Бордовая тетрадь

Ольга Шорина

Бордовая тетрадь

Леониду, который многое для меня делает.

Когда чёрный ветер рвёт паруса,

Свет в прожекторах плюётся болью в лицо…

Юрий Шевчук,

«Предчувствие гражданской войны».

Запись на обложке

Я снова в квартире моего детства. В большой комнате, у серванта, коротенький, узенький, обшарпанный диванчик, где я сплю, – и как только помещаюсь? Раньше у нас его не было.

Я люблю рассматривать пятиэтажный дом напротив, где раньше жила Яна Летова, и наши родственники. Вряд ли мать Летовой там осталась. Все, кто мог сбежать из этих поганых хрущёвок с прогнившими внутренностями, изувеченными, как у наркоманов, трубами-венами, это сделали, в том числе и я.

Но всё равно я с детства люблю фасады домов и окна. До школы я рассматривала их на картинках и сама рисовала. И мне до сих пор мерещится какая-то удивительная жизнь за этими окнами, которой нет у меня.

Янкин дом я вижу из окна очень объёмно, просто в 3D. Только балконы почему-то стали спаренными, там много зелени.

Мне очень грустно и одиноко, что Яны там нет, хотя мы давно не дружим. Но я будто переместилась в старое время.

Но больше всего мне нравятся деревья, которые над крышей. Они будто нарисованы чётким чертёжным карандашом. Пышная крона клёна – самая красивая. Но ведь, ни клён, ни берёза не вырастают выше пятого этажа! И почему они лысые, когда лето в самом разгаре?!

Вечером приходит с работы мой дед. Ему уже восемьдесят два, но он до сих пор работает на хлопчато-бумажном комбинате, который давно ликвидировали, – помогает мне, я не могу себя прокормить. Мы с ним не разговариваем, – дед нелюдим и необщителен. С работы он пришёл в коричневом пиджаке. Я очень переживаю, не умрёт ли он там, прямо в цехе, в таком возрасте? Других родственников у меня не осталось, только он.

…Я проснулась. Давно нет ни комбината, ни той квартиры, ни деда. А в коричневом костюме его похоронили, – при жизни он такое не носил.

2 сентября 1999, четверг

Бабушка теперь ночует у нас. То мама с отчимом её выгоняли, проклинали, а теперь, поди ж ты, друзья! Просто «водяное перемирие», как в «Маугли»! Только его Шерхан нарушил.

В субботу, когда бабушка должна была прийти ночевать, а её всё не было, мама визжала, причитала:

– Почему её так долго нет?!! Пойдём её искать!!! Послушай, как у меня сердце даёт отбой!!!

Но бабушка пришла и сказала:

– А я никуда и не торопилась. Думаю: по кустам идти, – а вдруг меня там кто-то караулит?

У нас все ложатся очень рано. А мне никуда нельзя, да если бы и можно было, то некуда. Зато мама довольна, что я на верёвке.

И «после отбоя» я решила отпарить винтовые чекушки. Поставила их в ведро, его – в ванну, пустила воду. А тут бабушка, как молния со своими советами:

– Линочка, не надо шуметь. Давай будем соблюдать с тобой правила общежития! Воду надо лить тихонечко…

А-а-а!!!

5 сентября 1999, воскресенье

Пошла сегодня к Наташе, а она ванну принимает. Высунула голову из-за двери.

– У меня врачи деда убили! – хвастаюсь ей.

– А у меня – отца. Ой, не трави душу.

6 сентября 1999, понедельник

У меня совершенно нет ни гордости, ни чувства собственного достоинства, – я снова пошла к Наташе. Мы же не договорили!

Наташа не плачет, очень бодрая. Со своим отцом она общалась столь же «близко», как и я с дедом. Подробности она опускает. Наташа зовёт отца «папик» или «Иваныч»; для меня это слово "папа" с детства табуировано, а с весны уже в квадрате.

Похороны бывшему мужу, по словам Наташи, Вера Ильинична устроила шикарные.

– Но все осудили: «Зачем это делать, бомжа какого-то хоронить?!!» А у него, Аль, был свой дом!

И жена вторая, и младший сын.

– А где вы похоронили?

– На престижном, на Гребенской горе!

– А мы в Леонихе.

– Ну, у вас-то так… – снисходительно сказала Наташа.

И я вся сжалась от нашей убогости.

Мама тоже переживала: «Как можно там хоронить?! Это же сельское кладбище! Но на девять дней я посмотрела, – нет, это хорошее кладбище! Там – одни лётчики!»

