Так ли все это было или нет, но с того времени пошел слух о проклятии и страшной смерти в часовне, и местные единодушно обходили ее стороной, хоть уже и не помнили всех деталей. Тем временем наняли нового управляющего, и работы продолжили. Вот только через пару месяцев снова остановились – началась мировая война. Впрочем, энтузиазм Юлиана Львовича не угасал, и к Рождеству 1916 года полностью готовый монастырский комплекс уже возвышался над поселком.

Белоснежный и величественный, он казался не просто архитектурной доминантой, а символом незыблемости духовного начала и власти, потрясал сознание, главенствовал над жизнью простых курихинцев, не решившихся принять ангельский образ, но пожелавших остаться людьми.

Сложно сказать, насколько преуспели и в том, и в другом и монахи, и селяне. Вскоре Россия закружилась в вихре революционного лихолетья. Курихин с домочадцами спешно отбыл в Париж и назад уже не вернулся. Оставшиеся без благодетеля жители быстро прониклись идеями новой жизни: монахов из келий выгнали, опустевший монастырь разграбили, а потом и разобрали значительную часть штольцевских стен для постройки своих домов и сараев. Остатки ограждения со временем стали разрушаться, побелка облетела, обнажив бурые кирпичи. Сады одичали, цветники затоптали и пообъели сельские коровки.

Невольное пророчество старца сбылось.

Передел собственности так увлек местных жителей, что за садами ухаживать стало некому и они заросли кустарником и высокой травой. Разогнав монахов, поначалу решили устроить в монастыре колхоз, но при столь сложном рельефе местности вскоре признали это неудобным. После в соборе попытались хранить зерно, потом размещали Дом культуры, клуб, спортзал.

Но странное дело: каждое начинание быстро затухало. Как будто сам храм отчаянно сопротивлялся и не желал менять свое предназначение, предпочитая пустоту одиночества осквернению. Зерно прело и портилось. В Дом культуры, клуб и спортзал народ ходил вяло: летом для танцев предпочитали собираться на открытом воздухе, а после того, как в соборе случайно сломали систему отопления, стало слишком холодно даже для пьяного веселья. Специалистов к тому времени уже арестовали, и чинить старинное отопление было некому. Попытки заселить монастырские корпуса колхозниками тоже не привели ни к чему хорошему: постоянно подниматься на холм и обратно по разбитой дороге было тяжеловато, особенно зимой и в непогоду. Поэтому при первой же возможности курихинцы снова перебирались вниз, а монастырь медленно пустел.

Часть корпусов начала разрушаться, и доступ к ним пришлось перекрыть. А после того, как несколько парней поломали ноги, спьяну пытаясь разобрать каменный пол в «проклятой» часовне, чернеющий спуск к воде заколотили досками и даже подходить лишний раз ближе опасались.

Тут уж и самые отчаянные скептики вспомнили про проклятие, и попытки приспособить здания монастыря под свои нужды сами собой прекратились.

Когда в конце девяностых пришла весть, что полуразрушенные здания и землю вновь отдают Церкви, это вызвало недовольство. Одни боялись, что больше не смогут пасти скотину на монастырском дворе и разбирать на кирпич для сараев стены на холме. Другие побаивались, как бы монахи не разбудили древнее проклятие и не навели на поселок беду. Наиболее горячие, узнав о прибытии новых хозяев, даже вышли протестовать к дороге у бывших монастырских ворот, но оторопели, увидав не дюжих монахов-захватчиков, а несколько хрупкого вида женщин в черном: оказывается, нижневолочковский епископ решил заселить курихинские развалины монахинями.

Новая хозяйка обители – игуменья Херувима – была человеком неглупым и решительным. Древних проклятий она не боялась, но и раздражать местных не хотела. Поэтому к «проклятой» часовне сестры не ходили, благо что было где свежую воду брать.

Вскоре напряжение сошло, и зажили дружно. Впрочем, за годы соседства монастырь с поселком так и не перестали быть параллельными вселенными, а насыщенная богослужениями и послушаниями монастырская жизнь оставалась для местных тайной, разгадывать которую мало кто хотел.

