Меланхолия Самарии Родердейл

Не дочитав, не слушая вопросы Лиз, Самария вышла из своих покоев.

Темный коридор, еще один; спуск в никуда. Босые ноги Самарии шлепали по холодным плитам, и этот звук рождал многоголосое эхо, громом раскатывался по пустынному замку.

Наконец показалась Багряная зала – женщина кинулась к картине и тут же, еще приближаясь, стала узнавать их одного за другим: мужчину с мешками – в палаче, Марию – в женщине, человека в смирительной рубашке – в последней фигуре.

Самария почувствовала дурноту и, чтобы не упасть, прислонилась лбом к картине.

Люди, которые умерли в 67 камере. Разве это возможно?

Она вдохнула запах масляной краски, оперлась о стену руками, прикрыла глаза. Стена подалась вперед, наклоняясь под углом, словно сама комната поворачивалась по часовой стрелке, и пол подтолкнул королеву вверх.

Тошнота. Тьма. Проблеск?..

***

Бесконечная лестница. В круге света растет из ступеней огромное дерево. Среди его корней – могилка; у могилки стоит на коленях Мария.

Она поет – голосом красивым и воздушным:

– «Умер, леди, умер он,

Умер, только слег.

В голове зеленый дрок,

Камушек у ног».

– Мария?..

Девушка замечает Самарию и улыбается.

– О нет, все хорошо. Только грустно мне, что положили его в холодную землю.

– Кого?

– Мужа моего. Я убила его, она меня, и мы все в расчете. Или нет? Всё это какая-то куролесица. Все тут кого-то убивают.

– Кто? – замотала головой Самария. – О ком ты все время говоришь? Я никого не уби…

– Она – меня. Я – его. Неужели так сложно запомнить? Ах, вот и она, к слову.

Самария оглядывается, но свет гаснет, и только слышится хруст костей – его сменяет душераздирающий визг Марии.

– Кто здесь? Оставь ее?! Оставь!

Самария в ужасе вертится на месте, но ничего видит.

Шуршит на низкой ноте тишина.

Секунда. Минута. Час. Вечность во мраке.

Круги света загораются вновь, и сбоку от лестницы проступает исполинский крест: тонет в бездне основанием, завис над Самарией пугающей массой дерева и смолы. Распятая Мария слабо дрожит и част-часто дышит. Кровь ее течет из прибитых ржавыми гвоздями запястий и ног, из зияющих ран с острыми обломками костей.

***

В замке царила ночь.

– Лиз? – еле слышно позвала Самария. Ответа не было.

Она привалилась на секунду к стене и побрела дальше: шатаясь, морщась от боли в коленях и покрытых кровавой коркой ступнях.

В руке Самария сжимала очередное письмо – нашла его у двери своей комнаты.

«Матушка, мне вас не хватает. Вашей железной руки и уверенности, внушающих страх и уважение не только нашему народу, но и соседним королевствам. Где же вы?

У меня одни вопросы… и сложно начинать с чего-то одного, сложно сосредотачиваться. Вещи то теряют, то обретают смысл; а я – будто линза для них, призванная сфокусировать изображение, но линза искаженная, помутневшая.

Прежде всего, я должен сказать, что начал следить за горожанами. Это неспроста – после 302 года, когда умер Лазарус, исчезновения людей не прекратились. Словно бы некая жадная, ненасытная сущность год за годом собирает здесь свою кровавую жатву. Только в минувшем году здесь пропало несколько человек. Знаете, что самое настораживающее? Все они приезжие! Суждено ли мне также исчезнуть, пав жертвой неуемной жажды истины? Или я открою тайну, нет, ТАЙНУ, Арканвича? Одну, самую главную, – что позволит узнать, почему и когда этот городок стал погружаться в бездну зла и мерзости.

Но вернусь к истории. Матушка, отчего вы никогда не рассказывали о своем детстве? Вы же, оказывается, родились здесь и жили, пока мой покойный батюшка не предложил вам руку и сердце. Более того, пансион «Маленькая баронесса» назван именно в вашу честь. Вы, наверное, были крайне милым ребенком. Вероятно, вы помните какие-то странности Арканвича из детства? Они помогли бы мне разобраться во всем.