И Наташин дед сейчас со мной примирился. Я когда здесь газеты разносила, с ним встретилась. И сразу стала своей.

– Вон у Али дед недавно умер, почти сразу с Иванычем, – сказала Наташа.

– А что случилось?

– Под мотоцикл попал. Его врачи лечить отказались.

– Как это «отказались лечить»? А мотоцикл, какой был, с люлькой?

Да разве такие остались?

– Вон у Наташки отец-то тоже, на остановке…

– Дед, перестань!..

Заметки на полях 20 лет спустя:

Я так и не узнала, что там случилось, но могу предположить: у Юрия Ивановича Бурундукова «на остановке» прихватило сердце, приехала «скорая», а в больницу забирать отказались.

А моего деда с отбитыми внутренностями попытались побыстрее выпихнуть, чтобы он не умер на больничной койке.

9 сентября 1999, четверг

У нас просто воссоединение семьи! Мама говорит в какой-то экзальтации:

– Аль, а может быть нам поменять квартиру, съехаться?! Ведь бабке теперь будет страшно там жить!

Я так обрадовалась! Хоть что-то новое в жизни!

И давай собирать объявления о съезде. Их не особо много, но есть. А когда предоставила маме плод рук своих, она уже передумала и всё забыла! Рычит на меня:

– Я с бабкой не буду жить! И ты с ней жить не сможешь!

10 сентября 1999, пятница

8 сентября 1999, в Москве, в 23:59:58, ЮВАО, метро Печатники, район Печатники, взорвали жилой дом № 19 по улице Гурьянова. Снесло два подъезда в середине. Был один дом, стало два.

И у нас на Воронке, на Первомайской, дом № 7 в ноябре сгорел, я уже об этом писала.

А на руинах – залежи бутылок.

С торца китайской стены посуду принимает Зоя Васильевна, такая опрятная, аккуратная бабушка в очках. Весь её ассортимент (на разных пунктах он несколько разнится) я знаю наизусть, но иногда нет-нет, да принесу ей что-нибудь новенькое.

– Сколько же сейчас бутылок самых-самых разных… – задумчиво говорит она.

Одно время их «заготовительная организация» стала принимать только фигурную красную кока-колу, оранжевую «фанту» и зелёный пупырчатый «спрайт». Всё в этикетках. И больше ничего! Но, видно, дела пошли плохо, и всё вернулось на круги своя.

Шампанское берут только наше, с гладким дном, а импортное, вогнутое, не принимают. Конусообразное пиво «Афанасий Никитин», «Голд-Клинское». Водка «Смирноff» большая и маленькая. Штоф похожий на графин. Фруктовая вода из Черноголовки, как три матрёшки, – большая, средняя и маленькая. Винтовые водочные, чекушки. Пепси-кола.

В Пушкино, рядом со станцией, принимают маленькую «Балтику», а у нас – всё нет. Но я на всякий случай запасаюсь. Зову их «солдатики».

– Я у тебя и «солдатиков», и «офицериков» раз… – грозит пьяный отчим.

Ещё мне очень нравятся бутылки из-под аперитива, знакомого по мексиканским сериалам, – шоколадный, ягодный, но и их не берут. Его выпускают на нашем водочном заводе «Столичный трестъ».

Винтовые водочные бутылки там очень красивые, этикетки в детские книжки просятся. «Царёв кабак» – девица в кокошнике; «Испанский лётчик»; «Волга-Волга».

Мама со мною согласна. Рассказывает:

– Они – наши поставщики, и такую красивую рекламу приносили: как раньше книжки с вырезанными рисунками были, помнишь?

Господи, куда же художники-иллюстраторы спускают свой талант?

А пьяный отчим мычит:

– Вы портите девчонку! Она не будет работать! Вы приносите ей эти бутылки.

А бабушка ответила:

– Дедушка-то наш, царствие ему небесное, сказал: «Пусть собирает! Она – трудится!»

11 сентября 1999, суббота

Я не вымыла вчера руки, за что и поплатилась. У меня кишки теперь болят. Я испугалась, стала, как маленькая, плакать, а мама меня за это – орать и материть!

12 сентября 1999, воскресенье

Сейчас около шести часов вечера. Я только что с Ивантеевки, – еле успела, уложилась. За стеной – пьяные сопли, слёзы, истерика. Ей можно причитать, мне – нельзя!

– Бе-едный дед! Всё отби-ито!