Монастырь без богослужения – как тело без души, как дом без жильцов: одна видимость. Но вот беда: поначалу больше года ни один священник в монастыре не задерживался. То, по мнению игуменьи, батюшка был глуповат, то слишком хитер, то до денег охочий, то жена его слишком дерзко себя вела. И только когда владыка, осерчав и сделав внушение, направил в Курихино пожилого монаха – схиархимандрита Трифона, пригрозив, что больше священников не будет, игуменья успокоилась, а суета прекратилась.

С новым священником приехали духовные чада, согласные принять монашество, что для восстанавливающейся обители оказалось весьма кстати. Со временем пошла даже молва о чудесах в Спиридоньевском монастыре, пророчествах и знамениях. Стали приезжать паломники, жаждущие прозорливого слова и совета, привлеченные обещанными исцелениями и особо мощной молитвой старца. С помощью благодетелей обновили игуменский корпус, освежили колокольню с входными воротами, несколько странно смотревшимися при полуразваленных стенах. Покрасили снаружи собор и перестроили один из небольших корпусов для старца: принимать народ.

А часовню над бывшим источником восстанавливать не стали: все равно родник давно пересох. Да и проклятья побаивались.

Со временем в помощь отцу Трифону прислали из города второго священника – иерея Павла Федотова, человека молодого, честного, но довольно мягкого. Поговаривали, рассердил он своей прямолинейностью некое сановное лицо, и отправили его подальше, чтобы не смущал благотворителей. Жена его, мельком взглянув на избу в селе, которую передали под жилье новому священнику, без лишних слов развернулась, забрав двоих детей, и больше ее в Курихино не видели.

Отец Павел горевал, конечно, но изменять жене не стал. Знали это доподлинно: как тут скрыть такой грех, когда живешь в небольшом поселке, как на ладони? Впрочем, совсем без греха не обошлось: как сообщила сельская сплетница Никитишна, знавшая все и обо всех, священник с горя стал выпивать. Но службы не пропускал, пьяным его на улице не видали, а нравом и добрым словом проповеди и наставлений он снискал уважение у местных жителей. Так что недуг – кажущийся или настоящий – курихинцы и сестры ему охотно прощали. Таким он даже казался им более близким, понятным, что вполне компенсировало «заумный» стиль бесед и проповедей молодого священника.

Монахинь в монастыре было немного. Причин тому было несколько, впрочем, основная причина проста: как вести хозяйство, игуменья знала хорошо, недаром в миру директором кондитерского магазина была, а как вести духовную жизнь – лишь предполагала, прочитав несколько книжек греческих монахов и слушая наставления заезжих старцев.

Поэтому приезжавшие кандидатки в монашество задерживались, как правило, ненадолго. Работы было много, и кажущаяся романтика длинных черных одежд и особой духовности из головы быстро выветривалась. Из приехавших с отцом Трифоном задержались надолго лишь монахини Ермия и Лариса, да послушница Виктория. Своими в ближайшем окружении Херувимы они так и не стали, но монастырь без них представить было уже невозможно. Ермия искусно несла требующее немалого дипломатического таланта послушание: ведь важно было не только порядок поддержать, но и не «столкнуть» игуменью с монахинями. Лариса утром и вечером читала и пела в храме, а днем занималась с народом, идущим на прием к отцу Трифону. Виктория и за курами ухаживала, и лампочку ввернуть могла, и огород прополоть, и кафизму прочитать. Работала много и самоотверженно, с явной радостью, но постриг принимать не торопилась. Игуменья ворчала, но не сильно настаивала: послушания исполняются, работа идет своим чередом, а остальное – дело личное.

Последней пришла в монастырь местная учительница, которой отец Трифон при постриге дал новое имя Фаина, в честь мученицы Фаины Анкирской. Ее приняли с радостью – еще бы, ведь она первая из всех жителей Курихино в монахини пойти решилась. Игуменья сразу назначила ее вести занятия в воскресной школе, водить новенький монастырский микроавтобус, а в свободное время читать и пономарить[5] в храме.

Конечно, для небольшого села постриг учительницы был событием из ряда вон выходящим. Никитишна тут же сообщила всему честному народу, что ушла Фаина в монастырь не просто так. Бывший ее муж – даром, что участковый при исполнении, – руки распускал да был Светлане неверен. Потом пошел слушок, что разойтись Фаине благословил старец Трифон, любивший, по словам Никитишны, вмешиваться в чужие судьбы.

Впрочем, ни сама Фаина, ни Сергей на эту тему не распространялись, и слухи постепенно стихли.

