Пуская мыльные пузыри

По средам всегда происходило что-то хорошее (или менее плохое, чем в остальные дни). В школе было меньше уроков – и в детстве, и на работе. По средам мама готовила курочку и любимое Любочкино печенье. Среда – хороший день.

В среду человек работающий успевает войти в режим с понедельника и еще не так сильно устает, как в пятницу. Бездельнику же просто нравится слово «среда».

Конечно, мысль, что половина каникул прошла, омрачала отдых, но Любовь Григорьевна старалась не думать о плохом.

В эту среду Любочка решила выполнить самые важные задачи на каникулы: подстричь Бубу и навестить мать. С утра Любочка позавтракала, подхватила коротконогого шпица на руки и пошла в салон «Собачий рай». Она терпеть не могла это место, как и его название, но в «Собачьем рае» работала Рита, ее давняя подруга. Они сидели за одной партой. В той школе, в которой теперь Любочка работала, в той школе, из которой, влюбившись, сбежала Рита.

Салон находился недалеко от дома, всего в двадцати минутах ходьбы. Это подкупало. Да и Рита по старой дружбе делала небольшую скидку.

Тучи нависали над городом, угрожая излить из себя дождь, но угроз своих не выполняли. Желтая вывеска «Собачий рай» моргала.

Звонок, висящий на двери, издал негромкое троекратное «дзинь», когда Любочка с Бубой зашли в салон – зашла Люба, собачка торчала у нее из-под мышки, тявкая на яркий свет и знакомый запах.

В салоне горели желтые лампы, некрасиво оттеняли оливковые диваны, которые неприятно смотрелись в окружении стен канареечного цвета.

Желтый день, желтая вывеска, желтые стены, желтые листья, шуршащие под ногами. Все было желтым в эту среду.

Со стен на входящих смотрели собачьи морды, подстриженные по последней собачьей моде, завитые, ухоженные. Обстановка в комнате ожидания была скудной. Всего два диванчика друг напротив друга, стойка с кассовым аппаратом, перегоревший торшер и горшок с чахлым растением. Самое интересное происходило за стенкой, где собак мыли, стригли, фотографировали. Там же была кладовая.

Клиентов сегодня было немного (как всегда). Лишь двое мужчин. Один стоял с задумчивым видом у горшка, силясь понять, что за несчастное растение похоронено в нем. Второй сидел на диване, согнувшись над журнальчиком. У него была остриженная «под ежик» голова, на затылке виднелись проплешины. От черных кудрей не осталось и следа.

Любочке потребовалось несколько минут, чтобы снять плащ, успокоить возбужденную Бубу, сесть с ней на диван, всмотреться хорошенько в лицо человека напротив.

– Лев Георгиевич, это вы? – спросила с сомнением она, гладя Бубу, скачущую по ее мягким коленям.

Человек с проплешинами не поднял головы от журнала, который он, к слову, не читал. Он издал звук, похожий на «угу».

– Рада вас видеть, – улыбнулась Любочка. – Простите, что сразу не узнала… – она с трудом сдержала смех. – У вас новая прическа? Вам очень идет.

Для убедительности она трижды кивнула, издав-таки на втором кивке кряхтение прорывающегося смеха.

– Благодарю.

То, что женщина не рассмеялась вслух, Лев Георгиевич оценил.

Да, стоило найти настоящего мастера. О чем он думал, когда позволил Рите подстричь себя? Ей даже пуделей не доверяли! Она стригла тех собак, которым шерсть нужно только укоротить, а не привести в конкретную затейливую форму. Для стрижки пуделей нужны фантазия и ловкие пальцы. Ни того, ни другого Рита не имела.

Любочка хотела сказать что-то еще, но не успела, стеклянная белая дверь открылась. Выбрел кокер-спаниель с неровно подреженной шерстью. За ним шествовала Рита, держа зачем-то ножницы с ярко-желтыми кольцами в поднятой руке. Пес осуждающе смотрел на хозяина, который стоял у растения. Рита, закатывая глаза, прошла к кассовому аппарату, дала сдачу с видом великомученицы.

