Солнце на краю мира

*

Когда последний луч исчезает за лесом, Дженнифер оборачивается, а на ее лице – умиротворенная улыбка. Она возвращается по дорожке и гладит ладонями верхушки колосьев моего бурьяна. Она изменилась. Кажется, что теперь мы с ней старые друзья и знаем друг друга сто лет. Мне становится уютно.

– Так ты дашь, во что переодеться? – произносит она, подойдя ко мне, и ежится.

Я забираюсь на второй этаж, куда не ступала нога пылесоса дольше любого иного места в доме, и с опаской открываю дверцу шкафа. Открывается она с облаком пыли, из шкафа тянет сладковатым запахом протухшей влаги и столетнего мебельного клея. Внутри аккуратными стопками лежат старые вещи, мои и Мари. Поколебавшись, я вынимаю с полки Мари ее рубашки в поисках более-менее приличной. Потом отыскиваю ее старые джинсы и застиранную толстовку на молнии. Кое-как вытряхиваю вещи от пыли и несу вниз.

Рядом с одежным шкафом стоит второй, заваленный сверху донизу полиэтиленовыми мешками с зимними куртками, теплыми штанами, шерстяными свитерами и шарфами – их мы привезли еще из Твери и так и не разобрали. В этот шкаф невозможно и руку просунуть, мешки лежат плотными штабелями, будто зацементированные камни. Именно туда, внутрь двойной задней стенки я когда-то захоронил все, связанное с «зоной 81», как ее назвал мой сегодняшний телефонный собеседник.

Дженнифер с удовольствием принимает добытую одежду и уходит в гостиную переодеваться. Ей же надо выделить спальное место, спохватываюсь я. Мой верный робот отправляется пыхтеть наверх, чистить одну из гостевых спален.

Я возвращаюсь вниз, а там Дженнифер уже щеголяет в широких потертых джинсах и небрежно заправленной клетчатой рубахе с подвернутыми рукавами. Рубаха сверху расстегнута, из-под нее виднеется голубой бюстгальтер с кружевным краем. На ногах Дженнифер старые кроссовки Мари, которые она сама отыскала где-то в прихожей. В сочетании с наполовину полным бокалом вина в пальцах с безупречным маникюром, весь ее расхлябанный вид кажется стильным и даже утонченным, будто бы эти крестьянские лохмотья – отнюдь не лохмотья, а со вкусом подобранные модные вещицы.

– Здесь ночью прохладно, да? – замечает она, и я тотчас вспоминаю про камин и бегу его растапливать.

Усевшись в огромные кресла перед огнем, мы разливаем по бокалам остатки вина из бутылки. Камин занимается неохотно, приходится подкладывать сосновые щепки. Они трещат и стреляют искрами. Дженнифер подбирает под себя ноги.

Окружив горящий шалашик толстыми поленьями, я утапливаюсь в кресло и наблюдаю, как ими медленно овладевает огонь. Маленькие, осторожные языки пламени множатся и сменяются крупными, охватывающими всю толщу полена. Вскоре щепки прогорают, и остается лишь ласковое, музыкальное потрескивание да басовитое гудение воздуха. Такое знакомое, будто буквально вчера сидел так же, смотрел на огонь, грелся и слушал, как он гудит… Словно минуты, пролетели годы.

– Этот дом ты построил сам? – спрашивает Дженнифер.

– Нет, он старый… Я лишь переделал кое-что.

– Почему ты сюда так редко ездишь? Здесь же здорово…

– Из-за Мари, – отвечаю я, не сводя глаз с пламени.