Глава третья

На обочинах трассы снег почти сошел, обнажая черную землю. Овраги и речушки, темные стволы деревьев мелькали за окном, быстро сменяя друг друга, сливаясь в пятно. Монотонный пейзаж убаюкивал. Дерзкое весеннее солнце припекало сквозь запылившееся стекло старенького «фиата», но в теньке все еще заметно холодило.

Ехать из Нижнего Волочка до Курихино всего полтора часа, но Вере казалось, что прошла уже целая вечность. Дорога «на край земли» почти свободная, но как тут разгонишься, когда кругом колдобины да ямы? Сложно представить себе человека, который согласился бы приехать сюда по своей воле. А ведь живут же тут десятилетиями, всю жизнь. Рождаются, любят, ненавидят, умирают…

На сердце тяжело. Опять звонил Антон: «Как поделить имущество при разводе, что делать с дачным участком, кому достанется мебель?» Не смог удержаться от поддевок, как будто и так не добился своего. Конечно, надо бы срочно ехать на квартиру, смотреть, обсуждать лично… Но видеть бывшего супруга Вера не могла до боли в груди, о вещах думать не хотелось, а хотелось убежать на край земли и забыться среди совершенно незнакомых людей. Так что эта командировка, поначалу казавшаяся совсем неуместной, пришлась очень кстати.

Событие печальное, конечно, но вполне рядовое. В рапорте местного участкового все указывало на несчастный случай: какая-то монашка разбилась, не справившись с управлением микроавтобусом. С фотографии из личного дела монастыря умными глазами смотрела на Веру женщина лет тридцати. Сестра Фаина, в миру Светлана Евгеньевна Торнина. Спокойное красивое лицо обрамлено напоминающим платок черным головным убором. «И что тебя в монастырь-то потянуло? Что вы там все находите?» – спросила Вера фотографию. Ответа не было.

Как ни пыталась Вера поначалу отказаться, но ехать пришлось. Пол-отдела в отпусках, а все, что с Церковью связано, кому попало поручить нельзя. Вернется – премию выпишут, как-то нарочито бодро сообщил начальник отдела подполковник Ковалевич. И вполголоса намекнул, что к начальству повыше приезжала игуменья, что-то обсуждала за закрытыми дверьми. Так что рубить с плеча нельзя, и дело требует женской деликатности.

– Иван Яковлевич, ну послушайте! Какая там деликатность? Я и в монастырях-то отродясь не была, что там к чему – не представляю. И вообще, в наше время все эти черные одежды и поклоны… Мне бы сейчас несколько дней за свой счет, вещи перевезти. Ну, вы в курсе…

– Так, Шульгина, эмоции отставить! Ты офицер или неженка кондитерская? Вещи твои не пропадут. А то, что не разбираешься в церковных делах, – не беда. Книжечки почитай про монастыри на досуге, в интернете поройся. Вот, я тут на днях почитал, смотри – «Плач третьей птицы» называется. Жена посоветовала. Толковая книжка, со смыслом. Прям вся жизнь монастырская как на ладони. А эмоции в сторону. Да и развеешься заодно.

– Так просто же все. Что-то с головой у монашки стало. Или любовь несчастная, или сердечко отказало, или засмотрелась на что по дороге. Ну, максимум самоубийство. Что тут специально расследовать? Дело-то простое!

Ковалевич помолчал, вздохнул и продолжал чуть тише:

– Ну ладно, все равно тебе надо это знать. Человек ты неглупый, скажу то, что другому бы не доверил. Дело простое, да не очень. Вот результаты вскрытия: Торнина умерла за минуту до аварии от массивного кровоизлияния в мозг и внутренние органы. Разрыв капсулы печени, разрыв селезенки. Почему? Причина неизвестна, но ясно, что сердце ни при чем. Следов известных токсинов, наркотиков, алкоголя в организме не обнаружено. Наши специалисты затрудняются это объяснить: таких случаев не было за всю историю отдела. И это либо какое-то изощренное самоубийство, либо… В общем, монахини могут быть в опасности. А как их защитить, если даже неясно, от чего и от кого? Игуменье пока не сообщали, ни к чему панику сеять, просто предупредили о твоем приезде. А тебе надо под предлогом расследования самоубийства тихонько разобраться в ситуации, опасность нейтрализовать и не раздувать вокруг монастыря скандала. Ну, сама понимаешь!