Рита не любила свою работу и не скрывала этого. Она мечтала причесывать известных актрис, моделей в элитном салоне красоты. Однако женщина, не умея ни стричь, ни причесывать, угодила в «Собачий рай» – Ритин ад.

Ворчащий человек и его пес покинули салон, обиталище желтого. Лев Георгиевич проводил глазами спаниеля. «Как я тебя понимаю», – подумал он, почесав голову. Еще позавчера ему мешали густые кудри. И чем они ему не угодили?

Рита даже не попрощалась с уходящими. Плохие манеры ей простительны. Она была красавицей. Густые волосы коротко острижены и «небрежно» причесаны. Миловидное личико. Бесформенная кисейная блуза неприлично облегала силуэт роскошного тела, хотя и была призвана скрыть его. Вся шея Риты была увешана сиреневыми, розовыми, красными шнурками с лимонными бусинами, руки ее звенели браслетами. Все в ее облике говорило о незаурядности и эксцентричности.

– Здравствуй, Рита, – улыбнулась Любовь Григорьевна.

Она неуклюже поднялась, подошла к подруге, с которой не виделась почти полгода.

– Ты что здесь делаешь?!

Любочка растерялась. Ее смущало присутствие Льва Георгиевича.

– Ну, я… У Бубы шерсть так отросла, надо бы подстричь… И я…

– Да я не про салон, Люба! – нетерпеливо перебила Рита.

Любочка и забыла, как ей неприятны постоянные жестикуляции подруги.

– Что ты делаешь в городе? А-а, к матери приехала на каникулы? Дело хорошее. А почему меня только сейчас навестила?

«Она не заметила, что я звоню со своего домашнего телефона? – удивилась Люба. – Но она сама звонила мне раза два…»

Любовь Григорьевна опустила Бубочку на пол, та поскакала, словно маленький оживший помпон, куда-то за белую дверь, любопытно обнюхивая все вокруг.

– Ты не поняла, Рита, – сказала чуть слышно Люба, поправляя прическу. – Я не уезжала. Совсем. Прости, что не сказала раньше и не навещала. Работа, сама понимаешь…

– Что-о-о?! – протянула Рита, как это делают невоспитанные люди. – Почему?! Разве тебе не предложили место в той заумной гимназии?

Любочка несчастно вздохнула. Она не хотела говорить о гимназии в присутствии Льва Георгиевича.

– Предложили, но я отказалась, – сказала Любочка, разглядывая туфли. – Не хотела маму оставлять одну, – она печально взглянула на Льва Георгиевича.

Разумеется, она осталась не ради матери. Та, узнав об отказе, очень расстроилась, даже разозлилась и дала первый в жизни подзатыльник дочери. Такой шанс!

– Да и к переезду я не готова, – кашлянула Люба. – Может, в следующем году. Директор обещал, что будет ждать меня. Я подружилась с его нелюдимой женой, так что меня готовы принять, как только я буду готова, даже посередине года.

– Ну, хоть так. Может, еще одумаешься.

Минута молчания по опущенной возможности работать в престижном учебном заведении из-за невзаимной любви к бесчувственному человеку была прервана бесцеремонной, равнодушной к чужим переживаниям Ритой.

– А я тебя и не заметила! – пропела она голосом блудницы. – Почему ты не сказал, что придешь, м? Решил подкрасться ко мне со спины, мой тигр?

И она, такая легкая, прыгнула на Льва Георгиевича. Рита сидела на его коленях и, сама того не понимая, втаптывала в грязь мечты подруги.

Любочку спасла Бубочка. Она опрокинула что-то за стеклянной дверью, залаяла.

– Подстриги мою собаку, будь любезна, – бесстрастно сказала Люба, садясь на прежнее место.

Рита даже не заметила перемены в ее голосе. Она поцеловала Льва Георгиевича, впервые в жизни испытывающего такой стыд. Рита вспорхнула, зацокала во вторую комнату салона, захлопнула за собой дверь. Послышался писк Бубы.