А тут отчим ко мне врывается. Он передвигается бесшумно и никогда о своих визитах не предупреждает. Так что переодеться, когда он дома, целая проблема.

– Иди маму успокой.

– Я не собираюсь никого успокаивать! Вы там пьёте, мы и разбирайтесь!

Шесть часов вечера. В туалете – пьяная истерика.

13 сентября 1999, понедельник

Пророков нет в Отечестве своём,

Да и в других отечествах не густо.

Владимир Высоцкий.

Сегодняшний понедельник Ельцин объявил Днём общенационального траура по погибшим в результате террористических актов, как ещё один дом взорвали! На Каширском шоссе, 6, корпус 3. В 5 часов утра.

Вчера вечером пришла бабушка, и мама успокоилась. Я легла рано у себя, мама вместе с бабушкой, а отчим – на древнем зелёном диванчике.

И тут такая жуть на меня накатила, просто оторопь! А вдруг наш дом тоже взорвут, и прямо сейчас потолок обвалится!

Мама, как ни странно, в кои-то веки отнеслась к моим страхам с пониманием, а отчим даже уважительно как-то, с сочувствием, ушёл спать в мою «одиночку». А я осталась «с народом».

А утром (радио на кухне у нас всегда включено) мы узнали про ещё один дом! Неужели я чувствовала? Но я же никого там не знаю!

Просто хочется быть пророком.

– Ты просто об этом не думай, – говорит мама. – Смотри, они взрывают большие дома, чтобы как можно больше народу погибло!

Вечером приходит отчим и включает новости. Дождь, трогательная маленькая девочка с серым котёнком, похожая на Алёнушку в своём платочке.

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка. Только он не козлёночком стал, а котёночком.

– Ой! – говорит мама. – Я как подумаю, сколько котиков под завалами погибло, так жалко!

– Манька сказала, что и у нас будут взрывы: сначала взорвут «китайскую стену», потом Солнечный! – пообещала бабушка.

– Опять твои уборщицы … всё знают!!! – дико заорала мама. – Отбросы общества! …!

А что, взорвали бы эту суку Лепёхину, да и Полипову заодно. Правда, они в разных подъездах.

Лепёхина, наверное, возмущается жестокостью терроризма. А сама была бы рада посадить меня в такой дом, хоть в Печатниках, хоть на Каширке.

Да ни за кого она не переживает. Не её же взорвали.

14 сентября 1999, вторник

Вчера весь день дождь шёл, будто плакал. А я поехала на Ивантеевку, в Комитет по культуре.

На той неделе – подведение итогов фестиваля и праздничный вечер. Мне обещали позвонить, да только вот куда? Я сдуру оставила им два телефона: ВООПа и партийного штаба. Первый – потому что тогда я верила, что ещё вернусь. Второй – меня же все знают, разве не передадут? Но, ни ответа, ни привета.

В общем, вечер прошёл без меня. «Ярославка» вышла – победил какой-то местный старикан. Корреспондент пишет, что хорошо, что не номинировали никого малоизвестного. И тут же критикует победителя, что диалоги у него заумные и надуманные, «так люди не говорят».

И тут же фрагмент книги: «Хороший ты человек, Анисим, – сказал Трофим. – Я таких не встречал».

Старшее поколение так фразы строит. А надо, как Летова, с которой мы помирились? «Меня не прикалывает», «А мне просто в кайф!»

А в воскресенье, когда мама истерила, я купила в Ивантеевке местную газету. Там указаны три победителя.

И вот в дождливый понедельник поехала к одиннадцати.

Веру Владимировну встретила в коридоре. Мне полагался приз – книга об истории города и грамота «За участие в конкурсе». Ура!

– Мы пытались до вас дозвониться, – призналась Вера Владимировна, – но всё время попадали в штаб КПРФ. Или вы номер такой дали?

– Клемму, наверное, заело…

Так неприятно… Эти же старики, что там дежурят, до сих пор надуваются, как индюки. Нет, Алексей Иванович не такой, я его предупреждала. А Саянов, оказывается, был заместителем директора химического завода, вот всё и пыжится!

Вот дали мне эту грамоту, я обрадовалась, а что дальше? Ничего. Галочку там у себя поставят.

15 сентября 1999, среда

Вчера вечером у нас было партсобрание. Только закончилось оно плохо. Для меня.

Да и началось не очень. Телефона у нас нет, на работу меня не допускают, на пейджер, как у Сафронова, я так и не заработала. Поэтому вчера (надо же, какой насыщенный день!) Вадим Юрьевич приходил ко мне домой сообщить о собрании.