Золоченая маковка колокольни видна издалека. То появится, то скроется за деревьями вдоль дороги. За селом Шумским резкий поворот, трасса уходит вправо, несколько километров прорезает лес почти прямой асфальтированной линией и врывается в поселок. Это и есть Курихино. Около сотни домов, примерно половина кирпичных. На первый взгляд довольно чисто, приветливо. За поселком холм, на нем возвышается монастырь. В арочных проемах изящной колокольни темнеют колокола, за ней виден собор, зубцы стен. Зрелище величественное и какое-то… неестественное, что ли, тревожное. Как будто не для людей все это построено, а для иных существ, не ведающих ни обычных человеческих радостей, ни горя. Прямо «град Китеж».

Внезапно видавший виды серебристый «фиат» Веры лихо обогнал черный «лендкрузер».

Обдал облаком пыли и на полных парах взлетел на холм, уверенно вписавшись в большие, крашенные зеленым ворота.

«Ага! Похоже, местное начальство. Очень кстати. Вот и поговорим».

Но въехать в монастырь сразу за ними не удалось – прямо за внедорожником ворота стали закрываться. Пришлось резко притормозить и посигналить. Раз, другой. Никакой реакции. Ворота намертво закрылись, отсекая даже саму мысль о проникновении внутрь.

Ладно. Мы не гордые. Пойдем пешком, а там разберемся.

– Эй, женщина! Да ты, ты! Стой! Куда пошла? – остановил ее скрипучий голос из будки наподобие КПП. – Служба кончилась, вечером приходи. Старец не принимает. А лучше завтра приходи. И что за шапку-то нацепила? Городская, што ль? Платок надень. Ишь ты, вырядилась как, бесстыжая, в святое место!

– Здравствуйте! – Войдя с солнца в полутемный проем под колокольней, Вера вслепую попыталась определить источник голоса. – Я – следователь из города. Приехала по делу гражданки Торниной. Мне необходимо побеседовать с вашей руководительницей… э-э-э… Еленой Степановной Робусовой – Херувимой.

– С матушкой игу-у-уменьей? А она благословила? А то много тут всяких…

– Да, наше начальство все согласовало. Вот мое удостоверение.

«Да что же это за каменный век? Что за сфинкс тут такой поселился?»

Отделившаяся от темной стены бравая старушка в черном подслеповато вперилась в корочку следователя, разве только не попробовав ее на зуб, и внезапно сменила гнев на милость.

– Из области? Ой, голубушка! Да что ж вы сразу-то не сказали? Ох, путь-то неблизкий. А я думала, это паломники опять батюшку нашего тревожить хотять! А батюшка только с дороги, отдохнуть бы ему… Да, и правда! Вот тут у меня от матушки записка лежит, что вы приедете. «Шульгина», точно! На обчественном транспорте ал и на своей автомобиле? Так заезжайте, что снаружи стоять, заезжайте!.. Ох, скромная какая автомобиля. И не скажешь, что важная персона! Заезжайте…

Ворота с механическим скрежетом снова стали медленно открываться.

Напротив изящного белого двухэтажного домика рядом с внедорожником стоял высокий, плотного сложения мужчина лет за шестьдесят, в черном балахоне до пят под черным же пальто, и что-то задумчиво рассматривал в смартфоне. Ветер слегка касался его одежд и длинной седой бороды. «Похоже, это и есть тот батюшка, тревожить которого нельзя».

– Здравствуйте!

Седобородый повернулся с легким удивлением в глазах, сложил пальцы каким-то особенным образом и размашисто перекрестил Веру, после чего привычным жестом сунул ей руку под нос, видимо, для поцелуя.

– Нет, спасибо, – почему-то покраснев, ответила она, – я атеистка.

– Нехорошо! – нахмурив густые брови, пробасил седобородый. – Нехорошо! Неверие от лукаваго! Ну, это до поры до времени. Зачем же вы к нам в монастырь тогда?

– Вера Георгиевна Шульгина – старший следователь, капитан полиции. Расследую несчастный случай с гражданкой Торниной.

– А-а-а, с Фаиной… Да, тяжелое, конечно, событие, тяжелое. Ну, милости просим.

– Спасибо. Как я понимаю, вы – местный священник?