Да, Рита всегда была красивее Любы. Да, у нее было много друзей и поклонников. Да, Рита отняла последнюю радость Любочки – любовь и малейшую надежду на взаимность. Да, у Любочки были поводы разрыдаться на месте, возненавидеть Риту, бросить злое слово Льву Георгиевичу, собрать вещи и уехать навсегда из города.

– Знаете, я и предположить не могла, что вы и Рита… – Люба, к своему удивлению, говорила спокойно, голос не дрожал, не выдавал волнения. – Рита не раз говорила мне о своей новой пассии. И теперь, зная, что это вы, забавно вспоминать некоторые ее слова… И как я не догадалась, не понимаю… Мне это и в голову не приходило! Я совсем по-другому представляла вашу возможную… кхм, спутницу. Не то чтобы я думала об этом, но…

– Да, я понимаю.

По карнизу застучали капли дождя. Серый мир мок. В «Собачьем рае» было сухо и желто. До ушей Любочки доносилось тявканье. Буба не любила стричься, иногда даже пыталась кусаться. Сегодня при мысли о Ритиной крови – хотя бы тонкой струйке из пальца – Любочка улыбнулась.

– Можно задать вопрос? – спросила она.

– Если хотите.

Лев Георгиевич уткнулся в журнал, открытый на той же самой странице. Он отчего-то был уверен: ему не стоит смотреть на Любу.

– Почему тигр? Это не мое дело, но… Почему? Было бы логичнее называть вас львом, Лев Георгиевич. Хотя это банальнее, но все же. Я знаю, как вы цените логику…

– Рита – глупая женщина, и вам это известно.

«Но ты все равно выбрал ее!» – подумала Любовь Григорьевна, но вслух не сказала.

«До чего оскорбительно, унизительно, обидно! Ты думала, он не любил тебя, потому что неспособен любить, а оказывается, все дело в тебе, – язвил Голос в голове. – У него есть женщина, и это не ты. Это Рита! Безмозглая кокетка! Он предпочел ее. И это не тот случай, когда судьба свела вас слишком поздно, он был обручен. С Ритой они познакомились максимум месяц назад, ведь до этого она встречалась с Васей. Не обманывай себя. Ты не героиня любовного романа! Вы знакомы годы, но он и не смотрел на тебя. Ведь ты – Пузыриха! Пузыриха. Пузыриха. Пузыриха. Все дело в тебе! Ты глупая и глупо выглядишь! Благодари Бога за то, что он хотя бы не знает о твоих чувствах. И о твоей глупости. И о ее размерах».

Слушая издевки Голоса и соглашаясь с ним, Любочка не почувствовала на себе тяжелого взгляда тусклых глаз.

– Наверное, вы ждете, что я принесу извинения за грубый ответ? – прохрипел Лев. – Но вы могли ожидать его, когда подсылали ко мне мальчишку. Вы же знаете: я не люблю детей.

– Простите, я не понимаю, о чем вы…

– О мальчике, которого вы подослали ко мне в прошлую пятницу. Каринов вроде. Он предложил «незабываемо провести вечер». От вашего имени.

Язвительный Голос задыхался в приступе гомерического смеха.

– Что? – пролепетала Любочка. – Я?! Лев Георгиевич, вы же знаете я бы никогда… Да и привлекать ребенка!.. Нет, нет! Ну что вы! Я… ничего не знала об этом. Я… я бы никогда, Лев Георгиевич!

И почему кудахтанья этой сердобольной женщины вызывали у него не только раздражение? Да, было что-то еще, но Лев Георгиевич никак не мог понять, что именно.

– Верю. Не беспокойтесь. Я заподозрил мальчишку в самодеятельности сразу. Рад, что мы все выяснили и что я был прав.