Пламя преломляется и искривляется круглыми стенками бокала. Искривление пространства… В этом я теперь мастак! А когда мы с Мари сиживали перед камином, я чаще смотрел, как языки пламени отражаются в поверхности вина. Они были похожи на колышущиеся кровавые разводы и внушали мистические смыслы и значительность. Волновали воображение, казались удачным художественным символом… С тех пор, как Мари не стало, я не пил красное вино поблизости от огня, а если и пил – никогда не смотрел, что там в нем отражается. С тех пор мне безразличны символы и отражения, а интересны лишь искривители…

– Лучше бы ты ездил сюда, – произносит Дженнифер. – Выкинул бы старье… Дом ваш был бы живой, а сейчас он едва дышит. Мне кажется, ей бы это понравилось больше.

– Откуда ты можешь знать, что бы ей понравилось больше? – спрашиваю я, сердясь на ее фамильярность. Она остается абсолютно спокойной.

– Если бы с моим любимым мужчиной произошло такое, как с тобой, я была бы очень рада, что он смог меня отпустить, – проговаривает она, глядя на огонь.

– Теоретизировать легко. Только ты не на ее месте. И не надо вот… Ты жива, здорова, и слава богу…

– О, хотела бы я теоретизировать… Знаешь, почему я стала безопасником?

– Почему?

Она молчит, собираясь с духом.

– В первый год после института был у меня роман с одним замечательным мальчиком. После Ярослава, с которым мы как раз расстались, он был как глоток свежего воздуха…

Дженнифер говорит ровным, мягким голосом. Пронзительная история в ее исполнении звучит, словно пересказ газетной статьи о ком-то постороннем. Самые острые и эмоциональные моменты истории звучат нарочито ровно и серо. Так, как она хранит их в памяти. Так, как единственно возможно хранить их в памяти: серыми, непримечательными, банальными. Помнить такое событие, прикасаться к нему, рассказывать о нем малознакомому собеседнику было возможно, лишь представив, что его вовсе и не было, а была только газетная заметка, прочитанная много лет назад.

Было им по двадцать три года, жили они оба в Казани и возвращались как-то вечером домой после ресторана. Подворотня, глухой темный двор, трое молодчиков преградили дорогу и стали выдвигать требования. Они чуть было не разошлись полюбовно, отдав грабителям свои кошельки, но тут подонкам приглянулась сама Дженнифер. А парень у нее был не из трусливых. Молодой, честолюбивый лейтенантик. Когда Дженнифер стали лапать, он рассвирепел и бросился душить одного из нападавших. Дальше все произошло очень быстро. На него накинулись, у кого-то был нож, и парнишка получил несколько ударов в живот, а в довершение ему разрезали горло. Дженнифер отчаянно завизжала. В замкнутом дворе и подворотне крик ее неожиданно отразился столь громким эхом, что гопники, не готовившиеся, в целом, к мокрухе, решили смотаться подобру-поздорову. А она, бросившись к лежащему телу, помнила, что нужно зажать рану, но ран было столько, что она не знала, к какой приложить руку… Она кое-как схватила парня за горло, пытаясь остановить хлещущую фонтаном кровь, но рана была слишком широкой.

Кто-то из жильцов вызвал скорую. Дженнифер не помнит, что делали врачи, помнит лишь, что скорая приехала и тотчас уехала, и тут она все окончательно поняла. За скорой приехала полиция, оторвала ее окровавленную руку от шеи, упаковала парнишку в страшный черный мешок и увезла на страшной черной машине. Ее саму привезли в отделение, но вскоре отпустили. Следующие дни и недели она помнит несколькими картинками. Одно помнит хорошо, что никак не могла смыть с рук кровь, и потом ей долго казалось, когда она мыла руки, что вода стекает красного цвета.