Жду вашего ответа, жду вас, жду дня, когда не только смогу покинуть Арканвич, но и освободиться от него – ибо чувствую, как темная сила этого места неотступно пропитывает меня невидимыми нитями.

Ваш любящий сын».

Самария толкнула ближайшую дверь и зашла внутрь: узкая комнатушка; створка окна, распахнутая настежь; спящая старушка, что больше похожа на восковую фигуру.

– Лиз, – чуть громче позвала Самария. Только сейчас королева поняла, насколько кормилица сдала та за последние дни. Лицо пожелтело и похудело; из-под волос проступала кровь – точно терновый венец, виденный когда-то и где-то королевой. – Лиз!!! – Самария почти крикнула и толкнула спящую, вне себя от злобы и обиды на спокойный сон кормилицы.

Лиз сонно заморгала и приподнялась.

– Что? Ваше величество, вы встали?

– Лиз, мы едем к нему. Я беспокоюсь… мы едем в Арканвич.

Кормилица отбросила одеяло, спустила худые ноги на пол и некоторые время сидела неподвижно.

– Лиз?! Собирай мои вещи, буди слуг, что ты, как…

Самария осеклась, увидев взгляд старушки.

– У вас нет больше слуг, Ваше величество.

– Хорошо, я запрягу лошадей сама! Довольна? Мои вещи ты хотя бы соберёшь?

Лиз склонила голову, но так и не встала с кровати.

– Я так хотела, чтобы вы все вспомнили, Ваше величество.

Самария сказала как можно тверже:

– Прекрасно, я соберусь и поеду сама.

Она решительно направилась прочь из комнаты, но на пороге ее нагнал голос кормилицы:

– Как вы думаете, Ваше величество, где вы?

– Пока ещё в своём замке, – огрызнулась Самария.

– Но что здесь делаю я, Ваше величество?

Королева оглянулась. Лиз выглядела очень дряхлой, как и всегда. Как и в детстве Самарии.

– Ты – моя кормилица. Моя старая, глупая кормилица.

– Я была вашей кормилицей в Арканвиче. Что я делаю здесь, Ваше величество?

– Ты поехала за мной, Лиз, когда я вышла замуж. Что за дурацкие вопросы?

Старушка покачала головой и закуталась в махровый платок.

– Вы же знаете, Ваше величество, что это невозможно. Я уже тогда была слишком стара.

Муторный шар подозрений и страхов собрался в животе Самарии и покатил к горлу. Она едва подавила крик и промолвила:

– Я еду к сыну.

Лиз печально покачала головой.

– Ваше вели…

– Замолчи, – прошептала королева.

– Я так хотела, чтобы вы вспомнили, – прошептала Лиз. – Я очень хотела этого.

Она тихо, робко заплакала, и Самария попятилась.

– Я еду к сыну! Я еду к… – договорить королева не успела, потому что споткнулась о порог. Потолок опрокинулся, комната завертелась, и Самария полетела во тьму. Она все падала, падала, а пол все не ударял ее в спину, словно его никогда там и не было.

***

Бесконечные ступеньки. По бокам – гигантские кресты с распятыми на них телами. Шесть справа, шесть слева: Мария, Дамер, Анри-Сансон… совсем не знакомые люди. Вьются над ними мухи. Исходят гноем раны, чернеют от гнили конечности.

Самария, онемевшая, одуревшая от ужаса, спускается через строй умирающих к площадке. К последнему кресту, в самом низу лестницы – там, где все… где все кончается?

– Любимейшая матушка, – голос мужчины насмешлив и неприятен.

Самария глотает ком в горле и тихо произносит:

– М-мой сын в Арканвиче.

– Матушка, я БЫЛ в Арканвиче. Теперь там разве что мои кости. Впрочем, не уверен.

Ее начинает трясти.

