Шпионы иностранных разведок. Сборник рассказов

Ирина Шишковская

Шпионы иностранных разведок. Сборник рассказов

Письмо в Париж

На инструктаж для выезжающих за границу Кузин опоздал. Вбежал в комнату последним, пробурчал какие-то извинения себе под нос и начал пробираться на свободное место. Невысокий блеклый мужчина, который начал было уже свое выступление, замолчал на полуслове и уставился на Кузина светлыми глубоко посаженными глазами. Сидящие и ожидавшие инструктажа все разом обернулись на нарушителя и проводили его внимательными взглядами, пока тот, уже пунцовый как помидор, не уселся наконец-то на свободное место, при этом еще и громко скрипнув стулом.

Подождав, пока все наконец угомонятся, «блеклый» объявил:

– Так как уже все в сборе, даже товарищ Кузин, то думаю, мы можем продолжать.

Инструкции были однозначны и понятны: в контакты не вступать, никуда самому без разрешения не ходить, ничего никому не дарить, кроме согласованных ранее подарков, и от других тем более подарки не принимать.

– И главное, – многозначительно добавил инструктор, – ничего ни от кого здесь не берите и никому там не передавайте. Все поняли? – и обвел внимательным взглядом присутствующих.

Кузин вначале решил, что товарищ из соответствующих «органов», повторился, он вроде бы уже говорил, что подарки брать нельзя, а все, что будет дариться их делегации, принимать будет руководитель группы. Кузин даже хотел как ученик поднять руку и спросить разрешения задать вопрос, но пока думал над тем, насколько это будет сейчас уместным, догадался, что имел в виду товарищ: нельзя брать что-то отсюда и передавать туда, в смысле из СССР во Францию, куда они все и ехали. Инструктаж закончился.

Кузин сильно волновался и многого не знал, так как ехал за границу впервые. Остальные хотя бы в Болгарии по разу побывали, а Содомский даже в ФРГ, но о нем ходили разные слухи в их НИИ, ну вы понимаете, какого содержания. Кузин же был беспартийный, нигде и никем не замеченный, абсолютно положительный во всех отношениях человек, как пишут: «хороший семьянин и отличный товарищ», но «не сотрудничал», и не из-за какого-то диссидентства, а исключительно потому, что он был не интересен тем, кому надо. Несмотря на то, что кандидатуру его уже согласовали во всех инстанциях, жена просила его никому не рассказывать о поездке.

– Вот увидишь, Леонид, – сказала она ему, масса народу вспомнит, что они – наши друзья и все чего-то от тебя захотят! Ну и чтобы не сглазили, – добавила она и поплевала через левое плечо.

Кузин в сглаз не верил, но рассказывать никому не стал, Марина, окажется, как всегда, права, и будет его потом попрекать всю жизнь, а у Кузина валюты в обрез, только то, что разрешено было поменять, а это настолько мало, что даже для семьи не хватит, не то, чтобы для друзей – знакомых. Рассказал он только матери, та точно ничего себе не попросит, а Марина уже записала в список под восемнадцатым номером «колготки капроновые телесного цвета» и в скобках – «маме», имея в виду как раз его мать, потому что для своей она отвела в этом списке три пункта.

Вечером в четверг мать позвонила Кузину сама:

– Вас вызывает Калинин! – объявила скороговоркой в трубке невидимая барышня, а как только отключилась, он услышал голос матери:

– Лёнечка, сынок, как ты?

Леонида Кузина такие неожиданные звонки матери всегда пугали. Он уехал из дома сразу после школы и, хотя часто приезжал к ней пока не женился, своим домом ее квартиру больше не считал. У него своя жизнь, у нее – своя. Она как-то сразу это поняла и смирилась. Сама никогда ему не звонила, если не было серьезной надобности, а он звонил. Марина свекровь избегала, хотя никаких конфликтов у них вроде бы и не было.

– Душная она у тебя, – говорила ему жена. Что значит «душная» Кузин понять не мог. Ездил он в Калинин теперь настолько редко, насколько это было возможно. Когда мать вышла на пенсию, после согласования с женой, стал переводить ей двадцатку каждый месяц. Та деньги брала и никогда не отказывалась.

– Нормально, – ответил он на ее вопрос сдержано.

– Как твоя поездка? Не отменилась?