– Да, грешный схиархимандрит Трифон. Но вам все наши звания ни к чему выговаривать. Зовите просто: отец Трифон. А если для протокола что надо, у помощницы моей данные возьмите: имя гражданское и все прочее. Сестра Лариса! – окликнул он женщину в черном, которая носила из машины в дом чемоданы и сумки. – Это следователь из области, потом, если что надо, – объясни, расскажи!

– Да, благословите, – коротко отозвалась женщина низким, грудным голосом, на мгновение остановившись, глядя в пол, и снова понесла какие-то кульки и пакеты дальше в дом.

– Спасибо, отец Трифон. Как я понимаю, вы знали Торнину… Фаину?

– А как же не знать? Дочь моя духовная. По благословению моему в обитель пришла года два назад, от рук моих и постриг принимала… Беда, конечно, такая беда! Это какой же позор на монастырь! Тяжкий грех – самоубийство, тяжкий грех. Но я Фаину не виню, от горя это у нее. Сие есть не тайна исповеди, скажу свободно. Пришла она ко мне за день до… смерти, да. Да прямо в келье и разрыдалась: врач наш местный – тот еще безбожник и богохульник – выдал ей результаты МРТ, а там в голове у нее нашли опухоль. Ну что? Женщина – немощное естество. Страхи, тревоги, слезы…Утешил, благословил молиться, готовиться к смерти. От Господа ведь и жизнь, и смерть! Впрочем, и провериться еще раз не помешало бы, мало ли, ошибка какая. Люди часто ошибаются. А она, получается, отчаялась, мучительной смерти испугалась, смалодушничав. Решила руки на себя наложить… Грех, грех это! И смертный, непростительный!

– Вы так уверенно говорите о самоубийстве, отец Трифон. У вас есть основания это утверждать?

– Так а что же это еще? Вскрытие же уже было, как я понимаю? Факт самоубийства доказан?

Веру словно обжег умный, внимательный, выпытывающий взгляд.

– Следствие пока продолжается, отец Трифон, однозначно говорить рано… А где ее хоронить будут, вы уже решили? Ну, то, что осталось, конечно. Не в монастыре?

– Что вы! Нет, Вера Георгиевна, тут нельзя, нет! Не нами уставы писаны. Пока остается подозрение – нельзя. Самоубийц на освященной земле не хоронят. А то, может, и правда не было никакого самоубийства? Уснула за рулем или отвлеклась? Или, как у вас говорится, «в состоянии аффекта», может, приняла она что перед поездкой для храбрости?..

Опять этот пронзительный взгляд. Вера промолчала.

– Да, ну если без аффекта, то сложно все… От маловерия, такое бывает, неискренней молитвы, гордыни, конечно. Усердная она была, но чересчур дотошная, любопытная, во все дела влезала, искала правды. А что правда-то? Нет ее у человеков. Жила бы себе в послушании да молитве. А так вот только болезнь заработала…

– О! Я вижу, вы уже приехали? И с нашим батюшкой познакомились? Вот и слава Богу!

По ступенькам домика легко спустилась женщина средних лет, одетая в черное длинное платье и белую накидку, скрывавшую седеющие волосы. Золотистый крест на груди у монахини изысканно сверкнул на солнце камнями. Беглый умный взгляд оценивающе скользнул по Вере.

– Здравствуйте, – приветливо проговорила монахиня. – Вы, я так понимаю, следователь из Нижнего Волочка, Шульгина?

– Да, здравствуйте!

– Звонили уже из города, предупреждали о вашем визите, просили встретить честь по чести.

Очень рады. А я – игуменья сего богоспасаемого места. Можно просто – матушка Херувима. Надеюсь, наша грозная привратница, сестра Галактиона, вам лишнего не наговорила? Она у нас старой закалки, из серии «враг не пройдет!». Не обижайтесь, так-то она добрая, – снова обезоруживающе улыбнулась игуменья. – Машину лучше в гараж переставить. А то ночи сырые, мало ли что. Место есть. Рады вас приветствовать в нашей обители, пойдемте, чайку откушаем. Устали, небось, с дорожки? Прохладно сейчас. Так баньку натопим!

– Да ничего, ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Что вы…

– Да какое же тут беспокойство? Обычный долг православного гостеприимства, как испокон веку в русских монастырях принято!