А в обед всегда бабушка с работы приходит, меня проверить. И звонок в дверь!

– Алина! – негромко позвал Вадим Юрьевич.

А бабушка посмотрела в глазок, вся позеленела:

– Та-ам… мужчина стоит!

Пришлось и мне изобразить великий ужас. Я слышала, как щёлкнули застёжки дипломата, и как Вадим Юрьевич выдернул листок из ежедневника. В ящике записка осталась:

«Алина!

14 сентября, во вторник, в 17.00 состоится партийное собрание в штабе КПРФ. В. Ю».

Бабушка, как ни странно, маме ничего не доложила, как она это любит, а то был бы скандал.

Наша ячейка проводит собрания по вторникам, в шесть вечера. Для меня это очень поздно, но я исхитряюсь выбираться.

Вадим Юрьевич Дормидонтов хорошо выступает, заботится о подопечных. Если день рождение, то поздравляет, если умер – минута молчания.

Вот и сегодня – минута молчания в память о жертвах террактов.

Но управлять первичкой Вадим Юрьевич совершенно не умеет. У нас восемнадцать человек, мужчин и женщин пятьдесят на пятьдесят. И все орут, визжат, вопят, передёргивают, передразнивают…

Вот Анна Георгиевна Конева 1915 года рождения. Всегда вела себя достойно, а тут как заголосит:

– А вот у нас в Управлении торговли работает Мадина Плотниченко!!! Она – чеченка!!! Вдруг она нас взорвёт!

Мадина не чеченка, а осетинка. Осетины – православный народ. Мама с ней работала, и я в том году с ней пересекалась, тоже, скажем так, по работе…

Ельцин пригрозил запретить КПРФ. Вадим Юрьевич говорит:

– Когда он настанет, этот час икс, то звоните мне или Николаю Георгиевичу. Запишите телефоны…

А время идёт. Потом КСУ – комитет местного самоуправления. Они по микрорайонам. И тут Фаина Николаевна Ястребова просыпается и показывает на нас с Кучкиным:

– А почему молодёжь в работе КСУ не участвует? Или им всё некогда?

Да, особенно мне! Только бесплатной работой свою жизнь я больше не хочу занимать.

– А мы здесь не живём! – ответила я.

– Да, – подтвердил Вадим Юрьевич, – Алина – в центре живёт, Володя – во Фрянове.

А время затягивается. А секретарь ещё нарочно его крадёт!

– А сейчас давайте я напомню вам, кто за какие дома ответственен…

И долго читает, кто и по каким адресам раскладывает партийную газету.

Коломейцева всегда инспектирует наши собрания, – присутствовать, как классная дама на всех уроках своего класса, она не обязана. А сегодня Коломейцева вообще с мужем, и – в чёрном.

Оказывается, у неё на днях умерла свекровь, и оба они – с похорон. Быстро ушли.

У нас сегодня гость – Юрий Константинович Эдельвейс. Он из РПК – Российской партии коммунистов. В Щёлкове всего трое соратников. Другой товарищ, Лев Шошин, к нам уже приходил.

Волосы и брови очень чёрные. Юрий Константинович, в отличие от всех этих кликуш, спокоен, выдержан, флегматичен.

– Да, нас – мало. Мы – единоличники…

А я пришла одной из первых, сижу у самого стола, и уйти неудобно! Но уже семь вечера. И я резко встаю, и, не попрощавшись, бегу домой.

Только всё напрасно. Меня встречают с оркестром.

– Ты – погань!!! – кричит мама. – Скотская рожа! Ты не имеешь права никуда ходить!!! У нас – сорок дней, и мы не можем абсолютно никуда ходить!!! Это – неуважение!!! Это – кощунство!!!

– Но я же не развлекаться хожу! Не на вечеринку какую-нибудь. Куда я вообще хожу?

Крик, мат.

И бабушка, как змея:

– Нас спросят: ну как же вы не знали, где она бывает?

Всё, никуда больше не пойду! Таких скандалов моя психика не вынесет!

16 сентября 1999, четверг

Сегодня взорвали ещё один дом в далёкой Ростовской области. Волгодонск, Октябрьское шоссе, дом 35. Время 05:57.

А всё-таки это где-то там…

Погибло 19 человек, потому что во дворе сдетонировал грузовик «ГАЗ-53». Новые для меня слова: детонация, тротил, гексоген.