– Да. Вы всегда правы, Лев Георгиевич. Не понимаю, откуда у Дениса взялись такие мысли. Мне очень неловко, – Любочка постаралась улыбнуться. – Боюсь представить, какого вы теперь обо мне мнения…

Лев не смог сказать: «Не переживайте. Мое отношение к вам не изменилось. Не будем говорить об этом инциденте!» Еще давно Георгий Павлович выбил из своих сыновей, словно из пыльного коврика, умение и желание врать.

Они молчали. Дождь перестал. Бубочка больше не лаяла. Рита кончила стричь и чертыхаться. «Собачий рай» погрузился в тишину. Давящую, неловкую, вязкую, пугающую тишину.

Наконец раздались скрип двери и быстрые прыжки когтистых лапок. Люба даже не посмотрела на собаку, погладила ее, вынула из кармана платья заранее приготовленные деньги.

Кажется, Рита что-то говорила. Любочка не слушала. Она думала о том, что нужно за два часа занести Бубу домой, покормить ее и к обеду успеть дойти до матери (без собаки, она вызывала у женщины икоту). Люба думала о том, что теперь у нее меньше на одну причину жить, и о том, что забыла зонтик.

Она обернулась один раз. Риты в комнате ожидания уже не было. Лев Георгиевич стоял между диванами. Любочка не смогла понять выражение его глаз, да и это было уже неважно.

Любочка уходила, когда он спросил:

– Вы не уехали, потому что не хотели оставлять мать?

– Нет. Врать не буду: не из-за нее. До свидания, Лев Георгиевич.

Отряхнув рукав плаща, подхватив на руки Бубу, она вышла под дождь (как непостоянна погода!), облегченно выдохнула и пошла в сторону дома.

Лестница

– Любовь Григорьевна, а вы что здесь делаете? – удивился Дениска.

Он не ожидал увидеть учительницу так далеко от места ее юрисдикции. Буквально в двух шагах от двери своей квартиры. Лампочка моргала, тускло горела, желтя все вокруг, но в том, что полная женщина в темном плаще, из-под которого торчало черное платье, была Любовью Григорьевной, Дениска был уверен.

– Привет, Денис. – Он был единственным учеником, которому она говорила «привет». – Это моя обитель печали и жалости, – проговорила Любочка наигранно-трагично, но с улыбкой. – Моя мать – твоя соседка.

– Вы дочь старухи Тони?! – воскликнул Денис.

Осознав, как громко он сказал это, весь сжался. Кажется, старуха Тоня не услышала. Пронесло!

– Для тебя она старуха Антонина Васильевна, – строго поправила Люба. – То есть просто Антонина Васильевна!.. Но да, суть ты понял.

– Но вы… но как… – пыхтел Денис, комично шевеля руками, словно заржавевший Железный Дровосек. – Вы… вы же такая, она – такая!! Ооох, – выдохнул.

– И ты еще спрашиваешь, за что я тебе тройки ставлю? – усмехнулась Любовь Григорьевна, громко цокая каблуками.

Она была неуклюжей. И громкой. И в этом была какая-то прелесть.

– Вы такая добрая, а старуха То.. Антонина Васильевна она же жуть какая злобная, вредная и… и еще ябеда!

Люба улыбнулась, глядя под ноги, боясь оступиться.

– Нехорошо так говорить о пожилой женщине. Да, с ней нелегко, но она хорошая. Правда.

«А я и не знала, что мама – гроза подъезда», – хмыкнула Люба.

Антонина Васильевна постоянно спорила с мужем из-за мелочей. Они любили друг друга, прожили без измен больше двадцати лет, воспитали дочь. И они не то чтоб грызлись, брызжа слюной на всю кухню и разрывая друг другу глотки, но цапались достаточно. А как мужа после похорон мужа не на кого стало желчь переливать, Антонина Васильевна переключилась на соседей, аптекарей, кассиров, подростков, хозяев лающих собак и других несчастных. Только меня дочке единственной не срывалась.

– Ты не суди ее строго, Денис, она многое пережила, – сказала Любовь Григорьевна. – И в любом случае оскорблять старших – нехорошее дело.