Вопрос был настолько неуместен и бестактен, что даже Кузин несмотря на то, что знал свою мать давно, удивился:

– С чего бы это?

– Ну мало ли…

– Нет, все в силе. Во вторник вылетаем.

– Сынок, приезжай ко мне на выходные.

– Мать, я же не в космос лечу, – попробовал отшутиться Кузин.

– Я бы хотела тебя повидать перед поездкой.

Марина, проходя мимо стоящего у телефона мужа, закатила глаза. Она слышала, что звонок телефона междугородний, потому догадалась с кем он разговаривает. Кузин увидел это и сам того не желая, ответил:

– Хорошо, я приеду.

– Твоя мать изумительная эгоистка, – сказала ему за ужином жена, – я сына отправляю к своим на выходные, чтобы мы побыли только вдвоем, а ей вдруг захотелось, можно сказать, блажь нашла, и «сынок, приезжай!».

– Не злись!

– А я буду злиться! – резко ответила Марина.

– Я поеду к ней в субботу рано утром и вечером уже буду дома.

– Ага, пять часов туда, пять обратно, и только ради того, чтобы твоя мама потешила свое самолюбие.

– Ну почему самолюбие? – не понял ее Кузин, но жена объяснять не стала. Она, похоже, обиделась и с ним больше не разговаривала. Леонид страдал в такие моменты как ребенок, но его жена знала только такой способ наказания. Можно было, конечно, к матери не поехать, но тогда будет еще хуже: Маринка то его простит рано или поздно, а вот мать может так и умереть, не простив. Почему его мать должна умереть прямо во время ссоры, Кузин не знал, но был уверен, что ему назло это случиться именно так, и потому рано в субботу, тихонько выпил чаю на кухне и вышел, стараясь не сильно хлопать дверью, чтобы не разбудить жену.

Его бежевые «Жигули» не завелись – сел аккумулятор. Кузин вылез из машины и закурил. Он курил редко, иногда пачки хватало на неделю, но сейчас сигарета была ему нужна как никогда. Хотелось вернуться, забраться тихонько в теплую постель, прижаться к Марине, а не ехать в Калинин. Начинал накрапывать дождь, и он поднял воротник куртки. Хорошая куртка, финская, Марина «достала». Кузин покрутил головой, выглядывая, может кто-то еще из немногочисленных владельцев машин вышел из дома так же рано, как он, но двор был пуст. Про себя он загадал, что, если никто не появится пока он докурит сигарету, значит решено – он возвращается домой. И в ту же секунду из подъезда вышел Гриша. Гриша, их сосед с третьего этажа, был в вытянутых на коленях синих «трениках» и старой болоньевой куртке, надетой прямо на майку, во рту была у него зажжённая сигарета, а в руках – кабели для «прикуривания».

– Здорово, сосед! Я на балконе стою, курю, вижу у тебя аккумулятор сел, дай думаю, выйду, помогу.

Они завели «Жигули» от Гришиного «Москвича», и Кузин поехал в Калинин. Он потом часто думал, что не надо было ничего загадывать, да и курить не следовало бы, а стоило сразу вернуться домой, помириться с женой и никуда не ехать по скользкой от дождя дороге.

Мать открыла ему дверь и с первой же секунды стало Кузину понятно, что она им недовольна. Он хорошо знал это ее выражение лица. Обычно таким она награждала сына после родительских собраний в школе.

– Твоя мама сделала «куриную жопку», – зло смеясь, называла плотно сжатые губы свекрови, Марина.

– Почему ты так долго? – недовольным шёпотом спросила она, – тебя же люди ждут!

– Какие люди? – не понял Кузин, но мать не ответила, а отошла чуть в сторону в узком проходе прихожей, пропуская его в полумрак отчего дома.

Он разулся и привычно пошел в ванную умыться с дороги, мать пошла за ним.

– Ну и что ты копаешься? – спросила она нетерпеливо, – иди, поздоровайся.

В гостиной, в детстве Кузин спал здесь, и здесь же стоял в углу его письменный стол, переделанный из старой ножной швейной машинки, просторнее не стало, хотя мать и выбросила его раскладное кресло, зато поставила круглый, массивный обеденный стол и шесть стульев. Кто обычно сидел на этих стульях, Кузин не знал, даже на дне рождении матери в прошлом году они были только вчетвером: Кузин со своими и юбилярша.

