не задумываются о напрасной трате электроэнергии и о том, что ресурсы Земли не бесконечны.

Монг вспомнил, как ежегодно проводился «Час Земли», направленный на борьбу с лишними тратами энергии. Он, неплохо разбирающийся в физике, никак не мог взять в толк, в чем же польза этого мероприятия. Ведь чем больше людей одновременно выключат свет, тем больше людей одновременно его включат, создав тем самым пиковую нагрузку на подстанции и возможность аварии. Участие в этом Часе приносит скорее удовлетворение чувства выполненного долга перед природой для людей, стремящихся везде, где только можно, написать свое имя, но никак не пользу для планеты. «Здесь был Вася», «Вася один час не включал лампочку», «Вася девятого мая сказал спасибо ветеранам», «Вася восьмого марта уступил место женщине в метро». А в остальное время Вася материт стариков, использует женщин и не выключает за собой свет. «Но ведь тогда я поступил хорошо!»

– Хорошо, Василий, хорошо. Вот бы почаще так.

В комнате Монга тоже экономили на электроэнергии, но Монгу комната не казалась темной. Одна лампочка давала столько света, сколько было необходимо. Не больше и не меньше. И кровать была по размеру, не больше и не меньше его роста. В этой комнате были только необходимые и достаточные вещи.

Тут Монгу почему-то вспомнилась его преподавательница по высшей математике, маленькая, энергичная женщина, угловатая и жесткая по манерам, свято верящая в силу науки. Она носила всегда один и тот же коричневый костюм, то ли за неимением другого, то ли потому, что он точь-в-точь походил на школьное платье для девочек, символизируя собой преемственность всех учебных заведений. Казалось, она о математике знает то, чего не знают другие. И это что-то очень важное и жизненно необходимое. Казалось, что она знает какую-то секретную формулу, с помощью которой энергию человека можно возвести по меньшей мере в десятую степень.

Глядя на то, с какой скоростью и энергетикой она преподносит материал студентам, Монг был в этом уверен на сто процентов. Преподаватель жаждала поделиться секретной математической информацией, известной лишь избранным, но понимала, что может это сделать только после того, как прочтет обязательный курс лекций. Она понимала, что не успевает и этого, и потому торопилась, проглатывая окончания слов и не дописывая хвостики цифр.

Монг, как и большинство студентов, не успевал не то что понять теоремы, но даже записать их решение. Говорила она почти всегда спиной, потому как беспрестанно исписывала доску километрами формул. Задача-минимум для студентов была: успеть переписать с доски то, что она написала, в тетрадь, пока она не стерла формулы, чтобы написать поверх новые.

Почти в каждой теореме было условие, озвучивая которое, женщина-преподаватель поворачивалась, успевая за секунду встретиться взглядом с каждым, делала загадочное лицо, немного замедляла темп речи и говорила: «Необходимыми достаточным условием является то-то и то-то». – Эта фраза звучала завораживающе.

В комнате Монга, как в условии теоремы, все было необходимым и достаточным для жизни. Было все, но лишнего не было.

– Ты сказала, это моя комната? – с надеждой на подтверждение своих слов спросил Монг.

– Ну да, а моя соседняя, – ответила девочка. – Все настройщики живут на втором этаже. Тебе у нас понравится. У нас есть все удобства: на первом этаже – столовая, на втором, где мы сейчас, – комнаты настройщиков, на третьем – настроечный зал, на четвертом – склад, но там нет ничего интересного, кроме сломанных и давно заброшенных инструментов, на пятом – зона отдыха и библиотека, на шестом – ЦКП, на седьмом – ЦНБ, на восьмом – кабинет Гобса. Он по большей части все время проводит там. Наверно, там, точно не знаю. Пойдем, все покажу. Сейчас как раз время завтрака.

Монг еще раз ощупал голову и, лишь убедившись в ее целостности, с усилием медленно поднялся с кровати. Голова была еще тяжелая, но мысли потихоньку укладывались на свои места, восстанавливая картину реальности, и начинали работать в привычном режиме.

Они вышли из комнаты и пошли по длинному узкому коридору, такому узкому, что двум взрослым людям было бы затруднительно разойтись. По левую сторону коридора одна дверь сменяла другую и ничем не отличалась от предыдущей. За дверьми располагались комнаты настройщиков, вероятно, с такой же мебелью, как в комнате Монга. А правая сторона коридора была выполнена сплошь из стекла, за которым открывался великолепный вид на океан.

У Монга от неожиданности закружилась голова, как это бывает на высоте башни обозрения.

«Что-то у меня слишком часто стала кружиться голова», – подумал Монг.

– Не бойся, это стекло очень прочное, его ничем не разбить. Так что никуда ты не упадешь, трусишка. Смотри, какая красота. Любуйся сейчас, потом привыкнешь и перестанешь замечать красоту воды.

– Как же красиво, – изумился он, – что это за место?

– Мы находимся в здании, которое встроено в скалу. Мне нравиться называть это место домом. Хотя взрослые называют его Центром. Здесь моя комната, я здесь сплю, ем, отдыхаю. Ведь такое место обычно называют домом?

– Да, да, конечно, – пробормотал Монг, не отрывая взгляд от океана.

– Ты знаешь, – продолжала она, – мы с родителями раньше жили в небольшом городке, наш дом располагался на берегу моря. Каждое утро, просыпаясь, я знала, что как только выбегу на крыльцо, меня встретит оно, такое огромное и всегда живое. Мне даже казалось, что море со мной разговаривает. Вот, например, если я не могла что-то решить для себя, найти ответ на какой-то вопрос, то я спрашивала у него, правильно ли я поступаю, верное ли решение я приняла. И если верное, то вода накатывала на берег и затем отступала обратно, как будто кивая головой: да, правильно. А если я была не права, то волны должны были двигаться из стороны в сторону, как будто качая головой: нет, неправильно. Признаться, я никогда не видела, чтобы волны ходили из стороны в сторону. Море всегда мне кивало: да.

– Конечно, глупенькая. Так и есть. Волны всегда набегают на берег, иного и быть не может.

– Ну, зачем ты это сказал? – задумавшись на секунду, сказала девочка. – Я-то думала… – и она затопала ножками, рассердившись на свою недогадливость, а может, на прямоту Монга.