Найти никого не смогли. В камеры наблюдения никто из отморозков не попал. Кого-то потом отыскали по координатам телефона, но оказался не тот. В некоторой степени эта трагедия обусловила выбор профессии Дженнифер, ибо по образованию она совсем не безопасник. Она закончила факультет общей информатики Казанского политехнического института и хотела идти в маркетинг. Впоследствии, в своей первой службе безопасности, куда ее устроил отец и где у нее появились первые завязки в ПАК, ей удалось протолкнуть дело об этом убийстве на уровень выше. Из полиции его передали в ПАК и возобновили расследование. Там оно тоже прогрессировало неспешно, однако они вышли на след троих подозреваемых. В одном они были уверены точно; состоялся суд, на котором подсудимый присутствовал заочно, поскольку уже сидел за вымогательство. Ему продлили срок, и он не выйдет еще лет пятнадцать. По двум другим подозреваемым уверенности не было, но их трудно было наказать сильнее, чем они уже получили от жизни. Один был кем-то убит. Второй попался ранее на какой-то ерунде, оказал при задержании яростное сопротивление, и его изувечили омоновцы. За сопротивление дали пожизненное, и сидит он теперь в колонии для инвалидов.

Она очень долго отходила от шока. Несколько месяцев буквально выпали из жизни. Она практически не выходила из квартиры и ни с кем не общалась. Ей пытались вызвать психотерапевта, но она только крепче замкнулась.

И однажды во сне, ярком и сказочно реалистичном, ей явился тот самый мальчик. Сказал ей, дескать, он в раю, все у него хорошо, и, говорит, пусть и у тебя все будет хорошо, ведь ты ни в чем не виновата. Радуйся, и я буду радоваться с тобой.

Она проснулась, и был солнечный день. Подойдя к окну и впервые за несколько недель расшторив окна, она вдруг решила: с этого самого момента у нее все станет хорошо. И так и случилось.

Камин мерно потрескивает. Дженнифер сидит в полумраке, лицо ее озаряют всполохи, и на нем та же умиротворенная улыбка, как тогда на улице, когда она шагала по дорожке после захода солнца. «Все станет хорошо», прокручиваю я снова и снова ее слова, близкие такие, пережитые и выстраданные за пять лет, и думаю, что, действительно, возродить бы наше здешнее жилище да переехать сюда жить. Не вечно же прозябать за крепостной стеной…

Зачем-то я беру ее за руку. Как-то само собой, без раздумий о том, уместно это или нет. Боковым зрением вижу лишь край рубашки, в которой ходила Мари, кусочек пледа, в который она заворачивалась, и каштановые волосы. Если не поворачивать головы – можно думать, что рядом сидит она… Культивирую эту мысль, по телу волной проходит холодок… Но глаза не заставишь стоять на месте. В поле зрения попадает длинный каштановый локон, каких у Мари никогда не было, и становится не по себе. Словно рядом какой-то призрак… Поворачиваю голову, и видение пропадает. Рядом – погруженная в свои мысли, осанистая, незнакомая, непостижимая Дженнифер.

Она не отнимает руку и чуть сжимает пальцы в ответ. Я втихомолку рассматриваю ее, чтобы оставаться в реальности. Мы сидим молча с минуту, слушая камин, а я все думаю, правильно я сделал или нет, и, в конце концов, руку убираю.

Внутри начинается суета. Никакой это не деловой ужин, а как минимум дружеские посиделки с вином и откровенными разговорами. Рука еще эта, комплименты, и вообще она собралась ночевать. Даже друзья о таком предупреждают…

Я не понимаю, как себя вести. Дженнифер очень привлекательна, и значительная часть меня недвусмысленно намекает, что надо использовать свалившийся с неба шанс. Боюсь я, что ничего не состоится, увязну я в неуклюжих колебаниях, она во мне разочаруется, а нормальные деловые отношения после такого будут вовсе похоронены. Но сильнее я боюсь того, что все получится, а наутро я пойму, что поступил неправильно, и зря мы заварили эту кашу. Она моя коллега, близкий деловой партнер, Деев вот всячески продвигает ее в наш ближний круг. Не трахайся там, где работаешь, говорил он сам, будучи безмозглым юнцом. Сейчас он занимается этим направо и налево («Тур, мне же надо укреплять горизонтальные связи между коллегами!»), однако крайне избирательно, признаю. С теми из коллег женского пола, с кем интим потенциально опасен для карьеры, Тема – целомудренный паинька. Стал бы Деев вступать в «горизонтальную связь» с Дженнифер? Однозначно нет.