Сейчас за столом сидели двое: мужчина, на вид старше Кузина, худощавый с неестественно черной жидкой бородкой, какую в народе называют «козлиной», и дама- его ровесница с бледным лицом и длинными, посеченными на концах волосами. Мужчина был одет как провинциальный дэнди: шейный платок, сильно заношенный замшевый пиджак кофейного цвета, на женщине было относительно новое платья из «джерси», Марина тоже себе недавно такое купила у спекулянтов.

Мать представила его своим гостям. Мужчина кивнул, приподнялся, придерживая салфетку на коленях, сказал, протягивая руку для приветствия:

– Виталий!

Женщина томно кивнула:

– НаталИя! – поставив ударение на «и».

На столе стоял мамин фирменный торт «Медовик», уже порядочно съеденный. Последний раз она готовила его для Кузина, когда тот привозил Марину знакомиться, то есть лет двенадцать назад.

Мать была сама любезность с гостями, да и с ним тоже.

– Вы скажете, Алевтина Ивановна? А то мы уже и так засиделись, – спросил ее Виталий.

Мать всполошилась и заговорила неестественно сюсюкающим голосом:

– Ах да, сынок. Виталий и Наталия очень много для меня делают. Ты же далеко, а в моем возрасте всякое может случиться, а они всегда рядом.

Кузин сразу же почувствовал себя виноватым. Мать его болела всю жизнь, сколько он себя помнил, но вернуться в Калинин после института не смог – встретил Марину, а та, раз побывав в этой мрачной маленькой квартирке, заявила категорично:

– Я тут жить не буду! Ни за что!

К тому времени она уже была беремена и вопрос свадьбы был решен. Заставлять ее, коренную москвичку, ехать в эту глушь он просто не мог. Так что его мать осталась одна. Кто эти люди, откуда они появились в ее жизни, он не знал, но предположил, что возможно это соседи, ходят матери за продуктами и лекарствами, проведывают, когда она болеет.

– Спасибо, – уставившись в свою чашку, буркнул он.

– Так вот, – продолжила мать таким тоном, каким она объясняла в свое время детям в школе свой предмет, то есть дальше должен последовать вывод из ранее сказанного, – их следует отблагодарить.

Кузин растерялся. В этот раз он приехал к матери с пустыми руками. Когда Марина провожала его в Калинин, то давала с собой хоть что-то из того, что было в доме: коробку конфет, банку кофе или хотя бы пачку чая, ей на работе часто перепадали подобные «презенты». Сегодня он выходил сам и некому было ему напомнить, что надо бы что-то взять.

– У меня ничего с собой нет, – сказал он матери, краснея.

– А ничего и не надо! Ты должен просто оказать им маленькую услугу.

– Какую?

– Взять с собой во Францию письмо для их родственницы.

Кузин старался лишний раз не конфликтовать с матерью, предпочитал игнорировать ее странные порой желания, но тут не выдержал:

– У нас был инструктаж! Нам запретили! – вспылил он, а потом осекся, чего он в самом деле, мать же об этом не знала.

Она округлила глаза, не понимая.

– Нам четко сказали, ничего не передавать отсюда на запад, – он постарался успокоится и объяснить матери почему он не может помочь ее гостям.

– Так это же просто письмо! – изумилась она, – обыкновенное письмо родственникам.

– Нам сказали, ничего не передавать, даже письма.

Кузин заметил краем глаза, что маминых знакомых эта ситуация совершенно не смутила, они не чувствовали никакой неловкости: Виталий спокойно продолжал пить чай, а его дама сидела с таким же отстраненным видом, как и раньше.

И тут мама обиделась.

– В кои то веки попросила тебя об одолжении, – сказала она совершенную неправду, – а ты мне отказал.

Кузину было хоть плачь, но он понимал, что дальше будет только хуже.

– Твоя мать – на удивление бестактная женщина, – сказала ему как-то Марина. Он тогда обиделся на жену, но теперь стал догадываться, что та имела в виду. Ведь мать могла спросить у него заранее, может ли он помочь ее знакомым, а не ставить его перед фактом.

– Ну раз ты так…, – она скорбно поджала губы.