В Печатниках – 106 человек.

На Каширке – обрушилась кирпичная башня на 124 квартиры. Пострадало 119 семей.

Итак, всего 224 человека. Чем не «Дневник Анны Франк»?

А вы представьте, как радуется сейчас гнилая интеллигентщина вроде Лепёхи! Что столько смертей, и её сыночек и её дочка займут их рабочие места.

Обыкновенный фашизм.

Фашизм нашей тупой … интеллигенции.

17 сентября 1999, пятница

Вышла новая газета, но Коломейцева разрешила взять мне всего одну пачку. Значит, всего сто рублей.

Это пойдёт в зачёт долга ВООПа за сентябрь того года.

Вчера приходила – в штабе Саянов. На столе пепельница и фиолетовая книжка Марининой «Я умер вчера».

– Замуж-то ещё не вышли?

– Да кто же меня возьмёт?! – искренне изумляюсь я.

Мама ненавидит меня, но избавляться не хочет. Наоборот внушает: «Какой тебе «замуж»? Что ты умеешь делать?»

– Да как же это так? А ухажёр-то есть?

– Да кому я нужна? Да меня это и не интересует.

Ведь Лепёхина и Омелова, другая … интеллигентка сказали мне, что замуж берут лишь тех, у кого есть высшее образование.

И я решила перевести разговор:

– Вижу, Маринину читаете?

– Племянница дала; отвлекает. И стиль интересный.

– Но это же – мусорная литература!

– Знаете, я русскую классику всю перечитал и наизусть знаю. Читать стало нечего. А вот роман «Евгений Онегин», читали ли вы его?!

– Да, в школе, – вру я.

Мы проходили, а я не читала. Считала себя самой умной.

А сегодня Алексей Иванович дежурит. Взяла свою пачку. Очень тяжело до дому тащить.

Вечером показали чеченский плен. Мама как запричитает:

– Ой, как страшно!

18 сентября 1999, суббота

Оказывается, свекровь Коломейцевой умерла от рака.

Наталья Николаевна ведёт себя по отношению ко мне просто по-хамски! Я сказала ей про деда, а она растрещалась:

– А, старых они не лечат! Вот у мужа мать раком болела, а врачи ей: «Мы вам не будем операцию делать, вы здоровы!» Мы ей сказали: «Они врут, мы тебе платно операцию сделаем!» А она им поверила и обрадовалась. Вот и умерла.

20 сентября 1999, понедельник

Пасмурно, но не холодно. Когда небо за облаками, всегда кажется, что холодно, потому что серые тучи закрывают солнечные лучи.

А я по Воронку с газетами. Зашла в зелёный двухэтажный домик, раскладываю. А тут как раз тётка толстая идёт, в чёрной юбке и чёрных колготках, делающих её ещё толще.

И заслащавила:

– А что это за газеты такие? Если вы не скажите мне, то я вас не пущу!

В общем, получила от меня на орехи.

Я выскочила во двор, меня всю трясло.

Обратно шла мимо травмпункта. Там такие большие окна. И как захотелось мне взять кирпич или булыжник, и разбить … это окно.

Но тогда я убила или покалечила бы, ни в чём не повинного человека на операционном столе.

Вечером рассказала об этом бабушке, и она, как это ни странно, не осудила меня, а только сказала:

– Линочка, не надо в тюрьму. Тюрьма для женщины – это страшно. У нас в роду таких никогда не было.

Райка Горбачёва сегодня померла от острого лейкоза. Разумеется, в Германии, в каком-то Мюнстере, земля Северный Рейн-Вестфалия. В частной клинике. Она всегда напоминала мне мать Летовой… или же мать Летовой – Райку.

Помню, как они с Мишей улетали из Америки сначала от Рейгана, потом – от Буша. Как долго прощались, усаживались в личный самолёт. Последний кадр, как лайнер ИЛ-62М уже в воздухе.

– Теперь им одиннадцать часов лететь, – всегда приговаривала мама или отчим, а я думала: какой ужас.

А мама очень страдала, видя наряды Раисы Максимовны, которые мне совершенно не нравились. Телик у нас чёрно-белый был, сначала «Рекорд-340», потом громадная «Чайка». Вот крупным планом тёмная туфля на шпильке. «Вить, хочу такие туфли!» – как ребёнок, восклицала мама. Пиджак со спины: «Хочу такой пиджак!» – весь вечер не могла успокоиться она.

И я очень переживала тогда, что не могу купить ей такие вещи.