Мне кажется, что Дженнифер чувствует мои метания, поэтому я встаю и неспешно выхожу на крыльцо. Стоят уже глубокие сумерки. Откуда-то дует вечерний бриз, которому я с удовольствием подставляю лицо. Он – как теплое течение в зябкой вечерней свежести. Порывисто раздувает волосы и разносит запах вечерней росы, сосен и кипарисов, горящих где-то далеко лиственных поленьев, сена и навоза с близлежащей фермы.

О чем она сама думает? Без году неделя в компании, а уже приехала ночевать к начальнику. Как, она полагает, все обернется, в случае, если у нас с ней что-то будет? Я трясу головой. Слишком странно. Сама борется со служебными романами, и, видимо, навыки сокрытия собственных у нее на высоте, вот она и не беспокоится. Или – опять проверка? Дала намек на тело и ждет, как я его использую…

Необходимо взять игру в свои руки. Быть ведущим. Я даю ей выбор, а не она мне.

Возвращаюсь в гостиную с лукавой физиономией. Дженнифер закуталась в плед с ногами и полулежит в кресле так уютно, что вытаскивать ее оттуда совсем не хочется. Впору погладить по голове, как кошку, и спеть колыбельную. Но глядит на меня из-под пледа с интересом. Я подмигиваю и говорю: «Поехали». В ее глазах тотчас возникает азарт, с каким предвкушают новые приключения, и, не задав ни одного вопроса, она вскакивает вместе с пледом и замирает в ожидании указаний. Я сгребаю в охапку второй плед, две походные кружки, вытаскиваю из дальнего шкафа запасную бутылку красного вина (весьма дешевого), хватаю четыре небольших бревнышка и запихиваю весь скарб в истрепанную дорожную сумку, которая испокон веков валяется в прихожей. Тушу остатки дров в камине, и мы выходим из дома.

Когда оверкар приветственно мигает огнями и отпирает двери, Дженнифер усмехается с веселым испугом:

– Мы же с тобой пьяные! Что, автопилот?

– Тут недалеко, полиции не бывает. Не беспокойся, я полностью в норме, – произношу я с уверенностью суперагента. – Тебе понравится.

Усаживаю Дженнифер на пассажирское место, запрыгиваю сам, мотор стартует, и мы лихо перелетаем через забор. За нами столбом поднимается вырванная трава с землей. Дженнифер охает, но не пугается. Мы летим вниз и вверх по холму через поле, по-над лесом, за которым погасло солнце, над чьими-то виноградниками и оливковыми рощами, высаженными по косогору. Кроны деревьев мелко трепещут под оверкаром. Наконец, мы выбираемся на проселочную дорогу с глубокой колеей от тракторов, и дальше движемся по ней.

Проселочная дорога петляет, забираясь на холмы и скатываясь с них. Оверкар качается на ямах и перекатах. Дженнифер держится за ручку над собственной дверью. Мимо нас проносятся темные сарайчики, без единого огня, деревянные жерди заборов, кое-где опоясанные оголенным проводом с легким электрошоком для скота и буйных местных гуляк. Одинокие каменные домики с зажженными окнами. Чьи-то велосипеды, телеги и выпачканные садовые роботы, расставленные вдоль стен. Встретилось пара пацанов лет двенадцати, которые жевали травинки и настороженно, по-взрослому всматривались, кто там за рулем в нашем оверкаре.