«Как же часто я говорю: хороший и нехороший», – заметила Любовь Григорьевна и укорила себя за это. Этим же она грешила, когда учила немецкий в школе. На все вопросы она отвечала «гут», хотя знала много других слов: «шён», «прима», «херлих», «классе», «вундершён» и так далее. Но она всегда говорила: «гут». Потому что в ее жизни все было «гут». Не было ни «вундершён», ни «шлехт». И это угнетало.

– Ты понял? – спросила женщина со всей строгостью, на которую была способна, но строгости не было и в помине.

Любовь Григорьевна была мягким черным облачком – не тучей, а черным облачком. Денис всегда мысленно называл ее так. Черное облачко. А не Пузырихой. Она не похожа на Пузыриху!

Дениска угукнул, смотря под ноги. Развязался шнурок. Пришлось остановиться у перил. Любовь Григорьевна тоже остановилась, подождала его. Дениска побоялся даже, что лицо его треснет от улыбки. Она подождала его!

В один момент улыбка сменилась плаксивой мордашкой трехлетнего мальчика, уронившего любимую игрушку, пытавшегося поймать ее, споткнувшегося обо что-то и упавшего на пол, приземлившись к холодным доскам не чем иным, как мордашкой.

– Любовь Григорьевна… Вы простите, что я… ну, что я… ну, я… я рассказал, что… ну, что…

Голос куда-то пропал, сделался совсем тихим и смятым. Денис даже побоялся, что Любовь Григорьевна не услышала, и придется повторить.

– Ничего страшного, Денис, я уже знаю. И я понимаю: ты хотел как лучше. И это… печалит меня больше всего, но не будем о грустном.

Чувство вины, что гложило мальчика последние четыре дня, как рукой сняло.

Они спустились. Любовь Григорьевна бойко стучала каблуками, можно сказать, даже топала по подгнившему деревянному настилу. Дениска заметил легкую одышку у нее. Железная дверь завизжала.

На улице шел дождь, хотя не так – для этого природного явления писатели, филологи, лингвисты или просто мудрые люди подобрали более точное слово – «моросило».

Любочка была готова к июльской жаре, к лютой зиме, но моросящая осень вызывала в ней отчаяние. Она была неуверенной женщиной, боящейся показаться глупой. Когда моросило, она выходила из-под козырька подъезда, доходила, не раскрывая зонта, до арки дома, там замечала, что все прохожие открыли свои зонты, сворачивала налево, открывая зонтик (она ненавидела это дело почти так же, как закрывать мокрый зонт), проходила до ближайшей дороги (машины всегда обливали ей чулки), у светофора она понимала, что все уже закрыли зонты, поспешно складывала свой и прятала его полой плаща, ведь нет ничего глупее, чем идти под дождем (пускай и моросящим) с закрытым зонтом. А еще она не умела аккуратно складывать зонт, она вымокала при этом занятии так, будто всю дорогу шла без злополучного аксессуара.

– Любовь Григорьевна, у вас есть зонтик? – спросил Дениска, заметив нерешительность замеревшей под козырьком женщины.

– Д-да, конечно.

Она поспешно, но без особой радости, достала зонт из сумки. Раскрыла.

Дениска, захотев поиграть в джентльмена, схватил зонт, но оказался неджентльменского роста и окончательно испортил прическу Любочке, зацепившись за нее спицами и вытянув три пряди.

– А куда это ты в такую погоду без зонта? – полюбопытствовала Любочка, заботливо отводя зонт влево (теперь его несла она), подставляя под плевки дождя праву руку, часть шеи и сумочку. Дениска по-джентельменски поднялся на носки и толкнул зонт вправо от себя, снова зацепив спицами клок Любочкиных волос.

– К Ваське Пеплу, он в гости пригласил, до самого вечера, а может и до ночи, если спящим притворюсь, – он расплылся в хитрой улыбке.