К чайку нашлась и булочка с красной икоркой и деревенским маслицем «со слезой», и фрукты, и душистая ушица, и запотевший графинчик. От водочки Вера отказалась, но поела с удовольствием, неожиданно поняв, что действительно устала с дороги.

Говорила больше игуменья, много, приветливо. Рассказала об истории монастыря, о том, как по капризу строителей – Курихина и Штольца – вырубили лес на холме, отчего между собором и колокольней часто ветрено и неуютно. О том, как нелегко приходится поднимать святое место в наше бездуховное время. О том, как живут сегодня сестры, какие отношения с местной администрацией, жителями поселка.

В чистой, уютной гостиной горел настоящий дровяной камин, было тепло, даже жарковато. После уличной прохлады Веру немного сморило, и слушала она игуменью вполуха. На стенах висели портреты неизвестных ей людей в необычных одеждах, иконы, картины южного города в разных ракурсах с большими буквами «Jerusalem», на окнах – дорогие шторы.

О погибшей монахине Херувима отзывалась только хорошо. И послушная была, и работящая, и смиренная. Да вот только болезнь ее превозмогла и, видимо, довела до такой беды…

После сочных рыбных котлеток с картофельным пюре на сливках и с домашним сыром игуменья позвонила в небольшой колокольчик, и девушка в черном лет двадцати пяти, читая нараспев какую-то молитву, снова внесла поднос с красивыми тарелками: на десерт сегодня был домашний пирог с творогом, орехами и вареньем.

Хоть Вера и не выпила ни капли, вскоре почувствовала себя захмелевшей от духоты, обильного угощения, необычной терминологии и непривычного гостеприимства.

– А гостиницы в поселке нет, Вера Георгиевна, так что остановиться мало-мальски с комфортом можно только у нас. Для уважаемых гостей на выбор: либо здесь, в игуменском корпусе, либо в гостевой келье во флигеле сестринского. Думаю, что паломническая гостиница никак вам не подойдет, одноместных номеров там нет, а завтра автобусы с паломниками на выходные приедут – шумновато будет. Люди разные приезжают, и не всегда, как бы сказать, адекватные.

– Ну что вы, матушка, спасибо. Не хотелось бы вам тут надоедать. Кто знает, насколько все растянется? Я, если можно, лучше в комнатке гостевой остановлюсь.

– Растянется? А разве… Ну, как скажете… Но на ужин милости просим.

Если игуменья и была недовольна, то виду не подала. Позвонила в колокольчик и деловито распорядилась позвать какую-то сестру Викторию, постелить в гостевой келье и отнести Верины вещи.

– Живите, конечно, сколько надо! Только, думаю, и расследовать тут нечего, все понятно, хоть и прискорбно: Фаина от горя помрачилась рассудком, а может, и опухоль уже давила на мозг, вот и пошла, несчастная, на тяжкий грех, сама не отдавая себе отчета в том, что делает. А может, и задумалась за рулем, да вовремя не спохватилась. Об этом мы уже и с начальством вашим говорили. Так ведь, отче?

– Да, это, думаю, единственное объяснение, – чуть подчеркивая слова, проговорил отец Трифон. – Это многое бы объяснило и для нас, и для вас, Вера Георгиевна. И с монастыря бы сняли позор, и в рапорте, думаю, смотрелось убедительно.

– Да, это вполне правдоподобная версия. Вы думаете, что Торнина так близко к сердцу приняла свою болезнь?

– А как иначе? На нее это произвело сильное впечатление. Вообще, надо сказать, в последние дни она ходила сама не своя, как будто тяготилась чем. А тут и ясно стало чем.

Игуменья настороженно глянула на старого священника, но промолчала.

«Ага, неужели старец лишнего сказал? Не из-за вас ли, матушка, Фаина ходила сама не своя?»

– Спасибо, отец Трифон, это важно. Могу ли я побеседовать с сестрами?

Какой взгляд, однако! Не привыкла игуменья, чтобы ей перечили.

– Думаете, это нужно? Ну, как скажете… Хотя зачем? Ума не приложу.

– Как же, матушка? Важно, чтобы сестры для протокола подтвердили, что не было ни давления, ни постороннего влияния. Только следствие болезни, боязнь мучительной смерти… Ну, вы понимаете.

– Хорошо, воля ваша. Можно всех сюда вызвать, побеседовать после вечерни.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3