Поднимаемся высоко в гору, холмы остаются позади. Домики исчезают, дорогу обступают скалы. За окном усиливается шум реки – она протекает поблизости, с самой вершины спускается в ущелье. Дженнифер неотрывно смотрит вперед на петляющий в свете фар серпантин. Круто накреняясь, мы пролетаем шпильку за шпилькой. Край дороги, переходящий в обрыв, обозначен редкими деревянными столбиками, часто вовсе не покрашенными. Однако ночью тут ездить даже безопаснее: издалека увидишь свет фар встречного и потихоньку с ним разъедешься, а большей опасности и нет. Временами налетает подспудный страх, видение несущегося на меня грузовика, но пьяный мозг легко отгоняет его. Грузовики здесь не ездят, тем более по ночам.

После очередной петли я вдруг сворачиваю с дороги, и по еле заметной тропинке мы углубляемся в заросли невысоких кустов. Шум речки усиливается. Выехав на взявшуюся откуда ни возьмись ровную полянку, я глушу двигатель и вылезаю.

Каменистая полянка освещена белым светом луны. В высокой траве, обрамляющей поляну, неистово трещат цикады. Впереди в лунном свете, как миражи, пролетают летучие мыши.

Перед нами бурлит речка. Справа она уходит далеко ввысь, перекатываясь через многочисленные пороги и камни. В каждой струйке каждого водопада отражается луна, отчего речка напоминает новогоднюю гирлянду. Я шагаю вперед и останавливаюсь у обрыва. Здесь крупный водопад промыл широкий, глубокий бассейн. Вода в нем – прозрачная, как слеза. Проглядываются огромные валуны, составляющие подводные стены этого бассейна, а иногда можно разглядеть и гальку дна. Блики белоснежного света играют в волнах, делая воду похожей на желе. У меня возникает знакомое желание броситься в воду, напиться ею сколько влезет, смыть с себя всю грязь, пот, пыль, вымыть запах асфальта, электролита и гари, порошок огнетушителя в волосах, осточертевший запах одеколона на шее, вяжущий привкус десятилетнего бордо во рту и все гнусные сомнения, которых в сегодняшнем дне было столько, сколько не было за последние пару лет… Я до отказа заполняю легкие душистым горным воздухом с запахом ручья и влажного мха и зажмуриваюсь.

Сзади слышится еле уловимое шуршание травы, а за ним – дуновение знакомого фруктового аромата. Дженнифер становится рядом со мной и тоже замирает, глядя вниз на мелькающие лунные блики. В ее взгляде – знакомая и такая родная таинственность. Мне нравится, что она смотрит на луну и мою речку так же, как это делаю я – смело, внимательно, почтительно, словно на старшего брата. Мы встречаемся глазами и улыбаемся. Она смотрит на меня долго, с еще не знакомой мне нежностью. В лунном свете ее лицо совершенно необыкновенно. Я шепчу одними губами: «Какая же ты красивая», – и, испугавшись, что она это прочитает, скорее ухожу с берега на поляну.

В кустах нахожу несколько веток и сооружаю из них и привезенных с собой поленьев небольшой шалашик. Разжигаю костер. Отсветы его вступают в полемику с лунными лучами. Костер добавляет всей картине желтые оттенки и смотрится несуразным пятном. Ничего, он нужен тут совсем для другого.

Я сбрасываю с себя кроссовки, штаны, куртку, рубашку, и в одних трусах возвращаюсь к обрыву. Дженнифер, увидев меня, задирает брови и застывает в беззвучном изумлении:

– Ты серьезно? – шепчет она. Я закрываю глаза в знак согласия.

Она бегом устремляется к костру, скидывает с себя вещи («Отвернись, ну что ты пялишься?») и остается в одном белье. В лунном свете ее голое тело кажется неестественно белым, как на гравюрах Гойи. Осторожно ступая изнеженными ступнями, прихрамывая от мелких камешков, она возвращается на берег.

– Ты первый, я боюсь.

– Здесь нет ничего опасного, – говорю я, вглядываясь в гальку дна. – Обещай, что прыгнешь сразу за мной.

– Обещаю, – говорит она тихо. Я не поворачиваюсь, но мне кажется, она придвинулась ближе ко мне.