– Ваське Пеплу? – удивилась Любочка. – Странное прозвище для мальчика. Ты знаешь, что есть такой персонаж у Горького? Он вор, дважды сидел в тюрьме, живет в ночлежке, да и конец его истории оставляет желать лучшего…

– А почему?

– Потому что он – герой русской классики, а в ней ничто хорошо не кончается. Ты хоть представляешь, сколько я перечитала сочинений на темы: «Почему Такой-то умер так-то?»; «Почему Такой-то покончил с собой?»; «Как считаете, зачем автор так детально описывает сцену гибели Такого-то?»; «Как смерть Такого-то повиляла на судьбы других героев?» и так далее. Это, Дениска, классика русской литературы.

– Жуть!

– И не говори. Ну ладно, мне здесь налево. Или хочешь, могу проводить тебя? – она тряхнула легонько зонтом, с купола его посыпались мелкие капли.

– Не, мне тут недалеко, спасибо. Хороших каникул, Любовь Григорьевна!

– И тебе!

Ее слов мальчик уже не слышал, он с диким воем выпрыгнул под дождь и побежал по лужам к старому красному дому у аптеки. Любочка подождала, потом пошла домой. Она улыбалась.

***

Еще на лестнице Любочка услышала: где-то звонил телефон. За два пролета до двери своей квартирки Люба поняла, что звонил именно ее телефон. На него тявкала Буба.

Бубочка не любила оставаться дома одна. Собачка боялась пролетающих за окном птиц. Боялась голосов соседей. Бубочка была очень трусливым шпицем, хотя старательно скрывала это от хозяйки. Когда слышался скрежет в замочной скважине, хитрая собачка пряталась под шкаф, когда дверь отворялась, до носика Бубы доносился знакомый запах приторно-сладких духов хозяйки, а до ушей – знакомый голос, она выпрыгивала из-под шкафа и старательно тявкала на дверь, мол, смотри, мама, какой я страж! Люба всегда делала вид, что верит в неумелую игру пушистого актера.

Телефон продолжал звонить. Любочке казалось, что она собственными ушами слышит недовольство соседей, ведь было довольно поздно.

Она торопилась, дважды выронила ключи. Открыла. Буба сначала принюхалась, узнала хозяйку и начала лаять. Она для этого даже отвлеклась от визжащего телефона.

– Да иду я, иду, я, – бормотала Люба то сердито, то извиняясь. Как будто ее слова мог слышать человек по ту сторону провода, находясь, возможно, на другом конце города.

– Алло? – несколько настороженно отозвалась Люба в холодную трубку.

Она не любила говорить по телефону.

– Я звонил семь раз, вы не ответили, – сказал бесстрастно, без приветствий голос – низкий, с хрипотцой, звучащий еще приятнее, можно сказать, уместнее в созвучании с хрипами и шорохами телефонных проводов.

– Простите, Лев Георгиевич, я была не дома, – растерянно, почти жалобно ответила Люба.

Ей было не до удивления, откуда он узнал ее номер, не до радости, что он позвонил. Сегодня она хотела только одного: чтобы ее оставили в покое.

– Я это понял.

– Вы чего-то хотели?

– Хотел сказать, что обдумал еще раз предложение того мальчика…

– Я его не посылала! И уже объяснила это! – заблеяла Любочка.

«Ну почему ты не оставишь меня в покое?»

Все ее тело раскраснелось и тряслось под мешковатым платьем. Лаковая ручка телефона чуть не выскользнула из ее мокрых не только от дождя рук.

– Не перебивайте меня. Прошу.

– Простите.

– … о том, чтобы пойти с вами на свидание, – продолжил, будто не прерываясь, бесстрастный голос. – Сегодня я понял, что ошибался. Когда вам будет удобно?

– Вы приглашаете меня?.. – удивилась Любочка. – Но как же Рита? Я думала, у вас роман…

– С Ритой я уже разобрался. Завтра в восемь вас утроит?

– Конечно. Да, я буду готова.

– Договорились. До свидания.

И положил трубку.