– Хватит лгать. Кто ты?

– Лучше спросите себя, матушка: где вы?

У Самарии пересыхает во рту.

– В своем замке.

– Да неужели? – безмятежно отвечает казненный и чуть улыбается. – Где же ваши подданные? Где ваши слуги?

– Я своем замке!

– А ваш «замок» ничего вам не напоминает? Скажем, если заменить стены на решетки?..

Самария качает головой и с трудом подавляет приступ дурноты.

– Это кошмар, глупый кошмар. Хватит с меня, – она разворачивается, чтобы уйти, но лестницы больше нет. Есть только эта площадка перед последним крестом и дверь под ногами распятого – дверь ржавая, зловещая, с решеткой на окошке и полустершимися цифрами «67».

– Ну же, матушка, – мягко произносит мужчина. – Почему люди в Арканвиче продолжают пропадать? Почему пропал я? Почему пансион назвали в вашу честь?

– Какое это имеет значение?

– Как мой отец унизился до брака с баронессой?

– Он любил меня!

– «Самария Родердейл, баронесса земель Арканвича, Долины Молчания и Эшхэма, в день своего совершеннолетия, совета города дарует тебе право и обязанность называться Жрицей Его. Храни силу и память нашего Владыки, храни тайну Его, корми его мясом агнцев Его и пои кровью агнцев Его. Он же в благодарность вознесет тебя до верхних пределов славы и богатства и не оставит до самой смерти. Преклони колени и испей крови Его».

Воцаряется тишина. Стекает гной по изуродованному лицу сына, с чавканьем вылезают личинки из его ран.

– Я никого не убивала, – слабым голосом возражает Самария. Ей хочется упасть в обморок, уснуть, забыться, но ни на что из этого она уже не способна.

– О, да, матушка. Вы умывали руки, когда убивали другие. Вы закрывали глаза, когда убивали для вас и во славу вас. И вы достигли в этом такого совершенства, что без проблем закрыли глаза, когда ВАШ городской совет убрал назойливую муху в виде ВАШЕГО сына. Истинная королева.

Самария чувствует, что ноги ее подгибаются, и садится на пол. Долго, бесконечно долги они с Уилбуром смотрят друга на друга.

– Что же ты хочешь?

– Вопрос в том, матушка, чего хотите вы. Вы можете остаться здесь навеки, как все они, – Уилбур поднимает голову и обводит взглядом темноту, словно она полна людей, – и казнить себя сами. Как все они. Вы будете венцом этого цирка.

Самария оглядывается – за ее спиной вновь появилась лестница: круги света, промежутки темноты, – но впереди, под ногами распятого, по-прежнему ржавеет дверь камеры 67.

– А если я выйду отсюда? – спрашивает она тихо.

– Вы знаете ответ, матушка.

Зловещая тишина будто сдавливает череп Самарии.

– Как много… сколько у меня будет?

– Ночь. Может быть, утро. А потом… потом вы уплатите по всем счетам, матушка. Божьим и человеческим.

***

Самария поднялась с пола. Сколько она пролежала без сознания? Секунду? Две? Кормилица сидела на постели и еле слышно плакала.

– Лиз, – Самария, несмотря на боль, подошла и стала поднимать старушку, – пойдем.

– Куда, Ваше величество?

Самария, не отвечая, повела кормилицу из комнаты, по коридорам, по лестницам – вниз, в холл замка.

Входные двери высотой в два человеческих роста были открыты, впуская внутрь жгуче-белый свет и дробную капель.

– Ваше величество, зачем? Они казнят вас!

– Да, Лиз. Но лучше они, чем эти проклятые яйца.

Самария дала служанке опереться на свою руку, и женщины устало потянулись вперед – черные силуэты на фоне белизны дня. Словно тени, идущие к выходу из бесконечного туннеля.

«Кап-та-да-дам», – стучали капли отходную молитву.

Силуэты удалялись, истончались с каждым шагом. Мгновение – и они совсем пропали, неразличимые в ослепительном сиянии.