– Мама, пойми, я не могу! Слишком многое на кону! – честно ответил он. А ведь действительно так и было: если эта поездка пройдет отлично и кто надо не будет иметь к Кузину никаких претензий, то перед ним откроются совершенно другие перспективы. Сейчас, к примеру, составляются списки на двухмесячную командировку в ГДР. Да это не Париж, зато там настоящая работа, за которую будут платить «чеками», и Марина уже мысленно расписала их всех и даже ходила в «Березку» прицениваться.

Мать встала и демонстративно начала собирать посуду со стала.

Неожиданно Виталий решил вмешаться:

– Алевтина Ивановна, ну зря вы так! Что же мы, не понимаем.

Мать отмахнулась, в ее глазах стояли слезы. Тогда Виталий обратился к Кузину:

– Леонид? Вас же Леонид зовут? -уточнил он так, вроде бы их не познакомили только десять минут назад, но Кузин утвердительно кивнул, он робел перед такими напористыми людьми как этот мамин знакомый.

– В письме действительно нет ничего такого. Это обычное житейское письмо. Все дело в том, что в Париже живет тетя мой жены, – продолжил Виталий и обернулся на свою томную спутницу, как бы желая получить от нее подтверждение своим словам, но та никак на них не отреагировала. Тогда Виталий снова повернулся к Кузину, – так вот. Она – старая, больная и совершенно одинокая женщина, потому такие редкие весточки с родины для нее очень важны.

Кузин предложил:

– Так отправьте письмо почтой! Авиа!

Но Виталий покачал головой:

– Ах, если бы это было так просто! Знаете, сколько наших писем потеряла французская почта, а тетушка тем временем страдает! Вот, почитайте, в письме нет ничего предосудительного! – и он тут же полез во внутренний карман своего потертого пиджака, достал конверт и протянул его Кузину.

На конверте уже были наклеены цветные заграничные марки, Кузин сразу это отметил. А Виталий, догадавшись, что подумал Леонид, пояснил:

– Мы купили марки у одного филателиста. Да, вышло недешево, но это специально, чтобы вас во Франции ничем не обременять. Просто бросите письмо в почтовый ящик и все.

Кузин покрутил конверт в руках – тот был не заклеен. Он открыл его и достал оттуда сложенный вчетверо листок. Мать всплеснула руками:

– Ты что, собрался читать чужое письмо?! – вскричала она в притворном ужасе, но Виталий остановил ее:

– Нет, все правильно, Алевтина Ивановна, пускай ваш сын убедится, что ничего противозаконного в письме нет.

Листок был не разлинован, но писавший явно пользовался трафаретом – строчки были ровные, а промежутки между ними одинаково широкие:

«Дорогая тетушка! Как Вы поживаете? Как Ваша здоровье? У нас все отлично! Просто замечательно! …» и далее все в таком же духе. В конце письма шли приветы от родни, с подробным перечислением дядь, теть, племянников и племянниц.

Кузин пробежал письмо глазами дважды. Оно было настолько бесполезным, что подвергать себя опасности ради него было просто бессмысленно. Он сложил его обратно и вернул конверт Виталию, стараясь не встретиться взглядом с матерью.

– Вы меня извините, но это не то письмо, ради которого я буду рисковать карьерой, – сказал он твердо, потому что да, письмо совершенно не выглядело рискованным, но если бы там хотя было написано, что кто-то умер или родился, или в крайнем случае женился, то куда не шло! А ради приветов из Калинина парижской тете подставлять себя, подвести Марину… нет, увольте!

Виталий расстроился и показал это всем своим видом:

– Так что же нам делать? – спросил он озабоченно.

– Послать авиапочтой, как я уже вам предложил, – ответил Леонид. Он решил про себя, что как только гости уйдут, попрощается с матерью и тут же уедет. На часах было уже почти три, а ему еще обратно добираться. Но тут неожиданно для всех подала голос Наталия. Она сдула с глаз прямую как под линейку стриженную челку, и взглянув на Кузина слегка раскосыми глазами сказала протяжно:

– Но на словах вы хоть сможете передать привет? Тетя живет в Париже, причем в самом центре. Вы наверняка будете проходить и не раз по ее улице. Загляните на минутку, скажите, что у нас все отлично, а нам потом сообщите как она, жива ли, здорова.