В последний раз я вдыхаю полной грудью, напрягаю спину и «рыбкой» сигаю вниз. С обрыва до воды – метра четыре, но с непривычки они тянутся столь долго, что в животе основательно ёкает. Вонзаюсь в желанную воду и тут только вспоминаю, какая же она обжигающе холодная. От моей напыщенности вмиг не остается и следа, я стремительно выныриваю и начинаю барахтаться, как щенок. Продрав глаза от воды, смотрю вверх на Дженнифер, которая готовится к прыжку. Поза ее выражает решимость и безнадегу. Я кричу, что здесь здорово и чтобы она прыгала «солдатиком», если боится. Через секунду за спиной раздается оглушительный всплеск – похоже, «солдатик» был с поджатыми коленями – и спустя несколько мгновений, Дженнифер высовывается рядом, жадно глотая воздух и бешено дергая всеми конечностями.

– Ты не сказал, что тут так холодно! – кричит она, стуча зубами. – Ты с ума сошел!

– Средство от всех болезней, – отвечаю я и тоже стучу зубами, как дятел. – Давай выбираться, плыви за мной.

В заключительный раз заныриваю глубоко-глубоко, открываю под водой глаза и трогаю рукой сыпучее дно. Глаза окоченевают от холода. Под водой светло и удивительно прозрачно. Рядом барахтается Дженнифер, пуская пригоршни белых пузырьков, не понимая, куда я делся и куда плыть ей. Не чувствуя кожи, я наконец выныриваю у отвесного берега и берусь рукой за скользкую ступень в нижнем камне. Камень теплый и шершавый, а рука моя на нем синего цвета.

Дженнифер подбирается ко мне, судорожно хватается за тот же камень, и я подсаживаю ее, чтобы она выбралась на него ногой. Нащупав рукой опору следующего камня, она, как паук, бросается карабкаться вверх. Вся дрожит, согнулась колесом, с волос текут струи, губы шлепают и издают нечленораздельные проклятия. Я усмехаюсь и лезу следом.

У костра, стоя ко мне спиной, она стаскивает бюстгальтер и жадно заворачивается в рубаху, штаны и плед. Отжимает волосы и принимается греть руки у пламени. Я не спеша иду от берега, нарочито вальяжно ступаю по теплой траве, хотя сам еле сдерживаю стучащие зубы. Беру свои вещи и напяливаю на мокрое тело.

Дженнифер сидит на корточках у самого костра, выставив вперед руки и смотрит в одну точку. Поленья уже хорошо занялись, появились первые угли. Я достаю припасенную бутылку вина и кружки, наливаю до краев в каждую и ставлю с краю шалашика, к самым углям. Увидев это и осознав, что через несколько минут ее ждет горячий глинтвейн, Дженнифер, наконец, оттаяла и рассмеялась.

– Ты сумасшедший, – говорит она и пихает меня рукой. – А вдруг у меня было бы слабое сердце?

– Тогда ты бы не работала в безопасности, – улыбаюсь я. – Да ладно тебе, неужели это страшнее, чем ловить шпионов?

Она шутливо дуется:

– Да я вообще не испугалась, это я от неожиданности…

– Ты отважная, – говорю я доверительно. – Ты вообще молодец.

– Издеваешься.

– Нет же… На самом деле, холод – ерунда, многие элементарно спрыгнуть боятся. А ты без раздумий – раз, и плюх!

Она помолчала.

– Это у тебя особое место, куда ты девушек водишь?

Я сначала не понимаю, а потом внутренне спотыкаюсь. Вот опять она на эту тему…

– Да каких девушек?..

Прозвучало чересчур безрадостно, так что я поспешно добавляю:

– Я имел в виду друзей. Деев, например, полчаса разглагольствовал, прежде чем прыгнуть…

Мы сидим, я палочкой ковыряю угли и смотрю, как на черной, будто смола, поверхности вина возникают ниточки пузырьков. Спустя минуту, я беру кружки и одну протягиваю Дженнифер. Она берет ее пальцами за краешек ручки, чтобы не обжечься.