Любочка молча, не положив на место телефон, растянув провод, с небывалой аккуратностью и осторожностью села на подлокотник кресла. Бубочка вилась у ног. Дождь барабанил по карнизу. Она не могла поверить своему счастью.

Творческий кризис

«В Фиш-Шуппене Зои Бертесс жила с самого рождения. Она, как и все коренные жители зловонного городка, была циничной, алчной и готовой ко всем жизненным неприятностям.

Мать родила ее на рынке. Домой малышку Зои принесли в той же корзинке, что и протухшую рыбу.

Зои Бертесс жила в нищете, ее братьев отдали в подмастерья. Там от тяжелой работы, скудной пищи, жизни в кромешной темноте подвала, где всю работу приходилось выполнять на ощупь, и от жестоких побоев младший брат Бертесс умер в возрасте одиннадцати лет. Второй мальчик, увидев, к чему может привести недостаточное усердие, смог побороть страх, голод и закончил свое обучение. Однако мастером юноша пробыл недолго. Выйдя на свободу, вновь увидев мутное солнце на сером небе, он начал пить и кутить. Бог знает, откуда у нищего взялись на это деньги.

Однажды Бертесс перерезал горло тому, кого винил во всем. Его застали на месте преступления, мочащегося на труп мастера. Его повесили на городской площади на глазах сотен зевак, среди которых была и его сестренка, Зои Бертесс.

Все эти годы, пока братья страдали в темнице кровожадного мастера, Зои Бертесс жила в родительском доме. Работала она не меньше: готовила, убирала, стирала, штопала, ходила на рынок, таскала пьяную тушу отца домой из харчевни – она делала все.

Матери всегда доставляло удовольствие бить Зои. За любой проступок дочь расплачивалась синяками, ушибами и даже выбитыми зубами. Поэтому малышка Бертесс предпочитала отца.

Старик Бертесс все время проводил в кабаке. За столько лет Зои так и не поняла, была ли у него хоть какая-то работа. Она видала его лишь пьяным на улице, пьяным в распивочной и пьяным дома, занятым побоями или же отвратительными ласками жены. По непонятной причине Зои Бертесс любила своего отца, лишь в нем она чувствовала некое подобие родительской заботы. Он часто воровал на рынке или вытаскивал из чужих колясок игрушки для Зои. Он позволял дочери ходить за собой по пятам.

Зои Бертесс нравились ежедневные походы в таверну с отцом. Ах, как она это любила! Отец садился за самый дальний стол, а Зои делала все, что ей только хотелось! Он слушала песни, ругательные частушки, пьяные выкрики. Для нее они были слаще любой музыки! Многие посетители разрешали ей играть с ними в карты, кости. Все в кабаке «Морская волчица» обожали Зою Бертесс, ее смех, ее голос, ее тело, ее наивность; с годами она стала неотъемлемой частью этого отвратительного места. Должно быть, именно время, проведенное в «Морской волчице», сделала ее такой, какой она стала».

– Такой, какой она стала… Ужасно! Такой, какой она стала! – повторял, крича на весь дом и разбрасывая по комнате вещи, новый постоялец скромного пансиона госпожи Ровины.

Хозяйке этот молодой человек сразу не понравился. Высокий, сутулый, нервный – неказистый, как бы она сказала в молодости, а в те далекие времена она строго оценивала молодых людей, почему, собственно, и сталась старой девой, выскочившей почти в сорок лет замуж за картежника-лентяя только потому, что тот единственный предложил. Ровина никогда не доверяла людям искусства, считала их бедняками, распутниками и наглецами, наживающимися на честных работягах. Но этот постоялец – Николай Даниилович или Даниил Николаевич, она не запомнила и запомнить не собиралась, – заплатил за комнату и ничем, кроме постоянных восклицаний и стука по клавишам машинки, другим постояльцам не досаждал. Напротив, он им казался очень даже приятным и интересным собеседником. Марья Дмитриевна из третьей комнаты по три раза на день упоминала его очаровательные ямочки на щеках. Тьфу!