Когда гости наконец-то ушли, мать тут же пошла на кухню. Теперь оттуда раздавался грохот посуды и шум воды. Кузин бесцельно походил по комнате своего детства, зачем-то рассматривая корешки книг, которые он прочитал еще ребенком. Они даже стояли, казалось, в том же порядке, как и тридцать лет назад. Он уже решил зайти на кухню, чтобы попрощаться с матерью, как она сама вернулась в комнату:

– Ты не представляешь, как мне было стыдно! – начала она должно быть заранее мысленно отрепетированный монолог.

– Мама, я же согласился передать привет их тете, хотя, поверь, это тоже будет непросто…

Но мать явно не собиралась слушать его оправданий:

– Ты меня страшно опозорил! Да я сквозь землю готова была провалиться!

Кузин вдруг неожиданно для себя не стал дальше слушать ее причитания и ушел, хлопнув дверью. Даже не попрощался, так стало ему обидно.

В машине по дороге в Москву он размышлял о том, какая все-таки несправедливая эта жизнь. И дело даже не в том, что, тащась в Калинин больше пяти часов по скользкой от мерзкого дождя дороге, тратя свой драгоценный выходной, он думал, что мать хочет его увидеть перед отъездом, а она опять, как и в его детстве, хотела угодить кому-то. Обидно было другое – права его жена, опять права. Вот как это так, что один человек других насквозь видит, как его Марина, а второй – как слепой котенок, как он, тычется носом, да по этому самому носу всю жизнь получает. И люди эти, которые его матери дороже родного сына оказались, окончательно испортили ему настроение. Они все-таки буквально заставив его пообещать, что он проведает какую-то мерзкую старуху – эмигрантку и передаст ей привет от них. Вдруг мысль, мелькнувшая у него в голове, поразила его настолько, что он инстинктивно дернулся, и «Жигули» вслед за ним и только чудо спасло его от того, чтобы слететь с мокрой дороги в кювет.

Кузин принял вправо и плавно остановился. Дождь барабанил по стеклу, отдавая ему в голову. Он вспомнил, что в письме не упоминался ни Виталий, ни Наталия. Письмо было подписано: «Ваш Сергей». Правда для «привета» на словах ничего такого говорить ему не велели, а сказали передать именно привет от них. Что это такое было непонятно, но мысленно Кузин похвалил себя за то, что, несмотря на недовольство матери, смог отказать этим странным людям и не взял их письмо. Хотя особой его заслуги в такой силе характера не было, он просто представил себе, что устроит ему Марина, если он проколется в этой поездке. И чтобы жена не нервничала, рассказывать ей о том, что все-таки придется проведывать чью-то престарелую тетю в Париже, Леонид не стал. Но Марина все равно что-то почуяла:

– Чего хотела от тебя твоя мать? – спросила она с порога, уставшего как собака Кузина.

– Дай хоть разденусь и умоюсь с дороги, – он попытался пройти мимо нее.

– Иди, умывайся, – милостиво разрешила она, – только скажи, чего хотела.

– Да ничего не хотела, просто повидаться.

– Ну-ну, что-то не верится.

Кузин, стараясь не смотреть жене в глаза, ушел в ванную.

На следующий день у него ломило все тело и саднило горло. Вначале Кузин мужественно решил перетерпеть, но вскоре понял, что без жены ему не справиться. Марина не стала его «пилить» за то, что поехал к матери и вот поэтому и простыл, а наоборот, деловито начала изгонять из мужа хворь, которая могла бы помешать такой долгожданной для них обоих поездке.

К вечеру Кузина совершенно «развезло», горло уже болело по-настоящему, и он неожиданно покаялся перед женой:

– Эх, дурак я, дурак, не надо было в Калинин ездить! Да еще эти люди с письмом.

Марина замерла как охотничья собака, учуявшая лису:

– Какие люди?

И Кузин ей все рассказал. Ему даже легче стало от этого, и горло вроде как стало меньше болеть.

Марина то, что он письмо не взял, одобрила.

– Чушь какая-то, – вынесла она вердикт, – отсюда они посылать бояться, потому что французская почта потеряет, а оттуда не бояться, вроде бы там эта почта другая!

Она еще добавила кое-что нелестное в адрес свекрови, но Кузин уже этого не услышал, сон навалился на него неожиданно, и он уснул и проспал, не просыпаясь, всю ночь беспробудно. Зато утром проснулся здоровый и бодрый, вроде как не было у него никакой болезни.

Конференция в Париже прошла хорошо, даже отлично. И Кузин тоже не опозорился, и выступил с докладом великолепно. Переводчица ему попалась бойкая, красивая девушка, переводила видать удачно, потому что зал реагировал хорошо: где надо хлопал, где надо слушал внимательно, а в некоторых моментах даже одобрительно гудел.

Вообще, всю поездку можно было назвать удачной, если бы еще валюты у Кузина было побольше, но увы, было у него ровно столько, сколько поменяли рублей, не на франк больше. У других в их группе были с собой еще доллары или фунты, он сам видел. Откуда они могли взяться у простых советский людей, Кузин представить себе не мог, а вот ведь, были. Его валюта закончилась быстро и на весь список составленной Мариной, ее, конечно же не хватило. Позвонить ей из Парижа он не мог, вернее, может быть, и мог, но как это сделать и сколько это будет стоить, он не знал, и спросить было не у кого, потому и посоветоваться о том, что обязательно следует купить, а без чего можно было бы обойтись, он не мог. У других мужчин в делегации он видел, что в списках, которые были составлены их женами, стояли пометки приоритета покупок, но они с Мариной были неопытными в заграничных поездках, и потому пришлось ему все решать самому.

Он купил себе джинсовые брюки и куртку, и отличные фирменные кроссовки. Марине взял джинсовый сарафан. Она его не записывала, но другие все брали, и он взял. Сыну купил конструктор, хотя Марина записала в список зимнюю куртку, но такого конструктора Кузин никогда не видел и даже представить себе не мог, что подобные существуют. Конструктор состоял из готовых плат, которые на специальной панели крепились в цепи и то зажигали лампочку, то включали вентилятор. Может что-то подобное и было и на родине, но выглядело оно явно не так красиво. Кузин не смог удержаться, как только его увидел. На самом деле он покупал этот конструктор больше себе, хотя, конечно, не признавался в этом. Когда Леонид понял, что теще на то, что написала Марина денег уже не хватит, то накупил на оставшиеся франки капроновых колготок и ей, и своей матери, а может и Марине. Вот и все, закончились у него деньги.

Накануне вылета всю делегацию повезли на автобусе за город отоварить оставшуюся валюту в огромном магазине, называемом «торговый центр». Кузину ехать с ними смысла уже не было, и «старший» в их делегации сжалился над ним:

– Смотрите, Леонид Петрович, я вам доверяю! Остаетесь один, потому советую даже из номера не выходить, – сказал он ему на прощание.

– Да я это… – Кузин замялся от волнения, – только прогуляюсь вокруг гостиницы.

Кузин и правда сделал круг вокруг гостиницы, а чтобы не заблудиться, всегда сворачивал только направо. Поглазел немного на витрины магазинов. Эх, зря он себе накупил столько. Неприятное чувство неловкости мешало насаждаться такими вначале вожделенными для него покупками, он чувствовал, что Марина будет им недовольна. Погода была неприятная, моросил дождик и ему показалось, что горло опять предательски начинает саднить, он поднял воротник и засунул руки поглубже в карманы куртки. В кармане лежал тот самый клочок бумаги, на котором он записал адрес парижской тетушки настырного Виталия. Что было странно, оказалось, что тетушка живет на той самой улице, на которой сейчас стоял под моросящим дождем Кузин.

Они с женой даже не обсудили стоит ли ему идти по этому адресу и передавать привет из Калинина. Может Марина считала само собой разумеющимся, что не стоит, а может, наоборот, но узнать этого Кузин не мог. Тут он представил, что по приезду позвонит матери и скажет ей, что привет передал и она может смело звонить своим знакомым и ей не придется краснеть перед ними за сына. И сразу же в голове пронеслось, что мать будет рада, может даже скажет, что гордиться им, хотя чем тут гордиться, Кузин не знал.

Но, с другой стороны, если он не пойдет и скажет об этом жене, то она возможно его похвалит.

– Наконец-то ты перестал стараться угодить своей матери, – скажет она. А может и не скажет…

– Ну мог бы привет и передать, тебе же это ничего не стоило, – такое она тоже может сказать.

Кузин замер на тротуаре в нерешительности. На клочке бумаги было написано: «дом 48, апартамент 5». «Апартамент – это наверное квартира», подумал Кузин и потом поднял глаза на табличку, которая висела на доме, прямо над его головой. На табличке были написаны цифры «один» и «четыре».