С первым глотком горячего, бьющего в нос, ароматного вина все становится иначе. Холода больше нет, недавнее «моржевание» вспоминается как забавное приключение, которое мы с легкостью повторили бы снова.

Мы полулежим на земле около костра. Спутанные волосы падают Дженнифер на лицо, и в таком виде она очень красива. Сирена… В свете костра мерцают ее глаза, нос, щеки, тонкие пальцы, держащие кружку, желтые клетки рубашки. На лице застыла полуулыбка, взгляд сделался задумчивым.

– Боже мой, сколько всего вспоминается, – говорит она. – В институте мы ходили в походы, летом ездили в лагерь… У костра сидели вот так же. Пели песни… Переглядывались, обнимались, шептались… Сколько было переживаний!.. А сейчас это вспоминается, будто давно прочитанная книга или фильм. Сидим мы, например, под деревом, мокрые от дождя, и мальчик так несмело, несуразно меня приобнимает… Или плывем на катамаране по реке, нас четверо – двое ребят и двое девчонок. И с другой девчонкой мы откровенно хохочем над этими парнями, смешно ну просто до коликов. Они обижаются и бубнят что-то между собой… Но что это были за парни, что за девчонка, когда это было?.. То ли институт, то ли еще в колледже?.. Ясно помню отдельные кадры, как вспышки, а целые пласты событий вылетели. У тебя бывает такое?

– Бывает… Мы тоже в походы ходили, в горы лазали… На море сидели у костра ночью на пляже.

– Точно! – загорается Дженнифер. – Ночью – обязательно на пляж, ходить по воде босиком… Купались голыми, встречали рассвет сонные.

Мы молчим. Каждый вспоминает картинки молодости и, кажется, что это одни и те же картинки, что сидели мы с ней у одних и тех же костров. Я легко представляю ее лицо напротив, рядом пара ее подруг, закутанных в одеяла, кто-то уже спит у соседа на плече, справа сидит гитарист, которого неизвестно как зовут, и бренчит себе под нос… Только что допели очередную песню.

– Помню, как мы сидели с одним парнем рядом и переглядывались весь вечер. А потом взялись за руки, перебирали друг другу пальцы… Сердце аж замирало. Но что это был за поход? Первый курс… Парень – старшекурсник? Или нет? Как зовут, не помню, это еще пусть, но я совсем не помню, как он выглядел!..

– Я отношусь к этому философски. Провал в памяти – значит, информация больше не нужна. Что осталось, то твое. Остальное – ждет впереди. Ему же тоже понадобится место в памяти.

– Живи настоящим?.. – она неподвижно глядит перед собой; в распахнутых глазах отражается пламя.

– В молодости я вел дневник, – продолжаю я ностальгировать. – Писал туда все, что меня волновало, про друзей, про девушек, про всякие свои дурацкие проблемы… Год назад где-то на него наткнулся и перечитывал. И совершенно себя не узнал. Читаю, помню само событие, помню отдельные эмоции. Но совершенно не помню свое ощущение жизни… Понимаешь? И так странно: вроде все знакомо, но как будто это был кто-то другой. Я совсем не представляю, как из меня тогдашнего получился я сегодняшний…

– Интересно было бы почитать, – говорит она и глядит на меня.

– Да нет там ничего интересного.

– Я тоже вела дневник. Только не люблю его перечитывать, там слишком много личного.

– То есть?

– Ну… Вот много у тебя в дневнике, скажем так, постельных сцен?

Я задумываюсь.

– Постельных сцен хватает, но подробностей очень мало.

– Вот, мальчики всегда так… А девочки описывают все в деталях. И перечитывать их сейчас немного… стыдно.