Правда, маму восхищало, как Райка разговаривает: «Их этому учат, ставят голос», – каждый раз повторяла она.

И я пугалась, думая, что в каком-то страшном «университете» людей пытают, как в гестапо, залезают каким-то страшным инструментом в глотку.

Заметки на полях 20 лет спустя

А в молодости она была симпатичная. Вот Титаренко вдвоём с сестрой в горошковом платье с юбкой колоколом.

«Она подурнела из-за проклятия женщин, всех этих нарядов, – сказал Вадим Дормидонтов. – В Европе она расплачивалась за них платиновой картой!»

Сейчас мне нравятся её костюмы, я бы не отказалась. Вот этот бордовый пиджак. И это не винтаж, Франция – вне времени. Сколько бы ни врали, что Раиса Максимовна «приносила ткань в Московский Дом моды».

А в детстве мне нравился лишь цветок на плече.

И Горбачев, какой был интересный, коротко стриженый, в шляпе! И они прожили вдвоём всю жизнь, не расставаясь ни на минуту! (И вместе страну развалили).

А Ельцин в молодости – урод ушастый! Но найти его старые фото не так-то просто! Впрочем, тогда ещё смартфонов не было, и «карточка» даже для большого начальника была целым событием.

***

Мама всегда внимательно рассматривала жену Горбачёва, сравнивая её с другими «первыми леди» (хотя тогда и слов таких не было).

Горбачёв с Маргарет Тэтчер встретился: «Какая женщина! Не то что наша!»

Ну, эту ухоженную британскую бабку у нас вообще шибко любят, хотя она считала «экономически целесообразным» оставить в живых всего 15 миллионов русских. Впрочем, она и родных британцев гнобила, перестав выдавать в школах молоко.

И Соню Ганди, жену Раджива, всю под микроскопом рассмотрела. «Какая женщина! А у нашей морда, как у бульдога!»

А Соня, оказывается, итальянка. Райка в костюме, с куцей стрижкой, а Соня с распущенными волосами, с голым плечом. Как же я хотела тогда такие волосы!

«Ну что он везде её таскает! – причитала мама. – Вон Хрущёв свою Нину Петровну только один раз куда-то вывез!»

Стеснялся, наверное.

Вот и у меня некролог получился.

21 сентября 1999, вторник

Всё хожу, хожу по Воронку, познаю мир. Что бы там Бурундукова не говорила, здесь какая-то хорошая атмосфера. У нас же в разных районах города всякие люди живут.

Жители всячески пытаются оживить и приукрасить свои ветхие домишки. Вот на Пионерской, на первом этаже, на грязном подоконнике – кактусы! Такие толстые, круглые, мясистые.

На Первомайской – вышивка в рамочке. Петушок или попугайчик, уже не помню. Ребёнок, наверное, вышивал.

На первом этаже в квартиру просится кошка. Решила позвонить.

– Кто? – спрашивает из-за двери мальчик.

– Кошка ваша?

– А какая она?

– Белая с чёрными пятнами.

Он приоткрыл дверь, и она юркнула в щёлку.

– Спасибо! – крикнул он мне.

22 сентября 1999, среда

Сегодня до обеда пришла в штаб за деньгами. Там Коломейцева с Алексеем Андреевичем Белорусовым. Это тот самый черноволосый мужчина с белой прядью, которого я увидела, когда была здесь в первый раз.

Вся моя боль, весь мой ужас разорвались во мне, как некачественный силиконовый протез в груди жены нового русского, и я закричала:

– Я – ничтожество!!! Я ненавижу себя!!!

– Да это просто мать тебе с зарплатой проходу не даёт, – авторитетно заявила Коломейцева. – Вон у моего Потапа из класса никто не работает! Он меня просто разорил: каждый день даю ему на дорогу пятьдесят рублей!

Но она же, Коломейцева, ничего не знает! Как я запуталась во лжи, а отвечать мне всё равно придётся. (Я уже ответила смертью деда). А в голове – навязчивая фраза:

«А ты знаешь, что я могла бы тебя просто избить?»

– Как же тебе помочь? – даже растрогалась как-то Наталья Николаевна. – Может быть, в домоуправление куда-нибудь пристроить?

И я вспомнила, как мы с Ириночкой ходили за её паспортом. Паспортный стол у них был на Иванова, в зелёном немецком доме, и паспортистка под стать ему – некрасивая, неразговорчивая, в очках. И затхлый запах старого дома.

Заметки на полях 20 лет спустя: